Эрнестинендорф. Лейхтлинг. Гоккерберг. Зеевальд. Филиппсфельд. Унтервальден. Варенбург. Это не топонимика какой-нибудь франконской или вюртембергской глубинки, это названия населенных пунктов в российском Поволжье, подобных которым можно было насчитать десятки и десятки; даже свои Цюрих, Базель, Люцерн — и то были.

Еще советники Елизаветы Петровны побуждали императрицу разрешить иноземцам-иноверцам массово селиться в России. Не вышло: то ли государыня, при всей своей веселой увлеченности парижскими модами и итальянскими операми, все-таки решила, что это чересчур; то ли просто не дошли руки до того, чтобы придать прожекту связность и практическую осуществимость. И придется призывать иностранных колонистов уже не Елизавете и даже не ее голштинскому племяннику, ставшему Петром III, а племянниковой жене. Которая в 1744-м, едва приехав в Петербург и зовясь еще не Екатериной Алексеевной, а Софией Фредерикой Августой, в письме к отцу бравировала широтой конфессиональных взглядов: «Я не нахожу никакого различия между верою греческой и лютеранской... Внешние обряды очень различны, но церковь видит себя вынужденной к тому во внимание к грубости народа».

«Веры у нее нет никакой, но она притворяется набожной» — злобно писал о Екатерине Фридрих Великий. Король Пруссии, со своей стороны, не притворялся, но была ли религиозность Екатерины тотальным и бессовестным притворством — большой вопрос. Она люто ненавидела фанатиков и высмеивала ханжей, но безбожие (хотя бы мнимое, в котором облыжно обвиняли масонов) возмущало ее не менее. Понятно, что в этом отношении в ней говорило еще и государственное чутье, и вообще она достойная продолжательница той неуловимо протестантской линии в отношениях государства и церкви, которая обозначилась с петровских времен,— о чем еще будет сказано в дальнейшем. И все же в вере, причем сопровождаемой «внешними обрядами», она искренне видела нечто фундаментально полезное не для общества только, но и для индивида, хотя бы и коронованного. Не тяготилась положенным порядком богослужений (отправлявшихся при дворе, впрочем, с совсем не монастырской строгостью), послушно блюла посты («по мне, это знак внимания, ничего мне не стоящий, потому что я люблю рыбу и особенно при тех приправах, с которыми ее приготовляют») и страшно осердилась на духовника, который как-то раз спросил ее на исповеди напрямик, верует ли она в Бога («ежели хотят доказательств, то такие дам, о коих они и не думали!»).

Уже через несколько месяцев после восшествия на престол Екатерина издала краткий манифест, где «наиторжественнейшим образом» заверяла: «Всем приходящим к поселению в Россию, Наша Монаршая милость и благоволение оказывана будет». Через полгода это благоволение приобрело отчетливые в правовом отношении формы: последовали еще один манифест, перечисляющий даруемые переселенцам «авантажи и привилегии», а также указ об учреждении Канцелярии опекунства иностранных колонистов.

«Авантажи» были и впрямь аппетитные. Казенное пособие на переселение; беспошлинный ввоз имущества; беспроцентная ссуда на обустройство на новом месте; освобождение от налогов и податей сроком на пять лет в городах и на 30 лет — в имеющих появиться «колониях и местечках»; свобода от воинской повинности; разрешение «иностранным капиталистам» (таково подлинное выражение манифеста) приобретать для основанных ими в России фабрик крепостных и десять лет торговать своей продукцией (если ее «доныне в России не было») беспошлинно. Новые поселения получали вдобавок самоуправление и независимость от региональных властей при условии соблюдения имперских законов. А отдельным пунктом гарантировалась свобода отправления веры. В колониях опять-таки было, в соответствии с умыслом государства, вольготнее, там можно было заводить «потребное число пасторов и прочих церковнослужителей», хотя указывалось (видимо, в расчете на потенциальных колонистов-католиков), что монастыри свои устраивать нельзя. И прозелитизмом среди местного населения заниматься нельзя тоже — не считая мусульман, «коих не только благопристойным образом склонять в христианские законы, но и всякому крепостными себе учинить позволяем».

Дело, широко поставленное и хорошо организованное, хотя и отдававшееся нередко на откуп частным «вызывателям», быстро пошло на лад. Только за первые три года в Россию выехало 23 тысячи человек. К началу 1770-х счет колоний на левом берегу Волги перевалил за сотню — и затем на протяжении столетия их количество только умножалось.

Хотя манифесты Екатерины были обращены к иностранцам вообще без различия подданства, почти все эти переселенцы были выходцами из германских земель. Как правило, единоверцы селились вместе; некоторая часть колоний в результате была католической, абсолютное большинство — лютеранским, но приезжали в поисках лучшей доли представители и менее «мейнстримных» исповеданий, к примеру меннониты.

Впрочем, от степени влиятельности той или иной конфессии никак не зависело, станет ли конкретная колония процветающей или хотя бы просто примечательной. Вот, скажем, гернгутеры, секта с давней, но витиевато сложившейся историей. После завершения гуситских войн остатки приверженцев Яна Гуса, перегруппировавшись, стали называться «Богемскими братьями». В XVII столетии, когда Габсбурги взялись жестко рекатолизировать свои земли, братья из императорской Богемии бежали — и стали, соответственно, «Моравскими» (одним из их лидеров в ту пору был не кто иной, как Ян Амос Коменский). А потом, уже в XVIII веке, судьбой братьев озаботился граф Николаус Людвиг фон Цинцендорф, веротерпимый лютеранин-пиетист и энтузиаст примирения различных протестантских толков. Он пригласил «Моравских братьев» перебраться в его саксонские владения, где они и основали поселение Гернгут, давшее общине новое имя.

В Россию переселенцы-гернгутеры прибыли в числе первых: уже в 1765-м они создали под Царицыном колонию, которую назвали не очередным Зеевальдом или Варенбургом, а Сарептой — в честь библейской Сарепты Сидонской (так любили поступать и набожные поселенцы в Северной Америке). Здесь они завели, во-первых, прядильный и ткацкий промысел, наладив производство хлопчатобумажной ткани, которая по названию речки Сарпы именовалась «сарпинкой» и была в дореволюционной России страшно популярна — помните, у Аверченко: «Кухарка уже целую неделю страшно щелкает крепкими зубами, предчувствуя впереди сарпинку на кофточку». А затем, уже в начале XIX столетия, стали впервые в России разводить горчицу. Идея принадлежала вообще-то светским агрономам, но благочестивые гернгутеры, памятуя притчу о горчичном зерне, взялись за дело так рьяно, что память об этом сохранилась буквально на века. Волгоградский горчичный маслозавод, выпускающий всем хорошо известные горчичники (тоже едва ли не столь же древнее средство, как и сами гернгутеры), до сих пор называется «Сарепта». Николай Костомаров, путешествовавший по этим местам в конце 1850-х, описывал Сарепту восторженно (хотя можно думать, что то же описание подошло бы и другим успешным колониям Поволжья): «Посреди калмыцких степей — дикой пустыни пред вами как из-под земли вырастает чисто немецкий городок, красивый, благоустроенный, с улицами, обсаженными тополями, со сквером и фонтаном посреди его, с чистыми домами немецкой архитектуры и с европейским хозяйством огородов и принадлежащих колонии полей».

Сейчас от всех этих когда-то опрятно-благочестивых городков либо не сохранилось ничего вовсе, либо остались деревеньки с менее экзотическими названиями вроде Березовки, Поповки и Гнилушки. Но сам процесс тогдашней немецкой колонизации Поволжья по-прежнему выглядит одной из тех важных миграций, без которых невозможно вообразить себе историю протестантизма. Который, с одной стороны, часто пытался выстроить крепкие отношения с землей, нацией, государством, а с другой — не менее часто вынужден был делом доказывать апостольскую максиму: «Не имеем здесь пребывающего града, но грядущего взыскуем».

Сергей Ходнев