Ридли Скотт снял нового «Чужого»

Премьера кино

Ридли Скотта вообще-то никогда нельзя было назвать гуманистом. Более всего к лицу ему было определение "баталист". Уже в дебютном шедевре "Дуэлянты" (1977) он предельно откровенно выразил свою философию рода людского. Основной инстинкт человечества, по Скотту, заключается в страсти к истреблению себе подобных и самоистреблению. Два офицера наполеоновской армии словно боялись, что их минует смерть в сражении, и пользовались любой свободной минутой между битвами, чтобы попытаться прикончить друг друга в поединке. Старели герои, но их бессмысленная и беспощадная ненависть оставалась вечно юной.

"Солдат Джейн" (1997) и "Черный ястреб" (2001) казались чисто милитаристскими опусами, но только казались. Милитаристы желают победы "нашим". Скотт не желал победы никому. Он просто восхищался Джейн, истребляющей в себе все женское и человеческое, и солдатами, заваливающими своими и чужими трупами экранный Могадишо на одной из самых бессмысленных войн новейшего времени. Смерть и любовь, как известно, ходят рука об руку. В "Бегущем по лезвию" (1982), втором манифесте мизантропии, если не сказать человеконенавистничества Скотта, любовь вовсе не очеловечивала девушку-андроида, просто земные женщины были недостойны любви.

Другое дело, что Скотт снимал очень много, снимал в лицемерном Голливуде, снимал в эпоху торжествующих на экране добрых чувств. Из категории великих режиссеров он перешел в категорию режиссеров, когда-то снявших несколько великих фильмов. Можно предположить, что все эти годы он лишь накапливал в себе даже не злость, а холодное, высокомерное презрение к людям, которое и вложил в "Завет". Если подыскивать какие-то рифмы его творчеству, то, пожалуй, ближайший его "родственник" — Стэнли Кубрик, презиравший тех своих героев, которым не хватило силы преодолеть в себе человеческое начало, пройти, как астронавт из "Космической одиссеи", через инициацию космической пустотой, превратиться в сверхчеловека.

"Завет" — это "Космическая одиссея" Скотта. Он, как и Кубрик, позволяет себе говорить о Тайне Творения и Мироздания (непременно с большой буквы) и человеке (непременно с маленькой буквы). Более того, ухитряется делать это так, что получается не смешно, а разве что безумно. И если у Кубрика сильнее человека оказывался искусственный разум компьютера, то у Скотта безоговорочную победу одерживает искусственный разум андроида.

Андроиды Уолтер и Давид (обоих сыграл Майкл Фассбендер) — максимально очеловеченные механизмы. Они способны скрывать свои чувства (то есть им есть что скрывать) и играть на флейте. Сходить с ума (то есть им есть с чего сходить) и испытывать противоестественное влечение к особям одной с ними модели. С другой стороны, их человечность равна их сверхчеловечности. Кубрика называли ницшеанцем. Что ж, Скотт не боится, что и его обзовут этим страшным словом. Да он сам на это напрашивается: в самой первой сцене Давид (именно Давид, а не Дэвид: он окрещен в честь статуи Микеланджело) исполнит на рояле "Шествие богов в Валгаллу" из вагнеровского "Золота Рейна". И завершится фильм той же музыкой, но уже мчащейся сквозь открытый космос. Именно вагнерианским хочется назвать и дизайн планеты LV-223: циклопические строения, оставшиеся от расы Творцов (или Конструкторов, Инженеров), погибших во впечатляющем флешбэке так, как не постыдились бы погибнуть и боги Вагнера.

По формальным признакам "Завет" — это как бы вторая (после "Прометея", снятого Скоттом пять лет назад) часть трилогии-приквела к фильмам о вечном, как у дуэлянтов из первого фильма Скотта, поединке лейтенанта Рипли со скользкой нечистью. И если вкратце пересказывать сюжет "Завета", то получится хорошо знакомая история. Летели себе астронавты, летели, да прилетели в такое место, о существовании которого им было бы лучше вообще не знать и из которого мало кто выйдет живым.

Но у приквелов, как правило, нет ровным счетом никаких резонов появляться на свет, кроме чисто коммерческих. "Завет" же вызывает странное ощущение. Кажется, что Скотт расшивает канонический сюжет о "чужих" не слишком внятными узорами по той причине, что сам поверил в существование "чужих" и искренне старается разобраться, откуда и зачем они взялись. Этакий Дарвин, классифицирующий виды в мире тотального космического ужаса. И, разбираясь, все больше утверждается во мнении, что "чужие" — гораздо более интересное творение, чем люди. "Красота в глазах смотрящего" — пусть зрителям эти твари кажутся тошнотворными. Сам-то Скотт знает: они прекрасны.