Писатель Дмитрий Глуховский рассказал Андрею Архангельскому, кого пытался спасти своим новым романом

Из печати вышел новый роман Дмитрия Глуховского*. "Огонек" поговорил с писателем о том, как обнаружить душу в самом бездушном устройстве

*Роман Дмитрия Глуховского "Текст" вышел в издательстве "АСТ"

Герой нового романа Дмитрия Глуховского по подложному обвинению отсидел семь лет; теперь он мстит обидчику — офицеру наркоконтроля, расправляется с ним. До какого-то момента все напоминает нам голливудский сюжет о "мести и справедливости" — но далее повествование совершает неожиданный пируэт; перед нами оказывается роман в письмах — правда, электронных. А также в эсэмэсках, твиттах и постах. Завладев смартфоном врага, герой обнаруживает там целую вселенную. Оказывается, имея в руках всего лишь чужой гаджет, ты становишься обладателем информации, по объему сопоставимой с "Войной и миром". Причем, в отличие от традиционного романа, тут можно самому выбирать стратегию чтения: углубляться в детство героя, его любовные связи или историю карьерного роста или же сосредоточиться на изучении второстепенных персонажей. Которые — опять же при желании — могут превратиться в главных. А затем можно перейти на следующий, самый волнующий уровень: вступить в переписку с этими людьми, выдавая себя за другого.

Подобно тому, как герои американских сериалов бессознательно используют наработки русской литературы, герой, не имея ни капли сострадания к своему обидчику, внезапно убеждается, что даже в самом черством человеке, своем обидчике, возможно отыскать душу. Этот достоевский переворот кардинально меняет и самого героя драмы: теперь он вмешивается в судьбу других, с тем чтобы по мере сил внести в их жизнь хоть немного любви и надежды. Роман-отмщение превратился в роман-сострадание — и покаяние. Дмитрий Глуховский известен прежде всего своими антиутопиями (серия "Метро"). Однако этим романом он бросает вызов своей писательской судьбе, в точности, как герой его "Текста".

— У вас уже были "Рассказы о Родине" и другие реалистические зарисовки, но нынешний роман — резкий прыжок в социальную драму. Принималось ли это решение сознательно — уход от жанра антиутопии в реализм? Как это вообще происходит у писателя, под влиянием каких факторов, спонтанно или сознательно?

— Почему автор должен быть заложником своих прежних вещей, почему он имеет право выбрать свой жанр только единожды?.. Потому что читатель от него ждет бесконечного повторения первой удачной книги или издатель?.. Для меня жанр не принципиален, мне тема романа гораздо важней. Она определяет и жанр, и героя, и язык. Но у писателей обычно нет той свободы, какая бывает у режиссеров,— выбирать запросто жанр своего следующего фильма и работать. Режиссерам это дозволяется, потому что широкая публика их и не знает. А у писателей жанровое клеймо на лбу выжигается, и чем жарче читательская любовь, тем глубже и четче клеймо. "Текст" — это побег раба с плантации, конечно. Но и попытка добиться отмены рабства.

С одной стороны, мне давно хотелось написать о сегодняшней России, о сегодняшней Москве. И обойтись совсем без жанровых костылей, без фантастических допущений. С другой — сегодня Россия — сама по себе антиутопия, и наша жизнь уже вполне фантастична, только мы в этом себе отчета не отдаем.

— Может быть, это сделано под воздействием русской интеллигентской традиции "хождения в народ" — желание что-то сделать "для ныне живущих"?

— В удивительное время живем. Достаточно стало просто называть вещи своими именами, чтобы, с одной стороны, тебя начали поливать помоями и угрожать, а с другой — восхищаться твоей отвагой или жалеть за слабоумие. По телевизору ничего сказать нельзя, но пока еще остаются книги. И вот я пользуюсь этой возможностью, пока лавочку не прикрыли. Просто говоришь, что черное черно, а белое бело, и выходит уже документ эпохи. Мечта лентяя!..

У кино есть производственный бюджет, у радио есть бюджет, у телевидения есть. Надо идти к государству клянчить деньги. Хорошо, что у книг бюджет нулевой. И государство позволяет писателям пока болтать всякое... Я к выходу никого не веду, я не знаю, где он находится. У меня просто фонарик есть, мне с ним в темноте видно.

— Повествование ваше мрачно, местами беспросветно. Некоторые страницы буквально физически даются тяжело. Манера письма в этой книге рваная, задыхающаяся, словно на бегу. Это написано из позиции "здесь и сейчас" — никакого "завтра", "будущего" у вашего героя нет. Нужны ли вам дополнительное стимулы для такого письма, в своем роде "усилители вкуса"?

— Идея "Текста" со мной уже шесть лет, но по-настоящему штурмовал эту книгу я только последние полгода. Я вообще стараюсь между романами делать люфт, не браться за новый сразу, а отдышаться, оглядеться по сторонам: время очень быстро едет, русская жизнь только кажется неизменной. Над нами то один эксперимент поставят, то другой, все время слепят, все время глушат, и мы все ошарашенные, оболваненные мчимся куда-то, то ли мы птица-тройка, то ли баржа с бурлаками. Мечемся, хотя общее направление уже, увы, ясно. Но каждый год нашей сегодняшней жизни и истории хочется сначала задержать, потом разглядеть, осмыслить. Вот случился Крым с шампанским, случилось посткрымское похмелье, теперь новое время какое-то подступает — нужно его понять.

Нужно отодрать от настоящей жизни бумажную упаковку пропаганды, нужно сам продукт понюхать и распробовать. Для этого только литература подходит, кино слишком поспешно. У жизни свой вкус, усилители не нужны. Чтобы передать его, нужно просто правильного героя найти: пускай он своим языком расскажет о своей жизни так, чтобы любой себя в нем смог узнать.

Вот главный герой "Текста" — студент филфака, которого по подложному обвинению в наркоторговле сажают на семь лет. Выходит с зоны с этой семилетней коростой на студенческой жизни и говорит вот соответствующим языком — то ли лает, то ли стих льет. Подходящий для России герой.

— Граница между живым и мертвым в романе размыта. И герой, и сюжет тут находятся в пограничной ситуации. Странным образом по прочтении ты приходишь к выводу, что что-то живое сегодня в русской литературе высекается только на границе между жизнью и смертью. Кажется, уже невозможно написать роман о "нормальной жизни"?

— Ну почему? В "Тексте" как раз описана самая нормальная русская жизнь — жизнь в панельках, в электричках, в пробках, в слякоти, в улиточном домике двухкомнатной квартирки в какой-нибудь Лобне. Все настоящее, все пройденное, никакой фальши. И центральная коллизия романа — столкновение обычного человека с человеком из системы — тоже типична. Что может быть более нормально — в опросах клясться в любви, вешать на зеркало георгиевскую ленточку, но при этом от государства стараться держаться как можно дальше, под корягой прятаться, лишь бы случайно не затоптали. Вот "Текст" — о парне, которого затоптали случайно. Это самый надрыв, да — и эта история актуальна, именно потому что она резонирует с общими страхами.

А взаимоотношения живых и мертвых — это не социальная тема, не всеобщая, а лично моя. Я бы хотел ее ближе исследовать: как мертвые до конца не умирают, продолжая жить в нас, и как мы, прощаясь с телом или избавляясь от него, до самого конца несем ушедшего человека в себе. Как он продолжает определять нашу жизнь, как мы стараемся обрадовать его, или разозлить, или перед ним оправдаться. У меня еще две книги в уме хранятся на эту тему, отдышусь и примусь за них.

— Ранее вы обращались к читателю из рамки внешнего постапокалипсиса; нынешний роман — это апокалипсис внутренний; в этих терминах можно описать вашу писательскую трансформацию?

— Внутренний апокалипсис каждого меня всегда занимал, этой теме целиком посвящена моя вторая книга — "Сумерки", она 10 лет назад в свет вышла. Постапокалипсис в трилогии "Метро" мне показался удачной метафорой, чтобы описывать историю посткоммунистической России. "Метро 2033" — о жизни на руинах мира и цивилизации: это жизнь России на руинах советской империи, на руинах герметичного советского мирка, на руинах идеологии и мифа, о тоске по рухнувшему прошлому и о попытках из его обломков построить новое. "Метро 2035" — о нежелании покидать бомбоубежище даже 25 лет спустя окончания войны, о важности образа врага, о русском примате справедливости над свободой, о страхе перед свободой и ответственностью. Это была жирная, наваристая метафора, но я ее исчерпал. Сколько можно писать постапокалиптику? Скучно. Сатиру я тоже пробовал — в "Рассказах о Родине". Теперь захотелось ультрареализма. Эта трансформация удивительна только для тех, кто после "Метро 2033" сразу берется за "Текст": между двумя этими вещами все-таки почти 20 лет разрыва. На самом деле это изменение постепенное, мои неспешные личные открытия того, что такое литература и для чего она, мои столкновения и слияния с другими живыми людьми, мое осмысление детства и молодости, мое приближение к вершине жизни и ожидание начала спуска. К сожалению, никаких чудес: просто взрослеем и стареем.

— Ваш роман — это еще и о новой коммуникационной реальности. Получая доступ к чужому телефону, мы подключаемся, по сути, к чужим бесчисленным "подвалам" человека. Как это все влияет на жизнь ныне живущего человека XXI века? Или же глобально "человек не меняется", меняются только каналы доставки информации?

— Герой "Текста" мстит полицейскому, который упек его ни за что на семь лет на зону, заполучает его мобильный и ради своего спасения начинает от его лица переписываться с его близкими, таким образом продлевая как будто его жизнь и решая его конфликты. В телефоне у того, как у любого из нас сегодня, содержится вся подноготная. Переписка с девушками: признания, обещания, измены, расставания. Письма от родителей — наставления и попытки задушевности. Дела, о которых лучше никому лишнему не болтать. В телефоне больше правды о нас, чем мы матери говорим. Это настоящий отпечаток души. Телефоны нас сделали сверхлюдьми: мы теперь сколько угодно можем запомнить и все, что известно человечеству, знаем. Умеем связываться за секунду с человеком на другом краю земли и видеть его во время разговора. Мы благодаря телефонам превратились в одну сплошную нейросеть, мы никогда не одиноки. И мы очень от телефона зависим, мы без него неполноценны. Одна пожилая француженка заметила в разговоре со мной: в 1970-х, когда люди приходили в кафе, первым делом выкладывали на стол, на вид пачку сигарет и держали руку на ней. А сейчас то же самое делают с телефонами — и что может лучше говорить о нашей тотальной зависимости?

— Роман называется "Текст", попутно это буквальное осуществление знаменитого тезиса Ролана Барта о "смерти автора". Автор — неважен; текст можно воспроизводить и без автора, зная коды его письма. Кстати, и профессия у вашего героя подходящая — он филолог. В какой степени это задумывалось как роман о языке? О чем говорит этот язык героев?

— Язык, конечно, ключ от души — и к душе. Не нужно описывать внешность персонажа, если дать ему слово. И герой "Текста" именно по языку сообщений, которые он читает, учится понимать, что за человек пишет ему и как правильно ему ответить. Он не может говорить со своими собеседниками — он ведь имперсонирует убитого им же человека, и морок действует, только пока он пишет за него сообщения, придумывая разные отговорки, чтобы не подходить к телефону. Никакого голоса, только текст — это и есть одна из причин, по которой книга так называется. А по тексту о человеке еще больше можно узнать — и об образовании его, и об умении мыслить. Сегодня больше половины всего нашего общения — текстом, в мессенджерах. Эпистолярный жанр для масс. У меня любовных диалогов в книге нет, вместо них переписки. Вместо монологов — материнские мейлы. И герою достаточно прочесть чужую переписку, чтобы взломать чужую память, чтобы напялить на себя чужую душу.

Но с языком романа и еще кое-что связано. В этой книге авторский текст — отстраненный — наползает и сливается иногда с внутренним монологом героя. А про героя вы слышали: отсидевший студент, недобитый интеллигент, умник с зоны. Он, пока трезв, силится думать, как раньше. А когда пьян — начинает на фене разговаривать. Вообще, я открыл секрет полишинеля, пока над книгой работал: понял, какое великое влияние лагерной культуры на нашу жизнь. Половина современного сленга, чуть ли не все, что из американского интернета пришло в наш язык, пришло с зоны. Читаешь словарь фени и понимаешь почти все. Потому что половина страны когда-то сидела. А вторая половина — охраняла.

— Герой ваш в конце романа внезапно — по-достоевски — прозревает: он убеждается, что даже в самом жестоком, казалось бы, человеке, погубившем его жизнь, жила капля жалости. "Виновата среда" или все-таки прежде всего сам человек?

— Я и сам не верю в дошкольные представления о добре и зле. Добро, если вдуматься,— это оценочный ярлык для альтруистического поведения. Если ты других ставишь выше себя и готов собой ради них жертвовать, себя ради других ущемлять — ты добр. Зло — ярлык для эгоизма: способность жертвовать другими и причинять им ущерб во имя собственного блага. В любом нормальном человеке альтруистическое соперничает с эгоистическим. Это животное, это не человеческое. А человеческое вот что: любой ощущает вину, отдаваясь эгоистическому, и любой находит с собой компромисс. Любой может обратиться к альтруистическому, если найти правильные слова. В каждом есть задатки и того, и другого, и среда определяет, что из них будет расти, а что останется зародышем. Это не тьма и не свет — это просто два варианта приспособления к внешней среде и выживания.

— Другой важный мотив в романе — отсылающий нас, конечно же, к Стругацким — мотив вмешательства в чужую судьбу. Герой пытается хоть что-то исправить, спасти хотя бы еще не родившегося человека. Как вы сами видите перспективы вмешательства в чужую судьбу есть, ли в этом какой-то смысл?

— У чужих судеб большая инерция. Они идут по своим траекториям, у них большой вес. Ты можешь пытаться остановить людей, но удачей будет и просто отклонить их чуть в сторону, чтобы дело не кончилось катастрофой. Душеспасительные беседы не помогают. Деньги не решают проблем до конца. Люди учатся только на своих собственных травмах. Но если можешь помочь — всегда помогай. По крайней мере, совесть саднить не будет.

— Мы знаем, что не автор управляет поступками героя, а наоборот — герой диктует автору. Ведете ли вы во время написания текста внутренний диалог — или даже спор со своим героем — на уровне: "ты сделаешь это" — "нет, не сделаю"?

— Я пытался спасти его. Я только пытался его спасти.

Беседовал Андрей Архангельский