Дата

В сентябре исполнилось три года с начала "минского процесса". Главный итог: на Донбассе оружие доказало бессилие изменить ситуацию, а тем более добиться победы. Но и дипломатия пока бессильна. Почему - объясняет Федор ЛУКЬЯНОВ, главный редактор журнала "Россия в глобальной политике".

Так вышло, что мне довелось быть в Берлине дольше, чем обычно, зимой 2015-го и летом 2017-го. Перипетии того, что называется Минским процессом, я наблюдал в моменты высочайшего напряжения (как тогда) и высокой неопределенности (как теперь). И отчасти глазами страны, которая попыталась взять на себя дипломатическую ответственность за то, чтобы отойти от края противостояния.

Два с половиной года назад в Восточной Украине шел ожесточенный вооруженный конфликт, а в Германии с тревогой (если сформулировать мягко) говорили о возможности европейской войны. Первая попытка минских договоренностей осенью 2014-го сорвалась. Все стороны считали, что должны "довоевать" — не чтобы окончательно победить, таких иллюзий уже не было, но закрепиться на более выгодных высотах, чтобы иметь преимущество при дальнейшем маневрировании. Кровопролитие приняло бессмысленный характер, напоминая худшие времена боснийской войны с ее позиционной, но зверской логикой.

Наиболее распространенная реакция Запада на украинский кризис — история, которую провозгласили закончившейся после холодной войны,— вернулась, причем в своих самых малопривлекательных, допотопных проявлениях. Вместе с ней вернулась необходимость в настоящей дипломатии — такой, которая была десятилетия и даже века назад. Она на самом деле "закончилась" вместе с историей в начале 1991 года.

Особенностью дипломатии 1990-х и в значительной степени 2000-х было наличие в любом переговорном процессе, сколь угодно сложном, заранее известного финала. В условиях идейно-политического и военного доминирования Запада в каждом конкретном очаге, будь то Югославия или Восточный Тимор, Ливия или Ирак, были "хорошие" и "плохие" парни. И вопрос стоял один: на каких условиях "плохие", находящиеся на неправильной стороне истории, смирятся с поражением. В начале и середине 1990-х "плохим" наподобие Милошевича еще предлагали некие варианты, к концу ХХ века ожидалась уже только капитуляция.

То, что произошло в 2010-е — на Украине и в Сирии, стало почти шоком. В лице России, нарастившей свои военно-политические возможности, появилась сила, которая поставила под сомнение палитру "плохой-хороший". И тем самым отказалась принимать модель с заведомо известной "проигравшей стороной".

В принципе в этом не было ничего уникального: на протяжении истории великие державы имели не только своих фаворитов, но и свои представления о должном и сущем, о морали и справедливости. Однако после холодной войны возникло ощущение, что есть только один правильный взгляд и именно его надо отстаивать. Вмешательство России в политические конфликты на востоке Европы и Ближнем Востоке претендовало именно на это — не просто геополитический интерес и сфера влияния, но и другая картина мира. То же произошло и в Сирии — сначала дипломатическим, потом военным образом. Сирия еще более показательна, потому что там действия были не вынужденными и спонтанными, а продуманными и вопреки мощнейшему давлению.

С этим, кстати, связан и часто обсуждаемый сегодня феномен постправды. Дело не только в сознательном искажении реальности и размывании всего и вся. Это, если так можно сказать, инструментальная, прикладная сторона. Но в более общем смысле постправда — конец монополии на "правильную сторону истории", в которой может быть только одна правда и нет места разным интерпретациям исходя из культурно-исторического фона, предыстории. Совершенно естественно, что русские просто не могут смотреть, например, на Украину так же, как немцы или американцы. И дело не в том, кто прав, а кто нет, а в полном несовпадении углов зрения.

Минский процесс, как и сирийское урегулирование,— возврат к дипломатии с открытым финалом, когда результат не предрешен. Это жестко, потому что на определенном этапе аргументами за столом переговоров становятся действия военных. Но исторически никогда не было иначе. Задача дипломатов — минимизировать эту фазу. И договоренности, заключенные в феврале 2015 года, остановили раскручивание маховика войны, зафиксировав определенную рамку.

Сейчас, два с половиной года спустя, многие считают, что эта рамка себя исчерпала, но никакой другой, которая сдерживала бы скатывание к войне, нет. Как на самом деле нет и известного финала, хотя в минских соглашениях заложена "дорожная карта" движения к нему. Но оно упирается в массу препятствий политического и ментального характера. Нулевой уровень доверия — наследие 2014 года — превращает Минский процесс в хождение по кругу.

Хотя Минский процесс и сирийское урегулирование отражают, как сказано выше, разные аспекты одного явления, между ними существенная разница. В Сирии ситуацию переломили силой оружия, дипломатия последовала потом. На Украине оружие доказало бессилие кардинально изменить ситуацию, а тем более добиться победы и тем самым тоже, в общем, стимулировало дипломатию, но совсем с другой точки.

К осени 2017-го от конфликта все устали именно по той причине, что он не несет никаких качественных перемен. От тупика не выигрывает никто, ну разве что украинской стороне выгодно сохранять тление, дабы не утратить внимание Запада, которое уже несколько рассеивается. Появляются, правда, новые активные участники. Вопреки ожиданиям, что Дональд Трамп не будет интересоваться Украиной, он, похоже, связывает с ней определенные планы. Демократия в Киеве его волнует мало. Зато превращение Восточной Европы в проводника поставок американского сжиженного природного газа в Старый Свет (что пока возможно только по политическим мотивам, ибо на рынке он неконкурентоспособен) президента США заводит.

Минский процесс показал, что история вернулась. Но она, как известно, не повторяется буквально. И главное, не понятно, что с ней теперь делать, ведь настоящего драйва к переустройству мира и Европы сейчас, пожалуй, ни у кого нет. Он был сразу после конца холодной войны — у Запада, потом начал спотыкаться в новом столетии, а сейчас усилия всех повернуты не вовне, а внутрь. Конфликты эпохи активной экспансии одних и контратаки других, а Украина относится к этому типу, продолжают висеть тяжким грузом на шее, и необходимость сохранения лица остается политическим императивом, прежде всего внутриполитическим. Это касается и Ангелы Меркель, и Владимира Путина, и Петра Порошенко, и даже Дональда Трампа, осажденного внутренним неприятелем. А внутриполитическая мотивация даже большая проблема, чем нахождение, как говорят на своем жутком канцелярите дипломаты, "взаимоприемлемых развязок".

Федор Лукьянов