Игорь Гулин о «Теории повседневности» Линор Горалик

В Центре моды и дизайна Музея декоративно-прикладного и народного искусства открылась большая выставка художественных работ Линор Горалик «Теория повседневности». За намекающим на научный подход названием скрывается очень личная фантазия об отношениях частного человека с религией и историей

Здесь с самого начала много странностей. Линор Горалик — писатель, поэт, эссеист, человек, известный текстами,— вдруг выставляет впечатляющий массив визуальной продукции, медленно и почти невидимо собиравшийся на протяжении около 10 лет. Выставка современного искусства проходит не в галерее или художественном музее, а в Центре моды — месте, в зоне внимания которого находится скорее «жизнь», чем «искусство», фикция. Эти два противоречия во многом определяют принцип выставки. Это не совсем искусство по двум причинам. Во-первых, потому что это почти литература, не создание образов или ситуаций, а способ рассказывать — говорить там, где немного подводят слова. А во-вторых, потому что эти вещи работают во многом в пространстве не культуры, а именно быта — как набора практик выживания. Таких, какими являются практики моды — встраивания своего тела в заведомый неуют окружающего пространства.

Один из проектов Горалик «-mnesia: wearable things» прямо посвящен этой функции предметов моды. Это ювелирные изделия, представляющие собой своего рода аллегории или, скажем так, выполненные в металле движения души: «кольцо о постыдной тайне», «браслет о наивной предусмотрительности», кандалы «спасибо, у меня все хорошо». Предметами или героями этих изделий становятся не те чувства, которые хочется демонстрировать, скорее те, что открываешь со стыдом, уклончиво, предпочитаешь оставить при себе. Мода поворачивается своей обратной стороной: она не предъявляет тело миру, а подчеркивает ненадежную границу между ними, из средства саморепрезентации превращается в медиум утаивания. Нечто общее становится чем-то почти невыносимо частным.

Схожий принцип лежит в основе почти всех гораликовских работ. В том числе и занимающего центральное место на выставке проекта «Бумажная церковь города Тухачевска». Это тоже очень литературная вещь. Видимые объекты здесь — скорее свидетельства до времени остающегося за кадром нарратива (Горалик готовит об этой истории книгу). Тухачевск — выдуманное закрытое поселение, «город-ящик», где в начале 80-х годов, как это часто случалось в среде советских ученых, появилась крохотная подпольная церковь во главе с отцом Сергием Квадратовым. Среди представленных на выставке предметов религиозного обихода «квадратовцев» — рукодельные иконы, обрывки священных книг, вотивные таблички, при помощи которых один из прихожан пытался избавить жителей Тухачевска от демонов, и другие свидетельства ничтожного великолепия квартирной церкви. Тщательная, кропотливая проработанность всех этих вещей сочетается с их намеренной аляповатостью, неказистостью. Но важнее другое: тухачевская церковь представляет образ крайне неортодоксального, в каком-то смысле еретического христианства.

С религией Горалик производит примерно того же рода переворот, что и с модой. В духовном внимании тухачевцев тоже как бы обратная сторона — не сила и слава, а сомнение, потерянность. Это не мир без Бога. Это мир, где Бог рядом, но ему немного не до того — пространство малых эксцессов на полях священной истории.

Особенно хорошо это чувствуется в инсталляции, не входящей в тухачевский цикл, но как бы прилегающей к нему: серии стульев, на которых деревянные зверушки изображают библейские сцены. Героями тут становятся персонажи, которые остаются на обочине святого нарратива, те, кем никто не интересуются, а они продолжают как-то жить и умирать, зная, что Бог прошел мимо. Воскрешенная и оставленная Спасителем девица, окруженная близкими, уже оплакавшими и не знающими, что с ней теперь делать. Последний пытающийся спастись бес из гадаринского стада. Животные, не взятые в ковчег Ноя. В работах квадратовцев — нечто близкое. Главным способом существования в вере становится здесь потерянность, отпадение, безблагодатность (поэтому такое большое место здесь занимают бесы — скорее парии, чем искусители). Человек верующий знает о существовании большого священного сюжета, об искуплении, спасении, но он для него слишком частное лицо, слишком мал. Поэтому его святые покровители тоже превращаются в растерянных, безнадежно нелепых существ, даже если речь идет об апостоле Павле (среди икон тухачевцев есть изображение его одиноко молящегося на подлодке, скрытой непроницаемой толщей океана).

Такое понимание веры, конечно, тесным образом связано с некоторым чувством истории. И легенда о тухачевской церкви дает в этом смысле немного ложные подсказки. Большинство групп советского религиозного или мистического подполья действительно чувствовали себя вполне полноценно избранными, носителями священных миссий. Между тем заброшенное самоощущение тухачевцев кажется узнаваемой чертой следующего поколения интеллектуалов, того, к которому принадлежит сама Горалик: людей, вышедших из большого «ящика», каким в какой-то мере была вся официальная и неофициальная культура позднего СССР, на свет большого мира и почувствовавших, что этому миру, а в какой-то степени и отвечающему за него Богу, все равно. Эта настойчиво проживаемая, исключительная неизбранность, отпадение от большого нарратива (религиозного или исторического), мучительная представленность самим себе была чертой, настойчиво разделявшей поколения 80-х и 90-х. Предельно лаконично она выражена в известном стихотворении Станислава Львовского (в свое время — соавтора Горалик): «и так смотрит Он, что понятно: мы не его / я хочу сказать тебе, кроме нас у нас никого».

Искусство Горалик — и украшения, и рисунки, и инсталляции — в какой-то мере об этом. Все это — шаткие, ненадежные зацепки, своего рода самодельные поручни в тряске ненадежного и довольно безразличного мира. Такие вещи не могут работать честно. Так и метафорический анахронизм тухачевской бумажной церкви — своего рода зацепка за отъятое прошлое, вносящая в лишенную веры в собственную значительность общность одиночек элемент, пусть отчаянной, гротескной, но все же утопии.

«Теория повседневности». Всероссийский музей декоративно-прикладного и народного искусства, до 28 сентября