Российская премьера «Напалма» Клода Ланцмана

На фестивале «Послание к человеку» состоялась российская премьера документальной ленты Клода Ланцмана «Напалм». Андрей Плахов признал его одним из самых удивительных фильмов, которые он видел в своей жизни.

Клод Ланцман, которому скоро исполнится 92, снял до «Напалма» шесть фильмов, все они так или иначе связаны с темой холокоста, а длящийся девять с половиной часов «Шоа» признан шедевром документального киноискусства. «Напалм» — первый фильм режиссера, который рассказывает не про евреев, и единственный представитель избранного народа в данном случае — сам Ланцман. В 1958 году он попал в состав первой делегации европейских левых интеллектуалов, посетившей КНДР после окончания корейской войны. Потом он вернулся в эту цитадель восточного коммунизма в 2004-м и еще раз в 2015-м, когда и были осуществлены основные съемки «Напалма».

Картина Ланцмана попала в контекст последних турбуленций и страхов, провоцируемых во всем мире Северной Кореей; можно сказать, что она стала модной кинематографической территорией, а несколько удавшихся попыток зарубежных документалистов пробраться туда и снять там кино почитаются за доблесть. Почти все такие попытки, включая предпринятую Виталием Манским и вылившуюся в замечательный фильм «В лучах солнца», связаны с обманом хозяев, позволяющих камере фиксировать только парадный, фейковый образ страны.

Ланцман тоже дурачит корейский эскорт, делая вид, что приехал снимать фильм про тхэквондо, но совсем не случайно асами этого боевого искусства выступают молодые женщины. Такая же писаная корейская красавица ведет экскурсию по музею оружия, захваченного у американских и британских врагов, и французский гость, который старше ее лет на шестьдесят как минимум, явно готов с ней флиртовать. Трудно сказать, чего больше в этих эпизодах — нарциссизма или самоиронии, но они оказываются логически безупречной прелюдией к главному сюжету фильма, который воссоздан ретроспективно, ибо разыгрался десятки лет назад и, конечно, запечатлен на пленку не был. Теперь мы слышим эту историю в изложении постаревшего Ланцмана, который проходит по пхеньянскому маршруту своей молодости.

Молодой француз, оказавшись в Корее по приглашению самого великого вождя Ким Ир Сена, почувствовал недомогание и прошел курс витаминных уколов, которые ему делала медсестра корейского Красного Креста под наблюдением «мужчин в фуражках». Курс завершился тем, что кореянке и гостю удалось уединиться и даже, несмотря на отсутствие общего языка, совершить романтическую прогулку на лодке. Во время этой прогулки женщина на мгновение обнажила свою грудь и показала обожженный участок кожи — мету недавней войны. Тогда и прозвучало слово «напалм» — единственное, значение которого могли понять оба героя; впрочем, они уже понимали друг друга без слов. В итоге пара, одержимая запретной страстью, была остановлена «фуражками», Ланцман с другими членами делегации покинул страну, из Парижа написал медсестре письмо и получил ответ, отредактированный (а возможно, и написанный) цензорами. В письме выражалась надежда, что когда-нибудь на планете воцарятся мир и дружба народов.

Картина Ланцмана полна глубокого сострадания к стране, пережившей трагедию тотального истребления. Пхеньян был залит напалмом, на него было сброшено 450 тыс. американских бомб — больше чем по одной на каждого жителя города. Жертвы исчислялись миллионами, и эта катастрофа надолго остановила время, законсервировала диктаторский режим, узаконила зверские нравы. Даже приехав в КНДР через полвека, Ланцман увидел людей, вынужденных пешком преодолевать многокилометровые расстояния и мрущих от голода. Но режиссер, в отличие от того же Манского, не делает разоблачительный фильм о бесчеловечной системе, хотя прогулка к изваяниям вождей и 170-метровому памятнику идеям чучхе достаточно красноречива. Ланцмана в его возрасте завораживает эта безумная попытка остановить время, а значит, остановить смерть, превратить временное в вечное.

Гуманист и экзистенциалист Ланцман (а режиссер сформировался в кругу главных деятелей этого течения) сталкивает большую историю и частную жизнь. Этот опыт подобен тому, что предпринял Ален Рене в фильме «Хиросима, любовь моя» в то самое время, когда Ланцман впервые посетил Корею, в 1959-м. Но автор «Напалма» вплетает в ткань трагедии еще и комедию абсурда — взять хотя бы падение героини в воду, после которого оба, мокрые и перепачканные, пробираются через руины Пхеньяна на единственный восстановленный парадный проспект и заходят в отель. Трагедия принадлежит ушедшему ХХ веку; в XXI она репродуцирует себя как трагифарс.

На премьере в Петербурге в адрес Ланцмана прозвучал примерно тот же упрек, что высказывали в связи с фильмом «В лучах солнца». Почему автор-герой вел себя как западный колонизатор, почему подверг риску женщину, почему не искал ее позднее, не интересовался ее судьбой, не покаялся за ошибки молодости, наконец? Дело даже не в том, что если Ланцману, прожившему достойную, мужественную жизнь, и есть в чем каяться, то лишь ему об этом судить. Догматические инвективы с отрыжкой политкорректности особенно нелепо звучат, когда речь идет о взаимном чувстве, охватившем мужчину и женщину и поместившем их в зону смертельного риска за границами цивилизационных норм. Столь же бессмысленно гадать вслед за некоторыми рецензентами, не была ли медсестра подставлена гостю спецслужбами. Удивительность этой истории состоит в том, что спонтанная драматургия страсти привела в движение насильно остановленное время, и в налаженной системе, призванной превратить людей в роботов, произошел сбой.