Duobus litigantibus, говорили в Риме, tertius gaudet: двое препираются — третий радуется. Рим XVI века эту поговорку, может, даже и вспоминал, но совершенно без удовольствия. Мало приятного сознавать, что, пока ты тут препираешься с Лютером со все более проблематичными результатами, на Востоке упрямые «гречишки» наверняка весело потирают руки: ага, так вам, папежникам, и надо.

На самом деле грекам под турками в этот момент было, в общем, не до злорадства. Но вести о западной церковной смуте до них действительно доходили из первых рук, и руки это были не католические. Еще гуситы в свое время пытались апеллировать к опыту восточной церкви и по возможности представить ее арбитром собственного правоверия. Так же поступали и протестанты. В 1570-е, например, тюбингенский профессор Якоб Андреэ (родной дедушка изобретшего розенкрейцерство Иоганна Валентина Андреэ) затеял ученую переписку с патриархом Константинопольским Иеремией II, тем самым, кого Годунов вынудил учредить патриаршество на Руси.

Переписка взбудоражила на Западе оба противоборствующих стана, но ни к чему толком не привела; патриарх и протестантам указал на неодолимые догматические различия, и католикам весьма резко ответил на предложение перейти на нововводный григорианский календарь. Но сами контакты никуда не делись, и импульс Реформации не то чтобы совсем не затронул духовенство Востока.

Отчасти это было связано с учебой: в отсутствие собственных богословских школ амбициозные юные греки ездили учиться на Запад. Чаще всего в Падую или Париж, но иногда и в германские университетские центры, где подпасть под обаяние системы протестантского вероучения, видимо, было несложно.

Отчасти — с политикой. Самый показательный пример в этом смысле — злополучный Кирилл Лукарис (1572-1638), патриарх сначала Александрийский, а потом Константинопольский. Он учился в Европе, находился в плотном интеллектуальном контакте с цветом кальвинистского богословия Женевы и Голландии; его считают автором «Восточного исповедания христианской веры», которое издали впервые именно в Женеве — причем с великой радостью от того, что видный иерарх Востока выказывает под таким заголовком настолько явные реформатские воззрения. И, что было всем известно, шлет вдобавок восторженные письменные приветы Якову I Английскому и Густаву-Адольфу Шведскому, и это в разгар Тридцатилетней войны.

Тут надо представлять себе долю типичного Константинопольского патриарха XVII века. Конечно, его никто не избирает, его назначают османские сановники, они же его смещают, если оппоненты куда надо занесли бакшиш или улучили момент поговорить с каким-нибудь евнухом, который сейчас в случае. И хорошо если смещают, а не кидают в Босфор. Того же Кирилла Лукариса возводили на кафедру константинопольского «божественного всесвятейшества» шесть раз, низлагали пять раз; и это не рекорд. Собственно, на персоне Кирилла клином сходилась западная распря: изгоняли его не без наущения европейских дипломатов-католиков, а возвращали не без поддержки протестантских посольств при Порте. В конце концов, правда, игры высокоученого патриарха с иностранными державами, среди которых и Россия тоже была не на последнем месте, принесли ему мученическую смерть. В очередной раз его не стали низлагать, а просто удавили.

Подающих надежды студентов поточным образом оправляли «похищать» западную премудрость и из Малороссии. Причем именно что в первостатейные католические заведения, где требовалось отречение от «восточной схизмы». Это была не слишком высоконравственная, но отработанная практика; дома студента встречали с распростертыми объятьями, с хитрецой принимали его отречение теперь уже от латинства (обманули дурака на четыре кулака!), а дальше, если повезет, то и митра не за горами.

С легкой руки Петра Великого именно из этих ученых украинцев десятилетиями рекрутировались кадры для архиерейских кафедр в России. Они принесли с собой то, что принято называть «латинским пленением» русского богословия — в самом деле, еще в XIX веке в отечественных бурсах преподавали на чистой латыни. Но нужно сознавать, что в этих условиях, когда богословию учились по западным латинским учебникам частью католического, частью протестантского происхождения, невольные симпатии к тому либо другому конфессиональному образу мысли были вещью естественной. Как иначе, если альтернатив нет, если восточная богословская ученость пресеклась в 1453 году? И вот одни, как первенец «проукраинской» церковной политики Петра Стефан Яворский, пытаются сконструировать свое православие на основе католических сводов догматики. А другие выбирают противоборствующую сторону — и Феофан Прокопович среди них не только первый, но и самый удачливый.

Говорят, что все дело в Великом посольстве. Мол, это протестантские князья Германии, штатгальтер Нидерландов и король Англии убедили Петра в том, что даже тень папизма разумнее истребить. И эти предостережения против фанатичных изуверов, может статься, в душе царя как-то приклеились к детской травме стрелецкого бунта. Вдобавок было же его почтение не только к европейским корабелам, но и к европейской мысли, был Лейбниц, набросавший для царя проект коллегий с Religions-Kollegium в их числе.

Но все же душа этого имперского проекта — Прокопович. В публицистике иногда зачем-то говорят, что наша Реформация — это Никон и раскол, но нет, конечно. Это Петр и Синод. Да, это реформация в гораздо большей степени «сверху» и с гораздо менее внятной апелляцией к «народу Божию», чем в какой-нибудь Дании. Но тут даже необязательно говорить о потрясении нравов, и в том числе нравов церковных, которое вполне сравнимо с эффектами Лютеровых дел. Сам пафос представлений о том, что государству, раз уж оно вообще заботится о своих подданных, виднее, как им отправлять свои религиозные надобности,— он такой же, как и кивки на посюстороннее право государя в зрелом лютеранстве. И мало кто так ясно это показывал, как Феофан. У которого кристально чистый протестантизм догматических воззрений сочетался с яростной убежденностью в том, что радеющий об общем благе монарх святее, чем какие-то там темные анахореты.

Разумеется, формы это принимало синтетические; император был «греко-православной восточной церкви защитник», официальная церковная риторика прославляла, скажем, Полтаву именно как победу «нового Константина» над «врагами креста и икон». А сам Прокопович свой гимн борьбе просвещенной власти против косных ханжей облек в том числе и в форму как бы житийной пьесы о триумфе князя Владимира над языческими жрецами.

Но можно сколько угодно называть скопированную с немецких образцов бюрократическую коллегию Святейшим синодом и успокаивать себя тем, что восточные патриархи признали (а что им оставалось делать?) эту коллегию «своим во Христе братом» — как будто что-то от этого поменяется. Русской церковью до 1917 года правили не иерархи, а император (на правах «главы церкви» и ее «крайнего судии»). И полки подчиненных ему и обер-прокурору чиновников в рясах и без, служащих по «ведомству православного исповедания». Духовные консистории, сеть которых покрыла империю, были не безгласными епархиальными управлениями при архиереях. Это были de facto полусамостоятельные учреждения, обсуждавшие епархиальные дела без участия епископа и только представлявшие ему потом бумаги на подпись, которые своими кляузами вполне могли добиться смещения неугодного архиерея и которые в известных случаях и сами управляли епархией.

И так практично смотрелось это все, что в XIX веке, когда на бывших турецких землях стали появляться новые православные государства, они одно за другим перенимали именно русскую синодальную модель церковного устройства. Которая, впрочем, не сохранилась нигде. И когда 4 марта 1917 года обер-прокурор и первоприсутствующий митрополит самолично вынесли из синодальной залы царское кресло, знак невидимого присутствия императора, они прощались не с рациональными общими местами Феофановой системы — а со всем тем несносным и оскорбительным, что рождалось из эксплуатации произвольно выбранных европейских принципов в самодержавном контексте.

Сергей Ходнев