92-летний полковник Владимир Сафир рассказал Ольге Ципенюк о своей жизни, музыке и войне

Тех, кто принес нам и миру 9 мая, с каждой годовщиной Победы все меньше. Их подвиг от этого не тускнеет, но, храня память о нем, не забываем ли мы о том поколении, которое не только выиграло ту войну, но еще и пережило ее? Чтобы напомнить о нем, "Огонек" предлагает читателям монолог полковника Владимира Сафира — о жизни, музыке и войне

Часто спрашивают, что это за фамилия. "Сафир" по-арабски "посол", в Ливане газета есть такая, "Ас-Сафир". Дед мой, Павел Николаевич Сафир, был надворным советником. Вторая линия, по маме,— музыкальная: Федор Фомич Громов, мамин отец, до 1912 года был личным шеф-поваром московского городского головы Гучкова, а по воскресеньям бегал с гитарой на Чистые пруды — слушать, как играет военный оркестр. Мама моя, Анна Федоровна Громова, солировала в хоре Александрова, когда еще не было никакого ансамбля его имени, а сам он был хоровой регент в церкви. Иногда думаю — вот 44 года я честно отслужил в армии, а по рождению и в душе, видимо, всегда был музыкантом.

Папа мой вступил добровольно в Красную армию: на тот момент у него было шесть орденов, все с мечами и бантами, то есть за боевые действия. Дважды контужен, ранен, ходил в рукопашную, попал под газовую атаку, врывался в окопы, дважды отмечен в корпусных приказах как командир роты разведки — в общем, был на высоте. Начал младшим командиром 227-го пехотного Епифанского полка, закончил службу командиром батальона. Великолепный стрелок — это у него в крови, как у меня — музыка. Но — бывший офицер царской армии, беспартийный, поэтому советская власть его не продвигала. А еще — потрясающий кулинар, все хозяйки бегали к нему за советом до 1981 года, пока он жив был. Там случился обвал: папа умер, а через пять дней — мама. Я тогда впервые в жизни заплакал.

Между роялем и полигоном

Родился я в Харькове в 1924 году. В 1929-м отца направили в Москву на курсы "Выстрел" — они размещались в Екатерининском красавце-дворце, где знаменитые 16 коринфских колонн. Мне было лет пять-шесть, когда он как-то ночью взял меня в Кунцево, на стрельбище. Свист трассирующих пуль помню до сих пор.

Когда образовалась Академия бронетанковых войск, отец был ведущим специалистом — учил стрелять из танка весь высший командный состав. Первый учебник "Стрельба из танка" — его. Он изобрел знаменитую "огневую линейку Сафира". Суть ее — выработка данных для танковой стрельбы: соотносятся размер цели, скорость ветра, угол, траектория — все четкие показатели. Отец окончил только счетоводческие курсы, высшую математику освоил сам, а сколько у него изобретений! За что ни брался — во всем высочайший уровень.

В Екатерининском дворце мы сменили три квартиры. Третья была в торце арки, самая интересная — потому что во второй части арки располагался роскошный образцово-показательный духовой оркестр. И я, можно сказать, с этим оркестром рос. В воскресенье они выходили на Красноказарменный проезд, шли до церкви, до Госпитальной площади, потом направо, к знаменитой "колбасе" — одноэтажному зданию кафедры эксплуатации Академии. Вниз по улице, разворот и обратно. Играли фанфарные марши, а я бежал рядом — слушал, впитывал.

У меня было роскошное домашнее воспитание. В этой нашей дворцовой квартире Александров устроил маме кабинетный рояль "Мюльбах". Тогда в моде были западные танцы, и у родителей собирались любители этого дела. Почему я говорю про воспитание? Смотрите, кто у нас бывал: красавец Готовский, орденоносец; первый замминистра обороны Вершинин — он был у Троцкого одно время начальником охраны; Глазатов — первый командир Петроградского полка. В его личном деле — я потом каждого из этих офицеров пытался найти — написано "аполитичен, без маски укрывательства". Онацевич с кафедры стрельбы — всегда в бабочке ходил... Вот такое общество. А вообще, судьбы этих офицеров сложились не лучшим образом: кто рано умер, кто — расстрелян...

Одноклассники

Все дети нашего двора учились в лучшей тогда школе Советского Союза — 336-я образцово-показательная имени Радищева. Это была научно-учебная база еще не расстрелянного наркома просвещения Бубнова (был приговорен к смертной казни 1 августа 1938-го, расстрелян в тот же день.— "О"). Со мной за партой сидел Яшка Маршак — жизнерадостный, красномордый. Сразу после войны я узнал, что он скоропостижно скончался от туберкулеза, и Самуил Маршак (его отец.— "О") чуть не помер с горя. Сзади меня — Вася Катанян, ставший выдающимся режиссером-документалистом. Рядом с Васькой — Володька Арямов, художник, умница, рисовал потрясающие машины, буквально предвидел будущее. Впоследствии делал дизайн автомобиля М-20 "Победа". Прекрасный класс был.

Осенью 1941 года нас эвакуировали в Кузбасс, в Прокопьевск. Там при шахте 3-3 "бис" был роскошный дом актера, где мы организовали небольшой джаз-гольчик. Надо сказать, что я получил выдающееся музыкально-культурное образование. До войны в Академии каждую субботу были потрясающие концерты — Качалов, Еланская, Утесов, Пантофель-Нечецкая... черта лысого там только не было. Нас, мальчишек, туда не брали, мы пробирались тайком. К моменту эвакуации я еще только начинал играть на рояле, но пел уже прилично. Дружок мой Колька легко писал стихи, мы брали модную мелодию, и на нее клали свой текст. А под занавес — из Лещенко: "Ах море Черное, курорты, пляж. А жизнь фривольная наводит раж". Зал ревел!

В общем, мы в эвакуации жили довольно весело — мальчишки, 9-10-й класс, как-то преобладало легкомыслие. Хорошо помню, как отец ненадолго заскочил домой и мне сказал: "Служи честно, но не давай брать себя за морду". С этим лозунгом я прошагал всю жизнь.

Как-то в музыкальной мастерской на Николайштрассе я увидел великолепное пианино Irmler. Просидел над клавишами час — и у меня родился марш. Я посвятил его своему полку

Огонь и голод

Из Прокопьевска я попал под Красноярск, куда эвакуировали Киевское Краснознаменное артиллерийское училище. Впечатления от училища остались почему-то только продовольственные. Самое яркое — огромный бачок, полный лапши. Я был дежурным по столовой, и мне это чудо отскочило. Сейчас бы съел — и отбросил копыта. А тогда умял и неделю ходил счастливый.

Оттуда меня и призвали на фронт. Весь выпуск направили в распоряжение Московского военного округа. Первое назначение мое было — корректировщик на аэростатах. Аэростаты эти еле летали, немцы регулярно сбивали их с удовольствием. Но мне повезло: пока мы ехали в эшелонах, назначение переделали, и я попал в 33-ю армию. Прибыл. Дурак дураком — 18 лет. Как сейчас помню блиндаж командующего артиллерией Бодрова: "Пойдешь,— говорит,— в 557-й пушечный артиллерийский полк резерва Главного командования". А что у меня за подготовка? Шесть месяцев. За шесть месяцев артиллериста научить нельзя. Матчасть и команды я знал, но воевать учиться пришлось на месте.

Шли мы южнее Вязьмы, по щиколотку в болоте — как раз по тем местам, где погибала окруженная 33-я армия. Корпус Белова спасся — они сожрали почти всех своих лошадей. Группе Ефремова есть было нечего. Они варили — отец мне рассказывал — ремни, подошвы и буквально умирали от голода. А товарищ Жуков им писал — я этот документ наизусть знаю — "Продовольствие и боеприпасы подавать не будем, ищите на месте".

Попал я на Западный фронт. Дивизион стоит на опушке, только стволы торчат. Смотрю — господи, этих систем я и не учил! 122-миллиметровые дальнобойные пушки А-19, тонкоствольные. Слышу команду: "Дивизион, залпом!" Думаю: "Ну все, сейчас сдохну к черту со страха". Они как грохнут! Но постепенно вжился.

Полк элитный, решал задачи дальнего воздействия. Располагался в местечке Холмы, севернее Спас-Деменска. Там на северо-запад шла железная дорога на Ельню, и командарм разглядел открытый участок — километра два путей,— по которому проскакивали военные эшелоны. Нас туда и подтянули. И на дальности 19 километров при полном заряде за полторы-две минуты мы по этим эшелонам лупили. Великолепные были расчеты! Мое дело было — оперативно командовать. У меня в блокноте 140 пристрелянных целей: надо было выйти на эти показатели, установить цель, успеть отстреляться, сделать доворот — а пушка весит 7 тонн! Огромные окопы — с квартиру размером — выложены бревнами: эту дуру повернуть на простой земле невозможно. Мы туда 40 снарядов беглым огнем — нам оттуда 220! Дважды я терял сознание... Командный пункт был в 10 километрах, и я знал, что там с секундомером все мои действия замеряют. Так я воевал — командиром огневого взвода. Ребята мои стреляли, как звери. Война ведь показывает, кто есть кто. И важно, как ты проживаешь отведенный тебе временной участок...

Потом я попал на инженерный факультет Бронетанковой академии. 24 июня 1945 года шагал на Параде Победы, первой шеренгой по Красной площади. Справа от меня шагал Боря Васильев, будущий писатель. Мы были однокурсники, очень тесные друзья. И Зорька Поляк, жена его, какая баба была мировая, как же они быстро нас покинули...

Мы с Борей Васильевым договорились развеять вранье и мифы, оскорбляющие память погибших. Он делал это в своих произведениях — "В списках не значился", "А зори здесь тихие...", "Не стреляйте белых лебедей", я — в своих публикациях в Военно-историческом архиве и в книге "Первая мировая и Великая Отечественная. Суровая правда войны". Мой главный долг — нести по мере сил людям истину.

После войны

Но жил я, конечно, не только мыслями о войне. Футболу в моей жизни тоже было место. Сразу после войны в основной команде ЦДКА играл весь цвет знаменитой команды лейтенантов. А в первой — корифеи хоккея: Тарасов, Женька Бабич, Шувалов, так они летом поддерживали форму. Я у них стоял на воротах, легкий был и прыгучий. Дружили преданно со Славиком Соловьевым. В моем понятии, лучшая пара в истории нашей футбольной — два полузащитника, Соловьев и Водягин. Оба быстрые, с двух ног били. Потом структура поменялась — Славка ушел вперед, появился Севка Бобров. Кстати, мы с ним, было время, ухаживали за одной девицей. Я вообще в этом смысле был не промах, у меня кличка была "Красавчик". Но все это до свадьбы, до Лидии Ивановны.

С Лидией Ивановной, будущей женой, мы познакомились в Красково, где папина дача была. Я заканчивал Академию, и домработница наша мне говорит: "Володя, там в Красково такие девочки, а ты дурака валяешь — к экзаменам каким-то готовишься". Сажусь в "хорьх", еду в Красково. Там молодежь играет в волейбол, среди них близнецы Тамарка и Лида. Ну, я был, как Покрышкин,— безошибочно цель определял. С полгода ухаживал, на аккордеоне ей играл.

Лидин папа, Иван Семенович Стрельбицкий, был командующий артиллерией 2-й гвардейской армии. Жили они на Большой Садовой, 10. Сейчас это считается Дом Булгакова, но, вообще-то, это доходный дом бывшего владельца фабрики "Дукат" миллионера Пигита. В квартире была роскошная спальня, в стене — огромный сейф "Меллер и Ко" и бывшая гардеробная — в ней мы с Лидой провели медовый месяц. Постоянно собирались гости: Юлиан Семенов, Виктор Суходрев, Андрон Кончаловский, Валечка Леонтьева в самом расцвете красоты. Как-то в дверях прощались, и я ее обнял, так, легонько. Она наутро звонит: "Володька, а ты знаешь, что у меня ребро треснуло?"

После фронта и Академии я не слезал с танков, был на Кубинке испытателем. Танк — моя машина, мой высший взлет. Четыре года всю неделю проводил на полигоне, мотался к молодой жене только по выходным — то на молоковозе, то на лесовозе. А в 1952-м перешел на ЗИЛ, в 7-й цех, где выпускали БТР-152.

Потом была служба в Германии. Каторжная — Карибский кризис, тревога за тревогой... Служил я зампотехом полка в городе Гримма, недалеко от Лейпцига. Командиром дивизии был Огарков, будущий начальник Генштаба. Как-то в музыкальной мастерской на Николайштрассе я увидел великолепное пианино Irmler. Просидел над клавишами час — и у меня родился марш. Я посвятил его своему 67-му гвардейскому полку. Его исполнял Центральный военный оркестр, лучший в стране.

Так что кроме танков меня всю жизнь сопровождала музыка. Мне довелось выступать с прекрасными музыкантами. Недавно играл с Андреем Макаревичем. Два концертика отбухали — ни минуты не репетировали, классический джем-сейшен. Когда он пригласил к себе в клуб выступить — я чуть не умер от страха. Думаю: "Такой джазмен, такая публика — а я ведь даже нот не знаю, чистый слухач. Провалюсь!" Сажают меня за директорский столик, рядом — Тамара Гвердцители, роскошная женщина! Андрей играет маленький джазик, а потом объявляет: "Среди нас присутствует необыкновенный человек, который в танке прошел всю войну", ну, здесь он мне немножко приписал чужие заслуги, но ничего. Я встал, рассказал о себе. Сказал, что если за эти три часа не взмахну серебряным крылом — кто не понял, это означает: "если не отброшу копыта",— мне будет 92 года. Вышел на сцену. Так волновался, что Макаревич аккомпанирует, не заметил, как время пролетело. За 8 минут сыграл шесть джазовых стандартов! "Рэгтайм", "Когда святые маршируют"... Закончил под бурные аплодисменты...

Чем особенно горжусь за прожитые годы? Счастлив, что ветераны такого мощного вида вооружений, как танковые войска, единогласно приняли мой марш. А еще тем, что в долгой жизни моей я всегда умел распознать добрых людей и был честен со всеми.

Подготовила Ольга Ципенюк