Писателю было 98 лет

В Петербурге скончался Даниил Гранин — классик отечественной литературы и лауреат многочисленных советских и российских государственных наград, последнюю из которых писатель получил всего месяц тому назад.

По большому счету, все творчество, вся жизнь этого человека — две большие темы. Во-первых, наука. Наука вроде бы техническая, но в то же время наука вообще — только не та, что в сегодняшнем новостном поле, когда слова «ученые доказали» обычно ничего, кроме недоверчивой ухмылки, не вызывают, а та, свет которой сияет в глазах идеализированных физиков, химиков и инженеров из живописи оттепельного времени. С одной стороны, чистое ведение, категория почти метафизическая, с другой — дерзание, упрямство и азарт.

Во-вторых — война.

Обе темы, разумеется, были для него поводом говорить о человеке и рассматривать человека — когда с изумлением, а когда и с недоумением. Научно-технический прогресс — декорации, на фоне которых исследователи и изобретатели из его ранних вещей, вроде «Искателей» и «Иду на грозу», вступают в человеческий конфликт либо с косным окружением и отдельными мерзавцами, либо с собственным малодушием.

Впрочем, в биографическом смысле и эти декорации были для него совершенно органичны: «Я писал об инженерах, научных работниках, ученых, о научном творчестве, это была моя тема, мои друзья, мое окружение,— вспоминал он.— Мне не надо было изучать материал, ездить в творческие командировки». Сын лесника, получивший электротехническое образование и работавший после возвращения с фронта электромехаником, в конце 40-х он всерьез рассчитывал сочетать свою науку с занятиями литературой. На тот момент уже профессиональными: его первый рассказ, принесенный в редакцию журнала «Звезда», благословил Юрий Герман. И он же посоветовал взять молодому писателю-однофамильцу Даниилу Герману псевдоним «Гранин».

С конца 60-х и до самого новейшего времени (роман «Мой лейтенант» получил премию «Большая книга» пять лет тому назад) самым важным в том, что писал Гранин, казались размышления об опыте войны. И это была не просто привилегия писателя-фронтовика и автора (вместе с Алесем Адамовичем) «Блокадной книги».

От патетически-широко взятой «мысли народной» он всегда уходил к частному — к конкретному ужасу, к конкретному страданию, конкретному испугу. К конкретному непониманию, почему же все так. К конкретной ненависти — и чужой, и своей, природе которой посвящено немало его страниц.

Осмыслять все это на уровне настойчивых, глобальных и неминуемо наивных историософских обобщений сам он (может быть, к счастью) пытался мало. И все же как историческое, а не протокольное событие его речь в Бундестаге три с лишним года тому назад смотрится как-то более уверенно, чем многие официальные межгосударственные церемонии, начиная от празднества по случаю вывода из Германии отечественных войск в 1994 году.

Как ни странно, две эти темы скрещиваются в одном образе. Это Фауст. В своем роде это даже неожиданно для ясной и несложной гранинской прозы, но гетевский герой в произведениях Гранина, начиная с оттепели и заканчивая перестроечным «Зубром», появляется тут и там много раз. То походя, будто ненароком, как в «Иду на грозу», то с болезненной отчетливостью, как в «Прекрасной Уте»: «Какое мне дело, что "Фауст" уже написан. Я бы начал его снова, теми же словами, просто переписывал бы, и мне казалось бы, что я тоже причастен к сочинению, это я сочинил, не полностью я, но я тоже, это про меня, про мою давность, которая ожила, зашевелилась, тревожа меня». Фауст, увиденный, разумеется, и через Пушкина, и через Томаса Манна, — это и беспредельное движение разума, но это же и столкновение хоть с услужливым, но абсолютным злом. Для русской литературы, начиная с золотого века, фаустианская проблематика была пусть и не центральным, но чрезвычайно важным предметом. Так обращаться к ней, как это делал Гранин — очень скромно и очень серьезно — сейчас, пожалуй, уже никто не умеет.

Отдел культуры