Советскую профессионально-атеистическую прессу брежневской поры беспокоили в зарубежном христианстве (христианстве капстран, если точнее) две вещи. Во-первых, «черное воинство Ватикана» — движения вроде Opus Dei, сеющие в массах фанатизм, реакцию и антикоммунизм, разумеется, по наводке мирового империализма. А во-вторых — телепроповедники, телеевангелисты. В их лице бичевался не столько империализм, сколько очередные «их нравы»: лживые и лицемерные наймиты американского капитала не только спекулируют на неизжитых религиозных чувствах трудящихся, но еще и выманивают у них последний трудовой цент.

Когда в начале 1990-х западные протестантские организации решительно и массированно взялись за постсоветскую ниву, население наконец узнало, что это такое. Билли Грэм, самый славный проповедник послевоенной Америки, три дня держал в восторженном трансе переполненный спорткомплекс «Олимпийский» (Грэм приезжал и прежде, в 1980-е, и даже держал речь о мире и взаимопонимании между народами с амвона Богоявленского собора в Елохове, но по понятным причинам такое количество публики тогда ему не доставалось). Бесчисленные миссионеры появлялись на телевидении, в кинотеатрах и на рекламных полосах газет и журналов; возможно, среди них и были изверги рода человеческого, но в основном соблюдался располагающий декорум — и деятели, выказывающие странную смесь степенности и восторженности, ничего от аудитории не требовали, кроме как «принять Иисуса Христа как личного Спасителя».

Притом издания «Наука и религия» и «Атеистические чтения» не то чтобы врали напропалую. Собственно, и сегодня американские телеевангелисты — это поразительно обширный и отчаянно пестрый спектр персоналий, передач и целых вещательных компаний, которые в основном-то и не связаны с привычными нам большими вероисповедными институциями. Что там, многие из проповедников имеют к лютеровско-кальвиновской традиции примерно такое же отношение, как драгоценности из очередного «магазина на диване» к музейным коллекциям прикладного искусства. Это быстрые, доходчивые, гигиенично-улыбчивые посулы финансового успеха и физического благополучия в обмен на перевод пожертвования вот туда-то. При этом даже не вольтерьянцы, а именно что консервативная религиозная общественность Штатов первой готова разоблачать этих дельцов от веры за стяжательство и аморалку — примерно так, как в 1991-м группа Genesis это делала в своем клипе «Jesus He Knows Me».

Конечно, начиналось все за многие поколения до изобретения телевещания — и начало это никаким цинизмом омрачено не было. Религиозную историю США можно, конечно, рассказать как административную историю религиозных организаций — вот приехали пуритане, вот лютеране, вот католики, вот разнообразные сектанты-диссиденты, и все они научились жить вместе, но вот за теми, теми и еще вот теми были куски общества с большим или меньшим багажом влияния. Но все-таки не это делает американское христианство уникальным лабораторным пособием для изучения отдаленных последствий Реформации.

Так вышло, что европейская история последних пяти веков обычно указывает только один всеобъемлющий феномен, который можно назвать в религиозном смысле «великим пробуждением», и это, разумеется, та самая Реформация: дальше все как-то дробится (хотя при желании и в одной только России можно найти несколько «пробуждений»). Но вот в истории американского духа этих «великих пробуждений» как минимум три, а то и четыре. Последнее, спорное, относится к концу 1960-х — началу 1970-х. Третье — это середина XIX века, второе — первая треть. То есть, если сопоставить события, на всевозможные пробуждения народов и масс в Старом Свете Америка отвечала духовными пробуждениями.

Первое и основополагающее из них, впрочем, началось в спокойные 1730-е годы, когда молодой англиканский дьякон по имени Джордж Уайтфилд впервые прибыл из Британии в будущий штат Джорджия. Путь через Атлантику он проделывал несколько раз: колонии были для него местом служения, а собирать деньги на благотворительные проекты, общаться с церковным руководством и улаживать собственные дела приходилось на родине. Понятно, что духовенства из Англии за океаном и так было предостаточно: кто-то же должен был окормлять переселенцев. Но Уайтфилд был не то чтобы среднестатистический пастырь, спокойно тянущий свою лямку в духе уже давних и костенеющих традиций англиканства. В Оксфорде он учился вместе с братьями Джоном и Чарльзом Уэсли и даже входил вместе с ними в один и тот же благочестивый кружок (однокашники иронически прозывали его «святым клубом»), который, по сути, стал ядром методизма — еще одного важного направления в британском и американском протестантизме. Уэсли позднее подвизались вместе с ним и в колониях, и хотя по некоторым важным доктринальным вопросам Уайтфилд с братьями разошелся, но по духу они все-таки принадлежали к одному и тому же большому течению — евангеликам, евангелическим или евангельским христианам (не путать с отечественными евангельскими христианами-баптистами и с евангеликами как самоназванием протестантов в Германии XVI века).

Суть евангелизма была не в том, чтобы провозгласить новое учение и новую церковь; он был явлением интерконфессиональным и старался обращаться ко всем христианам. Отвлеченная догматика и даже таинства тоже были для него не на первом месте. Надо было прежде всего достучаться до сердца верующего, вызвать в нем внутренний переворот, заставить его ощутить и собственную греховность, и величие голгофской жертвы, и действие «спасающей благодати» так, чтобы это потрясло все его существо. Конечно, когда-то проповедники и лютеранства, и кальвинизма это делать умели. Но с тех пор умение это в «традиционных» церквах как-то сошло на нет — ну живут себе люди, по воскресеньям ходят в церковь, мирно слушают Писание и проповеди, что же их сокрушать.

По сохранившимся портретам в Уайтфилде великого оратора и не приметишь — ни вдохновенного взора, ни высоких дум на челе, обычный круглолицый пастор добродушного вида, да еще и с заметным косоглазием. По изданиям его проповедей можно сказать, что написаны они были очень простым и ясным языком, без всякой витиеватости, живо, с обилием риторических вопросов и восклицаний. Но все это, видимо, не передает и доли того могучего проповеднического дара, который был ему отпущен.

Он кричал, завывал, бешено жестикулировал, чуть ли не пританцовывал; люди самых разных воззрений (включая Бенджамина Франклина, например) смотрели и слушали его как завороженные. Во время его проповеднических странствий по колониям слава — вместе с заботливо заготовленными печатными афишками — бежала впереди его, и в каждом новом городе послушать его стекались все более грандиозные толпы. Десять, пятнадцать, двадцать пять тысяч человек — никакая тогдашняя церковь такого количества бы не вместила. Причем все эти тысячи, говорят, даже на открытом воздухе умудрялись расслышать каждое его слово.

Собственно, именно тогда появился этот американский феномен «евангелической» проповеди, которая совершенно не похожа на традиционную европейскую проповедь как часть литургической жизни, как правило, не очень большой храмовой общины. Это не рутинное наставление, часть растянутой на месяцы и годы «воспитательной работы», а экстатическое событие. Чем больше людей слушают ее — тем лучше: массовый религиозный восторг десяти тысяч человек на индивидуального человека в этой толпе часто действует сильнее, чем восторг дюжины-другой. Впрочем, по сути этот индивидуальный человек остается столь же одиноким, как и покупатель в переполненном супермаркете, и собственно евангельского и апостольского в этом воодушевляющем радении примерно столько же, сколько в веселой современной «мегацеркви» стадионного масштаба от церковки в римских катакомбах.

Сергей Ходнев