Экономика

Мир проходит очередной этап экономического переустройства. Кризис модели глобального неолиберального капитализма — вызов для России.

Мы действительно находимся сейчас на изломе «длинной волны», но определяется он не только изменениями в технологиях, но и в не меньшей (а возможно, даже в большей) степени состоянием общественных институтов — от доминирующих форм экономической организации и механизмов государственного управления до системы ценностей и идеологии

В экспертных дискуссиях все активнее звучат аргументы о необходимости и возможности технологического рывка России при глобальном переходе к новому технологическому укладу, связанному с «цифровой экономикой». Эти аргументы восходят к теории российского экономиста Николая Кондратьева: в 1920-е годы он предположил, что наряду с конъюнктурными 10-летними существуют и более длинные 50–60-летние экономические циклы, которые предопределяются фундаментальными технологическими изменениями. Позднее Йозеф Шумпетер назвал эти циклы кондратьевскими волнами.

Кондратьев и Шумпетер выделяли три таких волны — первая, 1780–1840 годов, связана с использованием угля и паровых двигателей, вторая, 1840–1890 годов, опиралась на развитие железных дорог, а третью, 1890–1940 годов, определило электричество. В более поздних исследованиях выделялись четвертая волна (1940–1980 годы) — «век электроники и микроэлектроники» и пятая волна (после 1980 года) — внедрение информационных технологий и телекоммуникаций. Многие эксперты, в частности, известный словацкий политолог Даниэль Шмихула, говорят, что мир проходит последние стадии этой волны и что в дальнейшем с ускорением внедрения инноваций временные рамки «кондратьевских волн» могут сжаться до 25–30 лет.

На мой взгляд, мы действительно находимся сейчас на изломе «длинной волны», но определяется он не только изменениями в технологиях, но и в не меньшей (а возможно, даже в большей) степени состоянием общественных институтов — от доминирующих форм экономической организации и механизмов государственного управления до системы ценностей и идеологии.

Последние 30 лет мы жили в условиях глобального доминирования либеральной идеологии — что предопределялось поражением Советского Союза в холодной войне и исчезновением планового хозяйства как альтернативы рыночной экономике. С начала 1990-х годов рынок стал основой для ведения экономической деятельности в мире (за исключением Кубы и Северной Кореи). Большинство стран перешли к демократии — по крайней мере, по форме. Модель либеральной демократии, сложившаяся в Европе и США, воспринималась элитами развивающихся стран как очевидный образец для подражания. Известный американский философ и политолог Фрэнсис Фукуяма писал в этой связи о «конце истории» — имея в виду, что вместо борьбы идеологий движущими факторами развития станут экономический расчет, забота об экологии и удовлетворение изощренных запросов потребителя.

Радикальное устранение барьеров для торговли товарами и услугами, внедрение новых, распределенных в пространстве форм организации производства с помощью информационных технологий позволили включить в глобальный рынок новые страны — прежде всего Китай и государства бывшего СССР — и новые ресурсы в виде дешевой рабочей силы и запасов полезных ископаемых. Все это дало импульс устойчивому экономическому росту, который продолжался почти 20 лет. На базе МВФ, Всемирного банка, WTO, регулярных встреч стран «семерки» (а с присоединением России — «восьмерки») стала выстраиваться архитектура глобального управления, подкреплявшая ощущение всеобщей победы идей либеральной демократии.

Но у глобализации и либерализации были как выигравшие, так и проигравшие. Среди выигравших в первую очередь — политические и бизнес-элиты развитых стран, продвигавшие саму идею глобализации и получавшие значимые ренты от управления глобальными цепочками создания стоимости, а также их партнеры в развивающихся странах. К числу выигравших можно также отнести представителей возникающего среднего класса в Китае, Индии и других странах «третьего мира», куда в 1980–90-е годы переносились производственные мощности из развитых экономик. Их средние доходы выросли, но выросло или очень выросло и неравенство в этих странах.

Среди проигравших — те, кого глобальная конкуренция выкинула на обочину развития. В развивающемся мире сюда попали большие социальные группы (например, ремесленники и базарные торговцы в арабских и африканских странах) и даже целые страны (такие как Афганистан, Сомали или Судан). Cхожие процессы происходили и в развитых странах. Глобализация привела и там к усилению неравенства и к размыванию того среднего класса, который с 1950-х годов считался главной опорой демократии.

Как показывают исследования ведущего мирового специалиста в области бедности и неравенства Бранко Милановича, если за 20 лет (с 1988 по 2008 год) доходы среднего класса в Китае, Вьетнаме, Таиланде выросли в два раза и более, то прирост доходов нижнего среднего класса развитых стран за тот же период составил лишь несколько процентов. Если взять за 100% весь выигрыш в глобальном доходе в эти годы и оценить его распределение между богатыми и бедными социальными группами, то окажется, что 44% совокупного выигрыша получили 5% наиболее богатых людей, а 19% приходится на богатейший 1%, из которого больше половины, или 36 млн человек,— американцы.

Поляризация до определенного момента не порождала острого социального напряжения. С одной стороны, различия в уровне потребления в развитых странах сглаживало бурное развитие потребительского кредитования: средний класс финансировал текущее потребление за счет будущих доходов. С другой стороны, доминирование в массовом сознании либеральных идей и устойчивый экономический рост создавали ощущение, что у каждого есть шанс, надо лишь приложить усилия.

Глобальный кризис 2008–2009 года стал поворотной точкой в восприятии модели либерального миропорядка. Реакция на кризис во всех странах свелась к вливанию денег в экономику. Общей целью было поддержание стабильности, благодаря чему мы пережили «глобальную рецессию» вместо «глобальной депрессии». Но не произошло реальных изменений в общей модели экономической жизни — хотя кризис выявил ее явные дефекты, обусловленные, в частности, уклонением транснациональных компаний от налогообложения и иного национального регулирования. Осознание этих дефектов и связанных с ними рисков привело к изменению ожиданий и настроений экономических агентов, многие из которых в условиях возросшей неопределенности стали воздерживаться от инвестиций в новые проекты, что, в свою очередь, выразилось в заметном замедлении роста после кризиса.

Замедление это имело политические последствия. Представители неэлитных групп, рассчитывавшие прежде на «свой шанс», начали сознавать, что их ожидания были иллюзией. Стало нарастать социальное напряжение, проявившееся в разных формах — от массовых политических протестов и свержения авторитарных режимов в арабских странах в 2011 году до Brexit и победы Трампа на выборах президента США в 2016 году. В развивающихся странах все большее влияние приобретают радикальные экстремистские движения. В развитых странах — всплеск популярности «новых лидеров», выступающих за «восстановление границ» в торговле и миграции и возврат к «традиционным ценностям». Таким образом, несмотря на рост благосостояния почти во всех странах мира в 1990–2000-е годы, абсолютное сокращение бедности, доступность новых технологий для миллиардов сегодняшний мир не кажется ни стабильным, ни спокойным, как еще десять лет назад.

Все это позволяет говорить о кризисе модели глобального неолиберального капитализма. Где выход из кризиса и что может прийти на смену прежней модели? Для ответа на этот вопрос стоит обратиться к истории. Конкуренция и экспансия капитала на новые рынки, бурное развитие технологий и экономический рост, рост неравенства, но и новые возможности, движение от авторитарных режимов к свободе и демократии — характеристики не только последних 30 лет, но и конца XIX — начала ХХ века.

Либеральный капитализм тогда опирался на идеи свободной конкуренции в экономике и демократии в политике. Но рыночная конкуренция несла в себе свое отрицание — любая фирма стремилась к монопольным позициям. Инструментом достижения этой цели, с одной стороны, были новые технологии и инвестиции, а с другой — вытеснение конкурентов и обеспечение доступа к сырью и рабочей силе с помощью «административного ресурса». По мере концентрации собственности и капитала в пределах национальных государств происходило все большее подчинение политики интересам крупного бизнеса, что находило свое выражение в борьбе за колонии и жестком подавлении рабочего движения. Следствием этого было усиление социального неравенства и рост популярности социалистических идей.

Чтобы элиты развитых стран начали реагировать на эти вызовы, потребовались две катастрофы — Первая мировая война и Великая депрессия 1929–1933 годов. Они привели к появлению альтернативных моделей общества, которые прямо противостояли идеологии либеральной демократии — в лице «диктатуры пролетариата» и плановой экономики в СССР и фашизма в Италии и Германии. При очевидных идеологических различиях между СССР и нацистской Германией их экономическая политика имела общие черты: активное вмешательство государства в экономику, социальные гарантии широким массам. По тому же пути фактически пошел и Франклин Делано Рузвельт, ставший президентом США в разгар Великой депрессии в 1932 году. Его «новый курс» включал регулирование зарплат и занятости и рост госрасходов (в том числе на развитие инфраструктуры), что в соответствии с идеями знаменитого британского экономиста Джона Мейнарда Кейнса должно было привести к восстановлению спроса. Важными компонентами «нового курса» стало регулирование банков и ограничение деятельности монополий, введение прогрессивных налогов на доходы, развитие социальных программ. Схожая политика в этот период проводилась и в странах Западной Европы — от Швеции до Великобритании.

По сути все это означало реакцию лидеров развитых капиталистических стран на идущий от масс запрос на социальную справедливость — что в политике позволило им удержать общество от движения к авторитарному и тоталитарному правлению, а в экономике в дальнейшем создало предпосылки для перехода к модели «государства всеобщего благосостояния». Развитие антимонопольного регулирования в послевоенный период ограничило для крупных компаний возможности манипулирования ценами и продажами на национальных рынках — но национальные правительства поддерживали их активность на внешних рынках, где сохранялась конкуренция, дававшая стимулы к повышению эффективности и внедрению инноваций. Высокие налоги дали базу для государственных расходов на военные нужды, науку, образование, которые стимулировали научно-технический прогресс.

Стоит подчеркнуть: в СССР при другой идеологии и плановой экономике шли схожие процессы. Плановое хозяйство было не способно обеспечить должные стимулы к снижению издержек и инновациям на уровне предприятий, что в конечном счете предопределило проигрыш СССР в экономической конкуренции с Западом. Однако до 1960-х годов преимущества рынка над плановой экономикой были неочевидны.

Все эти сходства позволяют говорить об общемировом тренде «прихода государства в экономику» в 1930–1960-е годы в ответ на провалы рынка и политические катаклизмы при либеральном капитализме конца XIX — начала XX века. Результатом этих сдвигов к социализму в одних странах и разным формам госкапитализма в других стал бурный экономический рост и социальная динамика в 1950–1960-е годы во всем мире. Однако уже к середине 1960-х годов появились признаки исчерпания потенциала модели развития «с опорой на государство».

Представители неэлитных групп начали сознавать, что их ожидания были иллюзией. Стало нарастать социальное напряжение, проявившееся в разных формах — от массовых политических протестов и свержения авторитарных режимов в арабских странах до Brexit и победы Трампа на выборах президента США

Проявлением политического кризиса этой модели стали протесты против войны во Вьетнаме и движение за гражданские права в США и студенческие революции в Западной Европе. Те же устремления лежали в основе «оттепели» в СССР в 1956–1964 годах и Пражской весны 1968 года. В известном смысле сказанное справедливо даже для Китая, где Мао Цзэдун в период «культурной революции» 1965–1966 годов использовал молодежное движение хунвейбинов для ослабления бюрократического аппарата.

Затем наступил экономический кризис этой модели — с распадом Бреттон-Вудской системы валютного регулирования в 1968–1973 годах и переходом к плавающим валютным курсам, нефтяным шоком 1973–1974 годов (когда страны ОРЕС прекратили поставки нефти в США и Англию за их поддержку Израиля в войне Судного дня — и цена на нефть выросла в четыре раза, что стало ударом для мировой экономики) и стагфляцией 1970-х годов в большинстве развитых стран. Осознание кризиса модели с опорой на государство стало отправной точкой для обратного движения маятника — к экономическому либерализму. Это движение возглавили Маргарет Тэтчер и Рональд Рейган.

К 1970-м годам стало очевидным поражение социалистического блока в глобальной конкуренции: СССР и другие соцстраны не смогли обеспечить широким массам уровень жизни, сравнимый с тем, что давали своим гражданам более эффективные рыночные экономики. Китай отстал от развитых стран в десятки раз — но китайская элита оказалась способна пойти на эксперименты и реформы; возможно, это предопределялось тем, что у лидеров КПК в конце 1970-х годов была власть, но не было ресурсов.

Парадоксально, но при радикальных различиях в уровне развития и организации общества характер китайских реформ, инициированных Дэн Сяопином в 1979 году, был близок к тому, что начали делать Тэтчер в Англии и Рейган в США. Во всех трех случаях речь шла о дерегулировании экономики и предоставлении большей свободы экономическим агентам. И именно эти три страны — США, Китай и Великобритания — получили, пожалуй, наибольшие выигрыши от новой эпохи. Те же, кто вошел в этот процесс позже (и Россия в их числе), приобрели гораздо меньше, но зато в полной мере ощутили на себе издержки либерализации и глобализации.

Итак, за сто лет мир прошел два цикла в трансформации моделей экономической организации общества — от господства свободного рынка к доминированию государства и обратно к либеральному устройству экономики. Для каждого из этих циклов было характерно преобладание определенной идеологии в интеллектуальной среде и в массовом сознании — с акцентом на социальную справедливость в первом случае и на свободу во втором. Запрос на социальную справедливость (и его обоснования в теории и политике) возник как ответ на крайне высокий уровень неравенства конца XIX — начала XX века. Запрос на свободу был порожден избыточным вмешательством государства в общественные и экономические отношения в период после Второй мировой войны.

Неопределенность в экономике, терроризм и политическая нестабильность, подъем национализма и все новые вооруженные конфликты свидетельствуют, что модель глобального неолиберального капитализма подошла к исчерпанию своих возможностей. Что удерживает ее от распада? Прежде всего, высокая степень экономической и финансовой взаимозависимости стран, результат глобализации. Если обособление национальных экономик и возможно, то лишь в средне- и долгосрочной перспективе. Другие сдерживающие факторы — обеспечение коллективной безопасности в противостоянии террористическим угрозам и контроль экологических рисков.

«Новые лидеры» (от Виктора Орбана в Венгрии до Дональда Трампа в США и от Реджепа Тайипа Эрдогана в Турции до Нарендры Моди в Индии), пришедшие к власти под националистическими и популистскими лозунгами и выступающие против неолиберальной модели, не предлагают реальных альтернатив. Более того, по оценкам экспертов, предложенные ими меры приведут лишь к усилению накопленных диспропорций и противоречий — и этим лидерам, не ответившим на запрос масс и не выполнившим обещаний, придется перекладывать ответственность на внутренних и внешних врагов, что вызовет внутренние конфликты и геополитическую напряженность.

Тем не менее есть две альтернативы современной модели глобального капитализма. Первая — идеологическая. Это государство по шариату: социальная справедливость на принципах ислама. Понимание этой альтернативы дает опыт развития Ирана после исламской революции 1979 года. Несмотря на экономические санкции США в течение почти 40 лет, несмотря на кровопролитную многолетнюю войну с Ираком (погибли от 400 до 800 тыс. человек из 40 млн населения страны) Иран смог сохранить независимость. Его политическая система, сформированная исламскими богословами, оказалась устойчива к внешним и внутренним шокам — в том числе благодаря перераспределению доходов и мерам социальной поддержки, которые адресованы широким народным массам. Однако эта модель оказалась не способна к экономическому воспроизводству — в Иране практически отсутствуют инвестиции: экономика до сих пор функционирует за счет инфраструктуры, построенной еще во времена шаха.

Поэтому более реальна другая альтернатива — технологическая, связанная с «цифровой экономикой» и четвертой промышленной революцией. Непрерывные инновации в ИТ дают все новых игроков, все новые формы организации бизнеса, новые «сетевые» формы коммуникации; размываются границы компаний и национальные. Одновременно растет роль городских агломераций как центров экономической активности. Эти сдвиги дают большие возможности, но они же порождают большие риски. Смена технологического уклада, представляющая угрозу для существующих игроков и для сложившихся организаций, скорее всего, будет вести к сопротивлению с их стороны — с использованием как экономических, так и политических, и «силовых» рычагов. Важная особенность этой альтернативы — объективно она дает больше возможностей для развитых стран с их емкими рынками и более сложной правовой, экономической и технической инфраструктурой. Готовность новых игроков как-либо делиться выигрышами вызывает большие сомнения, а это означает новое усиление поляризации между богатыми и бедными странами.

Базой для сокращения разрыва между развитым Cевером и развивающимся Югом могло бы стать массовое производство — если оно начнет ориентироваться не на спрос из стран «золотого миллиарда», а на потребности среднего класса развивающихся стран. Как было показано еще в классической работе Piore & Sabel (1984), массовое производство, обеспечивающее существенное снижение издержек, но требующее очень больших единовременных капиталовложений, может устойчиво функционировать только при наличии стабильного массового платежеспособного спроса. В США в 1930–50-е годы такой спрос был сформирован путем регулирования заработной платы в частном секторе, роста расходов в бюджетной сфере, введения пособий по безработице и других социальных программ, которые финансировались за счет госдолга и повышения налогов.

Применительно к современным развивающимся странам такой подход к созданию широкого среднего класса, предъявляющего платежеспособный спрос на стандартные товары массового производства, реализовать существенно сложнее. Причина — иной механизм распределения рент, генерируемых массовым производством. В США и Европе в начале и середине ХХ века эти ренты аккумулировалась национальными компаниями, которые попадали под регулирование национальных правительств — а значит, могли быть изъяты и перераспределены через налоги на прибыль корпораций или прогрессивные ставки налогообложения личных доходов. В развивающихся странах сейчас эти ренты в значительной мере аккумулируются транснациональными компаниями (ТНК), которые размещают штаб-квартиры в развитых странах, а налоги платят в офшорах. Возможности воздействия на ТНК у большинства развивающихся стран весьма ограничены.

Такими возможностями по-прежнему обладают правительства развитых стран, особенно когда они координируют действия. Теоретически можно было бы говорить о том, чтобы ренты, аккумулируемые компаниями развитых стран, целенаправленно перераспределялись развивающимся странам. Исторический аналог такого перераспределения — «план Маршалла», запущенный правительством США в 1948 году и предусматривавший выделение из американского бюджета $13 млрд на восстановление в Европе. При очевидных политических мотивах (противостояние с СССР) в основе плана лежал здравый экономический расчет — они стали катализатором спроса и способствовали восстановлению рынков для американских компаний.

Результатом запуска и реализации «плана Маршалла-2.0» в сочетании с мерами по регулированию рынков труда и развитию социальных программ в развивающихся странах могло бы стать формирование глобального «государства всеобщего благосостояния» и сокращение социальной базы для радикальных и экстремистских движений. Подобные идеи давно звучат в работах Виктора Полтеровича, Владимира Попова и других экспертов, но пока они выглядят утопическими. Для их реализации нужен качественно иной уровень взаимодействия и готовность к международной кооперации со стороны элит в развитых и развивающихся странах. Переговоры и поиск компромиссов затруднены: мир стал многократно сложнее, и устойчивое равновесие сегодня невозможно без диалога с многочисленными новыми стейкхолдерами и учета их интересов.

Кризис 2008–2009 годов, казалось бы, подтолкнул к такому сотрудничеству — именно после него активизировалась деятельность «двадцатки» (куда, в отличие от « семерки», входят лидеры ведущих развивающихся стран). Однако ослабление эффектов кризиса вновь снизило стимулы к кооперации. Как показывает история, без сильнейших потрясений элиты не идут на изменение сложившегося порядка — похоже, такие потрясения еще предстоят.

Но сами по себе будущие катаклизмы не дадут отрезвляющего и оздоровляющего эффекта, если не придут новые лидеры, и их личности будут иметь огромное значение. А это значит, что компромиссы станут возможны, если в одно и то же время к власти в наиболее крупных странах мира придут люди, способные вести диалог друг с другом и при необходимости противостоять частным интересам своих национальных элит.

Каковы будут роль и место России в этих процессах? У меня нет ответа на этот вопрос. После неудавшихся экспериментов с построением «либеральной демократии» в 1990-е годы и «госкапитализма с корейским лицом» в 2000-е российская элита утратила внятное видение будущего и строит политику на апелляциях к великой истории России. Но без видения будущего и без новой модели развития, с которой согласны основные группы российского общества, попытки «технологического скачка», о которых говорилось в начале статьи, не дадут желаемого эффекта.

И последнее. В человеческой истории от многих великих цивилизаций, которые на определенной стадии не смогли разрешить внутренних конфликтов и противоречий, остались лишь руины. А история продолжалась — поскольку рядом существовали другие общества, оказавшиеся более конкурентоспособными. Радикальное отличие сегодняшнего мира в том, что глобализация сделала его взаимосвязанным и единым — и если при развитии катастрофических сценариев (в логике «черного лебедя» Нассима Талеба) лидеры ведущих стран не смогут договориться друг с другом, мы можем действительно прийти к концу истории, и от миропорядка останутся лишь глобальные руины.

Компромиссы станут возможны, если в одно и то же время к власти в наиболее крупных странах мира придут люди, способные вести диалог друг с другом и при необходимости противостоять частным интересам своих национальных элит

Андрей Яковлев, кандидат экономических наук, директор Институт анализа предприятий и рынков Высшей школы экономики