"Написано на коже" Кейти Митчелл в Большом театре

Гастроли опера

Зритель, даже достаточно искушенный, сначала испытывает легкое отчуждение при звуках атональной музыки Джорджа Бенджамина (некоторые и постфактум жаловались, что "не запомнили ни одной арии"). Однако уже к середине первого акта (всего их три) происходит погружение, а к финалу кажется, что опера действительно у тебя "написана на коже" чуть ли не кровью.

Надо отдать должное певцам, поднимающим на высокие оперные котурны любовный треугольник, пусть модернизированный по сравнению с классическим. Великолепны все. И баритон Джереми Карпентер в роли Хозяина-землевладельца, добропорядочного тирана, в котором жестокость эпохи чумы и крестовых походов не исключает благих порывов. И контратенор Тим Мид в образах Ангела I и Юноши-мастера, который по заказу Хозяина изготавливает "книгу жизни" с миниатюрами. И сопрано Вера-Лотта Бекер — Агнесса, неграмотная, поначалу покорная, а потом бунтующая жена Хозяина и возлюбленная Юноши: она — эмоциональная вершина треугольника. Эти актерские воплощения контролируются чрезвычайно искусной режиссерской рукой. Чувства, вызываемые спектаклем, не были бы столь сильны, если бы не мощный идеологический, интеллектуальный контекст, которому в конечном счете подчинены и драматическое действие, и эротический саспенс, и развитие музыкальных тем.

Режиссерскую руку Кейти Митчелл можно было оценить на проходившей в Электротеатре выставке под названием "Пять истин". То, что в данной инсталляции природа и подвиды театральности ХХ века представлены через видеопроекцию, может показаться сугубо технологическим приемом. Но это не так. В "Написано на коже" режиссер избегает камер и экранов, присутствующих в спектаклях мультимедийного театра, в котором еще совсем недавно преуспела и сама Митчелл, однако возникает обратная связь: отточенная театральность оборачивается кинематографичностью.

Декорация Вики Мортимер представляет собой в разрезе дом из двух этажей, в каждом сегменте которого протекает свое действие, и все вместе напоминает полиэкран. Мы словно присутствуем на сеансе окончательного монтажа, который рождается из замедленных кадров — как бы заснятых в рапиде гипнотизирующих движений актеров. Средневековый сюжет "съеденное сердце" деконструирован драматургом Мартином Кримпом в эстетике "пост-театра", а "активная режиссура" Кейти Митчелл как бы собирает его заново. Происходящее комментируется современным рассказчиком — вместо того чтобы быть прямо показанным. И тут опять ключевую роль играют не традиции классической оперы (хотя очевидны переклички и с "Травиатой", и с "Пеллеасом и Мелизандой", и с "Воццеком"), но опыт кинематографа.

Режиссер насыщает спектакль близкими ей мотивами репрессированной женской сексуальности и травестии мачизма, привлекая множество ассоциаций из фильмов любимого ею Бергмана, а также Пазолини ("Теорема") или, как мне видится, Жака Деми ("Парковка"). Особенно часто вспоминается Питер Гринуэй раннего периода, завершившегося блистательным гротеском "Повар, вор, его жена и ее любовник", где Вор-нувориш заставляет изменницу-жену отведать жаркое из тела своего любовника (в "Написано на коже" Хозяин угощает Агнессу сердцем возлюбленного). А в "Записках у изголовья" героиня-каллиграф пишет эротические стихи на коже своих любовников.

Поздний Гринуэй все чаще заменяет фильмы инсталляциями, предпочитает самовыражаться в музейных мультимедийных проектах и любит эпатировать высказываниями типа: "Вы знаете, что кино умерло? Если нет, то вы просто дурак". Он по-своему прав: кино как искусство в высшем авторском выражении осталось в прошлом. И если оно сегодня возрождается, то скорее в театре, а не в кинотеатре. Впрочем, оперу хоронили, кажется, еще в конце позапрошлого столетия, и что?

Митчелл не одинока, и многое из сказанного можно применить к оперным постановкам других крупных режиссеров — от покойного Патриса Шеро до здравствующего Михаэля Ханеке. Но в данном случае результат особенно нагляден: вечный сюжет сохраняет черты архетипа, ангелы и прочие персонажи переживают все новые воплощения, Юноша, пишущий на коже, возрождается в облике хипстера, средневековая трагедия заново разыгрывается на угадываемом фоне парковки, мола, бетонных стен и международного аэропорта, где "собирают мили". Искусство побеждает жизнь в большом времени, а жизнь берет реванш в каждый ее момент.