Евгений Кисин сыграл в память о погибших журналистах

В Большом зале консерватории состоялся традиционный концерт «Памяти погибших журналистов», приуроченный к церемонии вручения премии Союза журналистов «Камертон» имени Анны Политковской. С программой из музыки Бетховена и Рахманинова впервые после шестилетнего перерыва в Москве выступил один из самых известных и востребованных пианистов мира Евгений Кисин. Рассказывает Юлия Бедерова.

Журналистская премия «Камертон», которая по традиции вручается в Большом зале консерватории, существует с 2013 года. История благотворительных концертов памяти Анны Политковской и всех погибших журналистов на несколько лет дольше. В прошлых программах с церемониями и без них принимали участие лучшие российские музыканты, в том числе Александр Рудин, оркестр Musica Viva, Алексей Любимов. Но трудно вспомнить, чтобы концерты этой серии проходили с таким аншлагом и общественным резонансом, как в этот раз.

Московские выступления Евгения Кисина, то редкие (как после 1991 года, когда музыкант уехал из страны и вернулся с концертами только через шесть лет), то почти регулярные на рубеже 1990–2000-х, тоже ни разу не превращались в общественно-политическое событие. Хотя традиция смешения общественного и художественного пафоса в одном концерте, начиная с возвращения Ростроповича, в России сильна и разнообразна. А политические взгляды хрестоматийного романтика и экс-вундеркинда Евгения Кисина известны. Не слишком часто, скорее, осторожно и взвешенно, но регулярно он делает заявления или подписывает открытые письма. Диапазон тем его публичных выступлений широк — от антиизраильской европейской политики и геноцида армян до недопустимости ограничения свободы творчества и запрета «Тангейзера» в Новосибирске или фальсификаций на российских выборах. Но как бы ни были разнообразны темы, все они фокусируются вокруг идей свободы и справедливости.

Тем не менее полный самой светской, высокопоставленной и платежеспособной публики во главе с ректором консерватории и в присутствии не только членов Союза журналистов, но и крупных бизнесменов и государственных чиновников БЗК принимал Кисина как мировую звезду и дорогого гостя безупречной тишиной во время часовых отделений и стоячей овацией после. А программа оказалась максимально не похожей на все другие, что приурочены к внемузыкальным поводам.

Сама церемония вручения премий сотруднику ВГТРК Евгению Поддубному, не приехавшему за наградой из-за работы в Сирии, и независимому журналисту Юлии Латыниной (тоже не приехавшей: после серии нападений она уехала из страны, премию за нее получал первый заместитель главного редактора радио «Эхо Москвы» Сергей Бунтман) прошла коротко перед вторым отделением. После нескольких кратких речей Кисину тоже предложили что-то сказать, но он указал рукой на рояль — дескать, там скажу, и сказал. Составным циклом прелюдий Рахманинова (op. 3, 23 и 32) он выразил в символистских звуковых выражениях как будто удивительно строгую и странную мысль о русской культуре, ее несостоявшемся прошлом и несуществующем будущем.

В звучании всей программы, настолько же парадоксально цельной, настолько контрастно и нетривиально составленной (поздняя соната Бетховена «Hammerklavier» в одном отделении и прелюдии Рахманинова в другом), ясно слышался кроме прочего еще и непреднамеренный, но все же воспитательный оттенок. И Бетховен, и Рахманинов перед портретом Политковской оказались пропагандой сложного искусства в светских обстоятельствах.

Кажется, впервые московский спор о том, вырос ли вундеркинд Кисин во взрослого музыканта, не имел смысла. Игра пианиста заметно поменялась не только с 1980-х, но и с 2000-х, при этом многие ее черты остались неизменными. Академизм и соразмерность стиля, строгость вкуса в непредсказуемых пропорциях по-прежнему смешиваются с интровертностью и эмоциональной сложностью, поэтичность и органичность — с подчеркнутой искусственностью отдельных конструкций и идей, а концертная виртуозность — с упрямой приглушенностью блеска.

И пусть глуховатое forte первой части сонаты «Hammerklavier» и ее торопливый темп могли стать поводом к рассуждениям об инфантилизме, это все же была воронка, упав в которую и перейдя через по-листовски холодноватое инфернальное scherzo в третью часть сонаты, слух оказывался как в античном аду, где блуждают печальные тени. Глубина перспективы, создаваемая неяркими, но сложно нюансированными тембрами, регистровыми открытиями и мерцающими ритмическими линиями, становилась бесконечной.

Тема смерти как искривления пространства и времени настолько же отчетливо, насколько неплакатно, сторонясь велеречивого пафоса и щемящей слезливости, звучала в прелюдиях Рахманинова, с предсказуемым символистским и неожиданным мирискусническим мастерством открывающих своим изяществом тихо скрытую трагедию. Толика вычурности в ре-минорной прелюдии op. 23 обнаруживала ад в пространстве между Листом и Шостаковичем, когда потустороннее оказывается вовсе не с той стороны, а с этой. А песенная лирика нескольких прелюдий, бережно спрятанная в светящихся фактурах, возможно, могла бы говорить о рае, если бы пространство кисинского Рахманинова делилось на добро и зло.

Возможно, самое главное случилось в бисовой серии, против обыкновения скромной, в этюде Скрябина op. 2 №1, когда всего за несколько тактов музыка превратилась в едва ли не самое сдержанное трагическое высказывание культуры о себе и оказалась эпитафией пронзительной безнадежности. Потом было сыграно немного Бетховена и самого Кисина, и вся программа закончилась так, будто ничего не произошло, словно вернувшись в рамки важного, но изящного светского события.