«В тот день отнимет Господь красивые цепочки на ногах, и звездочки, и луночки, серьги, и ожерелья, и опахала, увясла и запястья, и пояса, и сосудцы с духами, и привески волшебные, перстни и кольца в носу»: интригующий перечень восточных украшений из книги пророка Исайи отцы Реформации читали не с музейным интересом, а с живым гневом. Как упрек современной пастве, не то чтобы ценившей именно кольца в носу, но все равно питавшей к этим тщеславным атрибутам ту же преступную склонность, что и прелюбодейная дщерь Иерусалимова. Хуже того: те же мастера, что делали «увясла и запястья», создавали ризы, ковчеги, посохи, митры и прочие предметы, которыми так возмутительно украшался литургический уклад папистов. Законы против роскоши как таковой в католических странах принимались и до и после Реформации, но не бывало прежде такой борьбы с роскошью как ремесленной индустрией, как та, которую подняли реформатские общины.

То, что непринужденно получается у группки анахоретов, не всегда удается безболезненно распространить на деловой уклад целого города. Женева до прибытия Кальвина и так славилась ювелирами, пусть и не в такой степени, как Нюрнберг или Аугсбург,— а тут еще пришлая толпа «златокузнецов», стекавшихся вместе с другими протестантами со всей Европы. Прямой запрет на то, чем они привыкли зарабатывать на хлеб, вынуждал их переквалифицироваться; кто-то, вероятно, пошел в пекари или стекольщики, но остальные нашли приемлемую и вполне одобряемую официально альтернативу. Правда, не сразу.

Среди мастеров, прибывавших в Женеву, оказались и специалисты в той области, которая ветхозаветным пророкам была точно неизвестна — в часовом деле. Там тоже происходили решительные перемены, часы превращались из махины, которую только и разместишь, что на ратушной башне или в крайнем случае в неподъемной настольной тумбе, в портативную вещь. Одним из первых часовщиков, чье прибытие в Женеву нам известно документально, был бургундец Шарль Кюзен, рекомендовавшийся как «мастер пушечных, органных и часовых дел». Приехал он довольно поздно, в 1574-м, и наверняка не был первопроходцем. Но именно с его появления начинается славная история женевской гильдии часовщиков, устроенной по модели старой гильдии ювелиров.

Спрос на женевские часы постепенно рос, и работы хватало всем — бывшие изготовители суетных драгоценностей создавали кто механизм, кто щедро украшавшийся корпус. Приоритет часовой столицы в Женеве не то чтобы как-то ревниво оберегали, вскоре в соревнование вступили и другие швейцарские города. Но кальвинистские церковные авторитеты в любом случае часовщикам благоволили.

Конечно, отчасти это было лицемерие, хитрый способ с относительным удобством обойти нормативные строгости и притом не подвергнуть их сомнению. Вроде слепленных из осетрового фарша «кур» и «фазанов», которых подавали к столу наших допетровских царей в постные дни. Или вроде пива, которое средневековые монахи потребляли под девизом «liquidum non frangit jejunium», «жидкость поста не нарушает» (некоторые вдобавок потребляли в посты еще и водоплавающих птиц, и даже бобров — в убеждении, неизвестно насколько искреннем, что все это некоторым образом тоже рыба).

Странно запрещать ювелирные изделия как атрибут преступной vanitas, суетности, и притом закрывать глаза на то, что из часовых мастерских иногда выходят именно что драгоценности — с эмалями, чернью, драгоценными камнями, гравировкой и чеканкой. И на то, что часовой механизм, требующий дорогого и тщательного труда не меньше, чем иная дароносица,— сам по себе тоже предмет роскоши.

Только это была роскошь не бесцеремонная, а скрытная. И притом нравоучительная. Песочные часы еще для древних римлян были символом быстротечности времени — но песочные часы не станешь носить на шее или в кармане и уж точно не станешь 24 часа в сутки их переворачивать, чтоб песок сыпался, и сыпался, и сыпался. А тут — безобидная рукотворная вещица, которую достаточно только заводить, чтобы она непрерывно и неумолимо, словно небесные светила, отсчитывала тихой сапой мгновения твоего земного существования. Благо на циферблатах теперь, помимо часовой, была и минутная стрелка. «Da tutti gli horologi si cava moralita», «в каждых часах скрывается поучение», говорили в XVII веке, и неслучайно в тогдашних натюрмортах карманные часы становятся таким же ходовым обозначением человеческой бренности, как и раковины или опрокинутые сосуды.

Но еще это было проявление совершенно нового восприятия времени как такового. В Средние века именно церковь была главным, если будет уместно так выразиться, потребителем счета времени. Жизнь общины — прежде всего общины монашеской (а также общины клириков при кафедральных соборах и больших городских храмах), но в идеале и мирянско-приходской — определялась ежесуточной чередой богослужений: полунощница, утреня, первый, третий, шестой и девятый часы, вечерня, повечерие. Сама их последовательность тесно связана не столько с механическим отсчетом определенных временных промежутков, сколько с явлениями светового дня. Полунощница — это еще предрассветная тьма, утреня — заря, первый час — восход солнца и так далее. Эта структура исходит из того, что в ночи и дне по двенадцать часов; но поскольку продолжительность астрономических дня и ночи меняется в течение года, менялась и продолжительность часа: он мог продолжаться и 40 минут, и 80. Предполагалось, что службы суточного круга не следуют некоему формальному расписанию, навязанному извне хронологическому графику; они буквально создают его, размечая пространство труда и пространство покоя.

За многие века до появления первых часов с боем города и веси Европы привыкли к тому, что сутки делятся на части колокольным звоном; назначать деловые встречи, заседания и рандеву нужно было не на 8.15 или 18.00, а на какие-нибудь «незадолго до третьего часа» или «когда позвонят к вечерне». Смотрители времени, те, от кого зависело дать сигнал звонарю, пользовались для отчета часов и минут самыми многообразными способами: наблюдали положение солнца днем и звезд ночью, использовали часы водяные, песочные и огненные — или прибегали к передававшимся из поколения в поколение лайфхакам, основанным на том, за какое время можно прочитать то или иное количество молитв. Так, прочесть три раза в среднем темпе 50-й псалом можно за пять минут. Примерно, конечно. Но ничего другого и не требовалось.

В XIV столетии в городах появляются первые башенные часы, прислушиваться к церковному колоколу становится уже не так обязательно, да и само распределение служб по временам суток начинает плавать. Так, девятый час, богослужение изначально вечернее, закатное, сдвигался все ближе к утру: строгие правила поста до некоторой поры воспрещали монахам и мирянам вкушать пищу прежде девятого часа, что по понятным причинам не всем по силам — и в конце концов этот самый девятый час стали служить в полдень (забавным образом это сохранилось в английском языке, где «noon», полдень,— это испорченное «nona», девятый час). Сама система «эластичных» дневных и ночных часов окажется по местам относительно долговечной — в Венеции, к примеру, она благополучно доживет до конца республики. Но и там ее блюла уже не церковная звонница, а механика часов.

Реформация, во-первых, ликвидировала старую структуру служб суточного круга. Но для человека Реформации прежний, патриархально-аграрный темпоритм жизни и в глобальном смысле был уже невозможен. Во времени недостаточно было смутно ориентироваться, за ним нужно было следить, его нужно было отмерять на унифицированный и универсальный лад, а тратить его нужно было так же скрупулезно, осмотрительно и богобоязненно, как и любое жизненное благо — дарованное туне или честно заработанное. Тиканье бесстрастного механизма, который всегда рядом, подходило для этого идеально. Даже если оболочку этого механизма украшали звездочки и луночки.

Сергей Ходнев