Анна Кузнецова в беседе с “Ъ” подвела итоги года своей работы

Уполномоченный по правам ребенка при президенте РФ Анна Кузнецова рассказала корреспондентам “Ъ” Валерии Мишиной и Ольге Алленовой, как предотвращать социальное сиротство, чем вызваны возвраты сирот из приемных семей в детские дома, почему дети-инвалиды из «списка Димы Яковлева» не могут быть усыновлены в США даже в виде исключения и какие перемены нужны, чтобы сделать школу более безопасной для детей.

«Мы не ведомственный институт и должны иметь свою независимую точку зрения»

— Заняв пост уполномоченного по правам ребенка, вы говорили, что собираетесь решать все проблемы системно, а у региональных детских омбудсменов будет общая федеральная повестка. Но в последнее время ваша повестка состоит из конкретных случаев. Вы поменяли подход?

— Нет, я не передумала. Система состоит из конкретных случаев. За каждой историей мы видим систему и из точечных случаев складываем большой паззл. Например, с детьми, которых мы привезли из Грозного (с августа 2017 года власти Чечни ведут работу по возвращению несовершеннолетних россиян из зоны боевых действий на Ближнем Востоке.— “Ъ”). Это пример работающей системы: была информация, подключили все ведомства, посольства, МИД РФ, силовые структуры. Это очень сложный клубок, а на поверхности виден только конкретный яркий момент — встреча с ребенком. В последнее время на слуху были также случай с магаданским мальчиком (поступил в Эндокринологический научный центр Минздрава РФ в состоянии крайнего истощения, так как, по сообщениям сотрудников центра, приемная мать его практически не кормила.— “Ъ”) или калининградская история (семья из Калининграда вернула восьмерых приемных детей социальным органам, так как не смогла добиться выплаты пособий в Москве.— “Ъ”). В этих случаях проявились те системные сбои, которые иначе никак невозможно было бы увидеть. Чем мы быстрее видим системные сбои, тем быстрее есть возможность решить проблему.

— Ваш предшественник Павел Астахов считал, что в сфере защиты детства необходимо создавать федеральное министерство, что нужна вертикаль. Сейчас в регионах детские омбудсмены напрямую зависят от региональных властей: их назначают и платят им зарплату губернаторы. Вам не кажется, что в такой системе омбудсмены будут защищать в первую очередь региональную власть, а не детей?

— Само по себе создание ведомства не гарантирует результата. Главное, каким содержанием ты его наполнишь. С другой стороны, мы понимаем, что в некоторых регионах уже есть хорошие инструменты, как, например, в Башкирии, где создали министерство семьи и детства. У меня тоже спрашивали, нужно ли создать министерство семьи на федеральном уровне. Надо понять, какими инструментами это министерство будет обладать, чтобы добиваться результата. Про инструменты влияния на региональных омбудсменов могу сказать так: у нас есть наши общие встречи — съезды уполномоченных, на которых мы обозначаем нашу позицию. Я всегда готовлю программный доклад, в котором расставлены все приоритеты. Конечно, каждый в нашей сфере имеет право на свою точку зрения. Мы не ведомственный институт и должны иметь свою независимую точку зрения. Я согласна, что разный уровень регламентации института детских омбудсменов в регионах, к сожалению, порой ставит его в зависимость от местных властей. Но как человек, который был руководителем регионального отделения «Общероссийского народного фронта», я знаю, что многое зависит от личности. Какие бы инструменты ни были созданы, всегда в сложных ситуациях человек исходит из своих личных принципов, и от его личности зависит, будет он эффективен или нет. Но если будет закон об уполномоченных, то будут созданы и условия для реализации большего спектра задач и более независимые условия для региональных омбудсменов.

— То есть вы за закон?

— Я за создание условий. Закон об уполномоченном обсуждается достаточно давно. Но я все-таки ключевой считаю личную позицию. Можно без конца искать эти внешние инструменты для регулирования, но все зависит от человека.

— Вы создали большой общественный совет при своем аппарате, результаты есть?

— Первой своей задачей я считала именно создание той команды, которая готова решать проблемы. И мы создали совет, наверное, самый большой из существующих при других ведомствах. Меня спрашивали: «Вы что, приглашаете туда всех подряд?» Не всех подряд, но людей с разными мнениями. Зачем общественный совет, если там все только соглашаются? Результатом как раз такой работы совета стали, например, предложения, которые вошли в законопроект о профилактике подростковых суицидов.

— Некоторые члены совета впоследствии ушли из него. В чем причина?

— Это показывает, что совет — это живой организм. Я говорю, что главное условие — это участие и готовность к диалогу. Если ее нет, то там сложно принести какую-либо пользу делу.

— Каковы последствия у этого законопроекта, ужесточившего ответственность за организацию «групп смерти» и склонение несовершеннолетних к суицидам?

— Я недавно встречалась с министром внутренних дел. Он рассказал, что сейчас очень активно привлекаются к уголовной ответственности создатели, кураторы и модераторы «групп смерти» в соцсетях. К сожалению, точную цифру не скажу, но среди них есть и несовершеннолетние. Достаточно сложно задавать им вопросы, но благодаря тем статьям закона, которые появились, их можно привлекать к уголовной ответственности.

— Какие результаты в должности детского защитника вы для себя считаете основными?

— Это введение диагностики туберкулеза, альтернативной реакции Манту. Когда я пришла, у нас были горы писем, тысячи обращений от родителей. Они жаловались на то, что не могут сделать эту пробу на туберкулез из-за аллергии у ребенка. В соцсетях были созданы группы родителей, чьих детей не пускали в детские сады. А если мама не может отправить ребенка в дошкольное учреждение, она лишается возможности идти на работу. Но способы диагностики регулировались приказом Минздрава, ограничившим их при поступлении в детские учреждения реакцией Манту и рентгеном. Прокуратура по-разному трактовала эту ситуацию в разных регионах, суды выносили разные решения. Люди обменивались недостоверной информацией, градус напряженности постоянно рос. Около трех месяцев мы вели переговоры с несколькими ведомствами, пытались найти консенсус. В итоге нас поддержал Минздрав России, в результате чего Всероссийское общество фтизиатров указало, что медицина развивается и существуют альтернативные методы. Например, Т-спот, который дает возможность продиагностировать туберкулез через анализ крови.

— Тем не менее Манту сейчас делается бесплатно, а за Т-спот родители вынуждены платить по 5–8 тыс. руб. в зависимости от региона и медицинской организации.

— Да, это все верно. Но это следующий этап работы. Мы на эту тему тоже переговорили с многодетными мамами: попробуй диагностируй так пять-шесть детей, это влетит в копеечку. Мы предложили Минздраву рассмотреть возможность включения альтернативных методов в ОМС. А в течение этого года можно проанализировать, сколько людей захотят его сделать, то есть в каком количестве закладывать средства. Я надеюсь, этот анализ станет более доступным.

— Какие у вас дальше планы?

— Мне кажется достойной внимания тема поддержки многодетных родителей, проживших вместе много лет, у которых пять и более детей. Есть постановление, согласно которому финансово поддерживаются обладатели некоторых званий, которых удостаиваются граждане РФ, например Герои России и другие. А у тех, кто носит звание родительской славы, такой поддержки нет. Правильным было бы внести такие изменения в рамках десятилетия детства. Хотелось бы расширить наши пилотные проекты в регионах, поддержать законодательные инициативы — например, о федеральном реестре педофилов. На фоне общего снижения преступлений в отношении детей педофилия растет, и это страшно. Каждого родителя это заставляет тревожиться. Я встречалась с представителями МВД. Они абсолютно поддерживают нашу инициативу. Законопроект уже в работе, в одном из комитетов Госдумы он утвержден. Мы не обладаем законодательной инициативой, и поэтому создаем проектный офис с участием представителей Госдумы, Агентства стратегических инициатив, общественного совета при уполномоченном.

«Порой достаточно вовремя помочь семье, и дети останутся дома»

— Летом, после того как вы сказали, что случаи незаконного отобрания детей в России единичны, представители родительских сообществ вышли с протестными пикетами к Госдуме. Вы после этого изменили мнение?

— В январе 2017 года президент поручил исследовать практику отобрания. Мы приняли в этом мониторинге участие, собрав рабочие группы при уполномоченных по правам ребенка, чтобы посмотреть, что происходит, и при необходимости подключиться к оказанию помощи. Я по своей практике знаю, что порой достаточно вовремя помочь семье и дети останутся дома. Так произошло, например, в Нижнем Тагиле. Мы узнали, что семью с восемью детьми могут лишить родительских прав. Причина была в том, что они не водили детей в школу больше полугода, несмотря на неоднократные предупреждения органов опеки. Родители объясняли это тем, что строят дом ближе к школе и, как достроят, будут водить. И в этой ситуации мы подключились, исковое заявление в суд было отозвано, суда не было. Такие решения можно найти, если их искать. Кроме того, нужно было посмотреть, как работает региональное законодательство, какие структуры лучше способствуют решению проблемы. Процесс до сих пор идет, группы работают и доказали, что они реально нужны.

— А по самой практике отобрания детей по стране в целом что скажете?

— Я считаю, что есть перегибы, связанные с некомпетентностью и непрофессиональными шагами органов в системе профилактики. И еще отсутствует система соподчинения ведомств, что дает богатую пищу для анализа. И сейчас нужно анализировать региональный опыт и создавать условия для развития семьи.

— Нужно ли забирать детей, когда у родителей нет работы и у них пустой холодильник?

— Я говорю как раз про создание условий для родителей. Я хочу, чтобы мы все знали, как помогать семье. Сейчас мы уже говорим о государственных сертифицированных «нянях», которые могли бы бесплатно присматривать за детьми. В России 320 тыс. детей нуждаются в этой услуге. Мама, воспитывающая в одиночку ребенка, остро в этом нуждается, и это может сохранить семью, а порой и жизнь ребенку. Девочка, которая знает, что за ее ребенком присмотрят, найдет работу, сможет адаптироваться.

Мы обсуждали это с Министерством образования. Они говорят, что готовы подключиться. Сейчас ведутся переговоры с Министерством труда. Эта работа с сертифицированными нянями уже выходит на финишную прямую. Следующим этапом будет пилотный запуск в нескольких регионах — это Вологда, Башкортостан, Калининград, Белгород. Я ездила недавно в Кострому и познакомилась с похожим опытом: там практикуются краткосрочные визиты для детей с особенностями развития.

— В СМИ широко освещалась смерть ВИЧ-инфицированного ребенка в приемной семье в Петербурге. Как вы относитесь к ВИЧ-диссидентам и что надо делать в таких ситуациях?

— Мы можем иметь совершенно разные взгляды на жизнь, но есть граница — здоровье, жизнь ребенка. И эту границу никто не имеет права переходить. Что касается приемной семьи, то это отдельный вопрос: как подбиралась эта семья, почему ей передали детей. При передаче ребенка в приемную семью необходимо было получить гарантии того, что о его здоровье будут заботиться.

«Министерство образования насчитало более 20 тыс. неответов с американской стороны»

— Где сейчас дети из зеленоградской семьи Дель, скандально отобранные в начале года?

— Двум девочкам ищут усыновителей, пятеро устроены в семьи в Москве, еще одна девочка — в регионы.

— То есть их разделили?

— Да. Объясню, почему была такая разная тактика с этой семьей и семьей из Калининграда. Конечно, калининградская приемная семья отдала детей в детский дом, мы приехали, поговорили с ребятишками. Там была очень трогательная ситуация: маленькая девочка кормила младшего брата, все дети были привязаны друг к другу, друг о друге заботились. Так их родители воспитывали, пока они находились в семье. Специалисты диагностировали, что дети привязаны друг к другу и их нужно оставлять вместе. Этого не скажешь о семье из Зеленограда, привязанности там не нашли.

— После изъятия детей из зеленоградской семьи начались массовые проверки приемных многодетных семей. Вы согласны, что эта история негативно сказалась на имидже приемных семей?

— Сложно не согласиться. Конечно, это сказалось негативно. Но я лично против навешивания ярлыков. Это может помешать настоящим приемным родителям, которые хотят усыновить и подарить ребенку семью. Нельзя перегибать палку. Есть же замечательные приемные семьи, и их очень много. В основном у нас именно такие приемные семьи. Я встречалась с ними. Все, что они просили,— это грамотного профессионального сопровождения. И те случаи, которые мы с вами обсуждаем, возникли лишь потому, что в системе есть пробелы. И эти случаи породили ряд системных предложений, которые сейчас обсуждаются, раз мы их сформулировали.

— Что это за предложения?

— Я настаиваю на качественной диагностике приемной семьи перед тем, как ей передают ребенка. И Минобрнауки разделяет эту точку зрения, и уже готовится соответствующий документ. Нужно помочь семье понять мотивы перед тем, как передавать им ребенка. Нужно не ребенка подбирать семье, а семью ребенку. Возьмем случай с магаданским мальчиком, где у родителей есть подозрение на психическое заболевание. Каким образом была осуществлена диагностика и подбор семьи? Да, у нас есть положительная статистика по помещению ребенка в семью. Да, на очереди у нас огромное количество семей — кандидатов в приемные родители. Но в таких вопросах нельзя гнаться за отчетностью. Это ведь не просто цифры, это про конкретных ребенка и семью. И за каждой цифрой статистики надо видеть частную историю. Учитывая, что сейчас стало на 30% больше родителей, которые заявляют о желании взять в семью детей с особенностями развития, нужно обязательно готовить эти семьи. Видите, мы вернулись к вопросу по поводу ВИЧ-диссидентов. Есть особенности здоровья, которые нужно учитывать. Это первое на входе: обучение родителей. Необходимо также качественное сопровождение приемных сетей. Оно могло бы предотвратить большинство трагедий, о которых мы сейчас с вами говорили: возвраты, гибель детей. Сопровождение могло бы вовремя эти предпосылки выявить. Собственно говоря, эти вопросы мне задавали сами приемные семьи. Они говорили, что им нужен хотя бы телефон, по которому они могли бы позвонить и спросить, куда идти в том или ином случае. Так у нас родился проект социального навигатора. Иногда маму с ребенком, чтобы решить какой-то ее вопрос, отправляют по ведомствам. А она уже устала от этих хождений, от закрытых дверей, и ей никто не может объяснить, куда именно обратиться. С помощью трехзначного телефонного номера, который легко вспомнить в любой ситуации, она сможет получить ответ на свой вопрос. Сейчас несколько регионов поддерживают эту идею, говорят, что интересно и готовы ее реализовывать.

— Давайте вернемся к ситуации с семьей из Калининграда. Суд признал незаконным решение московских властей не выплачивать им средства за опеку и не заключать с ними договор о приемной семье. Но Москва так и не стала заключать договор. В результате — отказ от семи детей. Как вообще вы оцениваете это московское ноу-хау — платить только приемным семьям и детям с московской пропиской?

— Надо говорить на эту тему. Давайте посмотрим, что здесь. Если это проблема дискриминации, нужно с этим работать.

— Поговорим о «законе Димы Яковлева». До того как Дональд Трамп вступил в должность президента, вы допускали возможность переговоров с американской стороной по вопросам усыновления.

— Я считаю, что надо действовать исходя из факта. Есть запрос, есть взаимодействие, есть ответ на это взаимодействие. У нас пока никто ничего не просил. Более того, мы просили. Министерство образования насчитало более 20 тыс. неответов с американской стороны о судьбе усыновленных российских детей. Поэтому сначала нам нужно пройти этот этап, понять, что там происходит с нашими детьми. Вот с французской стороной ежегодно проводятся совместные консультации, по каждому конкретному случаю встречаются специалисты, создана комиссия. Мы в курсе всех действий с детьми. Я считаю, что это пока самая идеальная модель взаимоотношений. На следующем этапе — договор с Италией.

— За судьбами детей из «списка Димы Яковлева» вы следите?

— Безусловно. По данным на август, трое из этих детей возвращены биологическим родителям по их заявлению, родители еще двоих детей восстановлены в родительских правах, в семью родственников передан один ребенок, 118 детей переданы в семьи граждан РФ, иностранными гражданами усыновлены 123 ребенка (а это фактически половина детей из списка).

— Сколько осталось в детских домах?

— 11 детей, семь из них с инвалидностью. И у меня есть информация о том, что один ребенок погиб.

— И вы считаете, что вот ради этих 11 детей не следует сделать исключение?

— Сложно сказать, следует или нет, потому что у нас нет сейчас вообще никакой информации о том, что сейчас с теми детьми, которые уже усыновлены в США. Если бы у нас была хоть какая-то информация для анализа! Одно дело, если дети прекрасно развиваются, живут в своих семьях, все целы и невредимы. А если там все плохо? Если они давно переусыновлены через известные формы и технологии? Как сделать выводы при отсутствии информации?

«Главное решение проблем ДДИ — их открытость»

— Вы регулярно проводите инспекционные проверки детских домов. Действительно ли они соответствуют правительственному постановлению №481 о преобразовании детдомов, где условия теперь должны максимально соответствовать семейным?

— Где-то в большей, где-то в меньшей степени. Для меня главное, что отношение к детям должно измениться. Все опять же зависит от людей. Если видишь, что человек горит своим делом, если переживает за детей, как за своих, то детство у этих детей будет нормальное, независимо от правительственных постановлений. Я была в детских домах, которые стали действительно домом. Пусть там не все по-барски. Не самые новые столы, не самая новая глянцевая мебель и не самые новые игрушки лежат на полочках. Но там есть жизнь, там есть любовь, там есть то, что и должно быть в отношениях взрослого и ребенка. Это и есть приоритет. Конечно, хочется, чтобы у всех детей были семьи, каким бы хорошим ни был детский дом. Но идти к этому нужно разумно.

— Волонтеры сообщают, что многие дети в детдомах для детей-инвалидов (ДДИ) страдают от гипердиагностики, от нежелания медиков пересматривать диагнозы, и в результате эти дети не могут выбраться из системы и попадают в психоневрологические интернаты.

— Я не просто про ДДИ знаю, эти учреждения занимают особое место в моей жизни. Я более шести лет приходила туда волонтером. И ситуацию я знаю хорошо, и с некоторыми ребятами до сих пор на связи. И я знаю, как это непросто, когда дети из ДДИ выходят, казалось бы, в никуда и у них нет будущего. Но вот сейчас некоторые регионы уже нашли инструменты социализации молодых инвалидов, обучения их профессии, их ставят на ноги и дают им инструмент в руки. Все это можно делать еще в ДДИ, пока дети там живут. Но главное решение проблем ДДИ — их открытость. У меня есть информация, что в один ДДИ Москвы не пускают волонтеров. И у меня есть информация из московской больницы о том, что поступают из этого ДДИ дети со следами так называемой «мягкой фиксации». То есть их привязывали. Это дико для меня. Поэтому оборудование качественными видеокамерами и открытие ДДИ для волонтеров — вот два инструмента, которые могут решить проблему этих учреждений. И какие бы законы мы ни принимали, они не решат проблемы без привлечения этих инструментов.

— В конце прошлого года принят закон о детском отдыхе. По итогам летнего сезона что-то изменилось?

— Самый главный шаг — то, что назначили ответственное ведомство. Вот эту задачу решил новый закон. Теперь за детский отдых отвечает Минобрнауки. Следующим шагом должно стать наполнение закона нормативными актами с учетом той ситуации, которую обнаружило ведомство. Но говорить о результатах пока рано. К сожалению, выводы, которые мы сделали в результате инспекционных проверок, достаточно противоречивы. Я лично видела в одном из регионов прекрасный опыт организации семейного отдыха, за который я сейчас ратую, потому что очень важно для семьи отдыхать вместе, особенно с детьми с инвалидностью. Но я видела и плохой лагерь с отвратительными условиями, который властям пришлось закрыть, потому что там практиковались и наказания детей: за какую-то провинность их держали по полчаса с поднятыми вверх руками. Сейчас у меня еще не готовы данные, во сколько это стояние с поднятыми руками обошлось бюджету, но надеемся в середине сентября подготовить доклад с учетом анализа закупочных процедур.

Есть проблема с выявлением несанкционированных лагерей. Надо анализировать, как они появляются, по каким причинам. Другая проблема — резкое сокращение муниципальных лагерей и их поддержки, их слабая материально-техническая база. Если сейчас их не поддержать, инфраструктура будет совсем развалена. Сокращение региональных бюджетов на семьи, находящиеся в трудной жизненной ситуации, привело к снижению числа детей из этой категории, которые могли бы летом отдыхать. Из 180 тыс. детей с ограниченными возможностями отдохнуло в этом сезоне только 7% — даже в прошлом году было 10%. Только 11 тыс. лагерей у нас приспособлены для пребывания детей с ограниченными возможностями. Мало отдыхало летом и детей-сирот. К тому же отдых детей-сирот превращается в переезд из одних стен в городе в другие стены внутри региона. Я считаю, нужно регламентировать отдых детей-сирот, чтобы обязательно была перемена места, региона, режима, коллектива вокруг. Ну как мы будем говорить о социализации, если они просто поменяли стены?

— То есть пока нельзя сказать, что закон о детском отдыхе работает?

— В этом году надо сделать скидку на переходный период. На мой взгляд, уже случился сдвиг в нужном направлении стандартизации различных вариантов отдыха. Важно, с одной стороны, обеспечить безопасность детского отдыха, а с другой — не зарегламентировать этот процесс, открыть ресурсы для разных форм летнего отдыха. Параллельно с этим нам надо решать проблему занятости подростков, молодых людей. Вспоминаю недавнюю встречу с ребятами на Клязьме, где они задали вопрос о лжеволонтерах: мол, почему они так активизируются в летнее время? А потому что многим из этих ребят просто нечего делать. Они хотят работать, им уже неинтересно бегать на площадках и кататься с горки. Для них важна организованная и доступная форма занятости. Надеюсь, что удастся организовать трехсторонний диалог с работодателем и Министерством труда.

«В Ивантеевке мы видим разъединенность школы с семьей»

— Как вы относитесь к закону о декриминализации домашнего насилия?

— Я как любой нормальный человек против домашнего насилия. Что касается поправки, которая была внесена в закон, то, на мой взгляд, она сформулирована неверно. Она поставила в противоречие близких и дальних. На самом же деле у нас в законодательстве более 50 норм, которые в той или иной степени запрещают насилие. Это Уголовный кодекс, административный кодекс и так далее. То есть в законодательстве определено, что бить никому нельзя, какой бы ты ни был, близкий или дальний.

— Но как бы там ни было, закон принят, и уже есть данные, что количество побоев в семье стало больше.

— Я не думаю, что вот так сразу с принятием или отменой закона побоев стало больше. Сколько бы законов ни написали, невозможно отрегулировать человеческую жестокость. Тут очень важно воспитание, просвещение.

— Детей в России бьют, это общее место. В последнее время много обсуждали, можно ли бить по попе и надо ли за это наказывать.

— Я не могу говорить о том, сколько и как можно бить детей. В силу своего характера я не приемлю таких методов. Но если есть явление, от него не отмахнешься. Нужны инструменты, которые помогут с ним справиться.

— Вы считаете, что если в семье бьют ребенка, нужно семье помочь перестать это делать?

— Не совсем. Устоявшуюся практику изменить сложно. Нужно изначально нивелировать эти установки. Как воспринимают родители эти шлепки? Как инструмент воспитания? В арсенале родителей должны быть другие инструменты воспитания, и родители должны об этом знать. Родителям нужно помочь их найти.

— Вы изучили трагический случай в Ивантеевке? Можно ли было предотвратить его и помочь подростку? Сообщают, что он долгое время подвергался травле.

— Предотвратить однозначно могли. Огромное недоумение у меня по поводу того, как вообще можно было довести до такой неразрешимой ситуации. И у родителей была попытка обратиться к специалистам, но специалист оказался некомпетентен. Обращались неоднократно к педагогу, к директору обращались, тоже не было реакции. Родители, в свою очередь, видя увлечение ребенка, способствовали развитию этого увлечения. Целый комплекс проблем.

— В российской школе компетентные психологи, вы как считаете? И если в школе одна ставка психолога, то насколько этот специалист может быть эффективным?

— Сейчас Министерство образования заявляло о подготовке концепции развития психологической службы в школах. Там должны быть и нормативы прописаны, и порядок обеспечения специалистами. Конечно, качество специалистов, которые в школах находятся,— это болезненный вопрос, и он не решается быстро. Система подготовки школьных психологов и педагогов должна быть очень серьезно выстроена на основании задач, которые нужно решать в школе. А то ведь с задачами школа долгое время не могла определиться — то ли это только обучение, то ли это многостороннее развитие личности, в том числе и лидерских качеств. Это совершенно разные задачи. Сейчас мне нравится, что первая статья закона об образовании трактуется наконец правильно и что школа занимается и обучением, и воспитанием. Важно только, чтобы школа не подменяла семью, а действовала с ней в совокупности. В Ивантеевке мы видим разъединенность школы с семьей, отсутствие взаимодействия и, возможно, некомпетентность специалистов.