«Огонек» — о том, как в РПЦ сложилась вертикаль власти

Сто лет назад в Москве начал работу поместный собор Православной российской церкви, который в контексте драматических событий 1917-го выглядел как еще одна революция. Но ее исход был печален: собор разогнали большевики, делегатов расстреляли и чуть ли не единственным решением, которое было проведено в жизнь, стал возврат патриаршества. Церковь получила единоначалие, которое за прошедшие сто лет укрепилось настолько, что впору говорить о властной церковной вертикали. Все остальные реформы, которые должны были сделать церковную и приходскую жизнь более духовной, осмысленной и современной, были похоронены. И сегодня даже простое их перечисление звучит как либеральный демарш. Не в этом ли причина того, что РПЦ, не реформированная тогда, теперь подвергается постоянным нападкам и критике? "Огонек" попытался понять, актуальна ли сегодня повестка дня столетней давности

Ольга Филина

Церкви было заповедано "узнавать время" еще до того, как размышления над смыслом отдельных дат стали модой. И теперь, раз уж наступил важный для страны юбилей — сто лет 1917 году, как раз от церкви стоило бы ждать его вдумчивой, основанной на многовековом опыте оценки. Ну, например: что мы ввиду юбилея должны помянуть со скорбью — Февраль и Октябрь или только Октябрь? А что вспомнить с благодарностью? К каким выводам в конце концов привели нас сто прошедших, и для большинства россиян не слишком духовных, лет?

На уровне священноначалия, кажется, все проговорено: любая революция — трагедия, новомученики — пример для подражания, а соборность в церкви — высший (читай: недостижимый?) идеал. Проговорено и закреплено на бумаге, достаточно посмотреть "Журнал Московской патриархии": решено "создать рабочую группу по подготовке программы памятных мероприятий в связи со 100-летием убиения первых новомучеников", "утвердить текст новых служб, посвященных новомученикам", "выпустить 4-й том документов поместного собора"...

Между тем в обществе (по крайне мере немалой его части) растет недовольство такой лаконичной позицией, которое перерастает в неудовлетворенность и даже подозрение в том, что говорится и пишется не то, что думается, а тем более делается. Ход мысли примерно такой: если революция — трагедия, то можно ли одобрять советские достижения на многочисленных церковно-государственных выставках в Манеже, лишь мельком упоминая об их цене? Если соборность — высший идеал, то где услышать соборный голос церкви, независимый от оглядки на "государевы приоритеты"?

Ввиду бедности нашей политической жизни в целом, зажатости гражданского общества церковная тематика становится отдушиной для обсуждения самых разных тем

— Эти и многие другие вопросы задаются с большим жаром,— считает Роман Лункин, руководитель Центра по изучению проблем религии и общества Института Европы РАН.— Что, как ни парадоксально, говорит об одном: интерес к церкви сегодня куда более живой, чем в 90-е годы. Мы видим не абстрактный запрос на "духовность", а запрос на внятную позицию конкретного общественного института, на принятие им ответственности за слова и дела, за будущее страны. Ввиду бедности нашей политической жизни в целом, зажатости гражданского общества церковная тематика становится отдушиной для обсуждения самых разных тем. Нам очень важно, что и как говорится представителями церкви, просто потому что количество общественных институтов, где вообще что-то осмысленное может говориться и делаться, чрезвычайно мало. Это, конечно, ставит церковь в уникальное положение, которым еще нужно суметь воспользоваться.

Сто лет назад церковь тоже оказалась в уникальном положении: то, что ей веками запрещала миропомазанная царская власть — отказаться от обер-прокурора и провести свой собор, одним росчерком пера разрешило эсэровское, временное и, кстати, масонствующее правительство. Тогда, как принято говорить, не хватило времени, хоть была решимость действовать. Сейчас и время вроде бы есть, и кредит доверия не исчерпан, а с решимостью, полагают критики церковной бюрократии, проблемы: будь то исполнение решений собора или избавление от остатков советского внутри себя.

— Когда церковь выступает против революции, она справедливо говорит, что революция — зло, потому что привела к невиданному террору и уничтожила саму церковь,— рассуждает Борис Кнорре, доцент факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ.— Но часто к этой простой мысли подмешиваются странные оттенки, связанные с общецерковным страхом перед любыми переменами и установкой на охранительство в духе "давайте не раскачивать лодку". Акценты смещаются, и ясного высказывания не получается. Поэтому внятной рефлексии и единой оценки событий столетней давности я попросту не вижу.

Хотя возможна ли она? Если посмотреть, что говорят представители церкви в СМИ и сами называющие себя "православными" СМИ, обращаясь к 1917 году, то откроется пугающая картина. Да, есть официальная, на весах выверенная позиция, но есть и публицистические высказывания отдельных людей, отстаивающих тезисы, мягко говоря, спорные. Ну, например: "только две политические партии — большевики и монархисты — не участвовали в свержении самодержавия" (телеканал "Спас"), а потому "между Николаем II и Сталиным больше общего, чем между царем и Керенским" (радиостанция "Радонеж"); или: "новым этапом смуты стали события 1991 года и распад СССР <...> поэтому, хотя 1991 год идеологически противопоставляется 1917-му, объективно он является его продолжением" (сайт Pravoslavie.ru).

— В православных СМИ представлены, собственно, три варианта отношения к 1917 году,— рассказывает Алина Гарбузняк, доцент кафедры журналистики МосГУ, ведущий научный сотрудник аналитического центра "Стол.ком", соавтор исследования "Церковь о революции".— Первый — объективистский: была ошибка императора, генерала такого-то, адмирала такого-то, а тут еще экономический кризис — и получился 1917 год, страшная трагедия. Никаких духовных выводов не делается, эта позиция рассчитана на то, чтобы понравиться светским людям в условно либеральных православных СМИ. Второй вариант — историософский, связан со скорбью по "православной империи", которая является высшей ценностью на земле, была разрушена в феврале 1917-го и стала восстанавливаться после Великой Отечественной. Это очень агрессивная позиция, и она часто ретранслируется светскими окологосударственными СМИ. И, наконец, третий — это призыв покаяться за зло советского режима, отказаться от сталинского наследия в управлении церковью и обратиться к идеям собора. Эта позиция слышна гораздо меньше первых двух, но то, что она встречается внутри церкви, дает основания для надежды.

Впрочем, все зависит от установки: что одному — надежда, то другому — повод для опасений. "Православная общественность", несмотря на множество толков о ней, до сих пор является неким "иксом" в российской политической жизни. Толпы людей, которые добровольно, без всякого "подвоза автобусами" выстраиваются в очередь к мощам,— кто они? Борцы за "самодержавие, православие, народность" или люди, так замученные жизнью, что мечтают о любом чуде? Как стало известно "Огоньку", этими вопросами задаются и власти предержащие: во всяком случае на государственные деньги проводится масштабное исследование — экспертный опрос о потенциале современной РПЦ в мобилизации паствы, привлечении ее к социальным акциям. Видимо, хочется понять, насколько серьезным игроком является этот институт ввиду начавшегося предвыборного цикла.

Православная общественность" является неким "иксом" в российской политической жизни. Толпы людей, которые добровольно, без всякого "подвоза автобусами" выстраиваются в очередь к мощам,— кто они?

— Когда мы рассуждаем, что церковь считает то или то, мы не очень хорошо представляем, о каком субъекте говорим,— полагает Дмитрий Гасак, первый проректор Свято-Филаретовского православно-христианского института.— Православных христиан много, но церковного общества как единого организма нет. Более того, его создание всячески пресекается, порой довольно жестко: если вспомнить судьбу наших современников отца Александра Меня, отца Павла Адельгейма, которые, несомненно, были центрами объединения верующих людей, какие-то вещи станут понятнее. Но задача собирания церковной общественности, поставленная еще поместным собором 1917-1918 годов, никуда не исчезает, равно как и задача осмысления своей ответственности в обществе и за общество.

Как считает Сергей Филатов, руководитель проекта "Энциклопедия современной религиозной жизни России", в проработке нашего трудного прошлого у церкви есть серьезные козыри: она остается последним влиятельным институтом в стране, способным отстаивать антисоветские идеалы. И она же умеет преобразовывать тоску по "царской России" из политической в нравственно-эстетическую — в призыв к восстановлению чести и достоинства человека взамен построения очередной империи. Юбилей 1917-го — хороший повод наконец-то использовать эти козыри.