Эволюция нацистской пропаганды против СССР

Протоколы секретных конференций министра пропаганды Третьего рейха Йозефа Геббельса, которые упоминались на Нюрнбергском процессе и считались утерянными, обнаружились в Российском государственном военном архиве (РГВА). Лишь теперь они получили первую научную оценку на Западе — в диссертации, недавно защищенной в университете в Берлине. О подробностях "Огоньку" рассказала автор диссертации

Ольга Штыркина, докторант Университета имени Гумбольдта, Берлин

Нынешние лето и осень для историков, занимающихся Великой Отечественной войной, особые: 75 лет назад именно в это время на Восточном фронте разворачивалось сражение, предрешившее ее исход,— Сталинградская битва. Казалось бы, за минувшие десятилетия все детали этого грандиозного противостояния уже описаны и исследованы — опубликованы сотни мемуаров участников событий, тысячи документов. И все равно "кейс" остается открытым: время от времени в научный оборот попадают новые факты и свидетельства, дополняющие уже известную картину. Одним из таких новых поступлений стали протоколы секретных конференций Геббельса, на основе которых автор этих строк защитила в Берлинском университете имени Гумбольдта диссертацию, впервые представляющую эволюцию нацистской пропаганды против СССР: от переговоров перед пактом Молотова — Риббентропа до последних дней Третьего рейха.

Считались утраченными

Несколько слов о документах. С сентября 1939 до конца апреля 1945 года министр пропаганды Йозеф Геббельс собирал соратников на секретные конференции, где рождалась стратегия информационной войны против СССР и союзников. Здесь он рассказывал о личных беседах с Гитлером, планах стереть с лица земли Москву и Ленинград, здесь в октябре 1941-го сформулировали директиву, запретившую называть советских бойцов солдатами, чтобы простые немцы не сравнивали этих "животных и чудовищ" с солдатами рейха.

Протоколы этих конференций упоминались на Нюрнбергском трибунале, но не были приобщены к документам процесса — словно канули в Лету. Их существование подтвердилось только в 60-х, когда референт Центрального архива ГДР в Потсдаме Вилли Бельке без разрешения властей вывез и опубликовал на Западе незначительную часть бумаг — протоколы с октября 1939 по май 1941 года. Еще в архиве МИД ФРГ хранятся три тонкие папки с заметками Крюммера и Тотенхофера, временных участников конференций. Но за исключением этих следов весь массив периода войны с СССР считался утерянным.

Между тем оказалось, что в "трофейном фонде" РГВА в Москве несколько десятилетий лежали нетронутыми сотни конвертов с фотокопиями протоколов с октября 1939-го по февраль 1945-го, на каждом — немецкий гриф "секретно"! Они-то и легли в основу исследования, став необычайно актуальными именно теперь: когда информационная война перестает быть частью прошлого, история снова входит в моду. Не исследованные на Западе "протоколы Геббельса" дают уникальный шанс заглянуть на "кухню" нацистской пропаганды. А эволюция подходов к теме Сталинграда позволяет понять, что искажение реальной истории началось одновременно с самой битвой: с искусственной картины мира, созданной Геббельсом и его аппаратом.

Альтернатива действительности

Секретные конференции были театром одного актера: Геббельс выслушивал подчиненных, изучал сводки вермахта и доклады СД, но чаще говорил сам: обличал коммунистов и "плутократов", давал поручения по широкому кругу вопросов — от содержания агитлистовок до рекомендаций по организации радиопередач с подсадными советскими пленными. Квинтэссенция монологов превращалась в указания для СМИ, которые озвучивал известный радиопропагандист Ганс Фриче на пресс-конференциях рейхсправительства. Самые длинные монологи Геббельса пришлись на июль 1941-го, разгар блицкрига:

"Люди, что сражаются с нашей пехотой... не знают церкви, христианства, западноевропейской культуры, цивилизации. Они уступают нам в вооружении, руководстве и как раса... Вот что верно для нашей пропаганды: если мы обращаемся к русскому народу, то даже самая малая доза проникает много глубже, чем большие дозы в отношении народа, управляемого демократически",— утверждал Геббельс.

Провал блицкрига и наступления на Москву, международное восхищение стойкостью блокадного Ленинграда, ужасы русской зимы 1941-1942 годов — все эти не предусмотренные "концепцией превосходства" обстоятельства вносили серьезный "дискомфорт" в деятельность нацистской пропагандисткой машины и требовали корректив. Сталинградская операция, разработанная как военный ответ на неудачу блицкрига, для ведомства Геббельса тоже была важнейшей: ее успех должен был укрепить пошатнувшийся миф о непобедимости вермахта. Но уроки 41-го на русском фронте не прошли даром — теперь Геббельс ставил на сдержанность и "реалистичный оптимизм".

"Мы должны быть чрезвычайно осторожны в нашей пропаганде... Чем дальше движется война, тем больше внутренней неуверенности она несет",— предостерегал он 7 июля 1942-го. Тогда же, летом 1942-го, журналистам вообще запретили упоминать Сталинград — речь шла об "излучине Дона", а газеты вместо победных реляций в соответствии с директивами, выработанными на секретных конференциях, писали о превосходстве вермахта и тяжелых боях с Красной армией. К сентябрю установка сменилась: "Нужно показать, что этот город важнее Москвы, это город Сталина; через его возникновение и значение для большевиков нужно дать понять, почему Советы так отчаянно защищают эту крепость",— постановил Геббельс. Задачей номер два стало не допустить новой волны восхищения и поддержки, которую вызвали в мире защитники Севастополя: громкая победа в июле 42-го в Крыму стала не гимном боеспособности вермахта, а песней о советских героях. Даже немецкой газете "Дойче альгемайне цайтунг" досталось за цитирование знаменитого приказа "Ни шагу назад!": Геббельс расценил это как "плохо скрытую большевистскую пропаганду". "Нам и так сложно поддерживать в народе антибольшевистские настроения,— гласит протокол от 13 сентября.— Министр подчеркивает, что запретил все, что может стать рекламой большевизма. И если "ДАЦ" публикует последний приказ Сталина... кажется, ее редактор забыл, что эта воля бороться до конца, до последней улицы, последнего дома... помогли большевикам победить в 1918-м".

В эти дни как никогда важно сделать новостную политику политикой пропаганды... все неприятное нужно сдерживать, чтобы не дать места пессимизму

— инструктирует Геббельс

Геббельс хотел сделать героями немецких солдат, а советские атаки выставить "напрасными" и обезличить. Убежденный в успешном исходе, министр уже спланировал, как объявить о победе: "За полчаса до объявления по радио должны передавать марши, после каждого второго — извещение о важном донесении. После самого объявления — несколько слов о беспрецедентной тяжести и драматичном ходе боев, их символическом значении в противостоянии между Гитлером и Сталиным, что закончилось победой национал-социализма... В конце должен играть национальный гимн, возможно также румынский... За ним следует "Русская песня", а перед тем, как снова дать марши,— пятиминутная тишина в эфире".

Стоит напомнить: "Русская песня", или "Вперед на Восток", была написана в 1941 году по указке Геббельса специально для войны с СССР. "Победа будет нашей!" — гласил последний куплет. Этот пафос должен был подчеркнуть, что взятие Сталинграда — ключевой момент войны на Восточном фронте. Так в итоге и вышло — только совсем не в пользу нацистской Германии.

Заговор молчания

К октябрю 1942-го бои за каждый дом уже не укладывались в картину победоносного шествия доблестных солдат рейха. "Сообщения о Сталинграде не должны выходить за рамки сводок ОКВ (Верховного главнокомандования вермахта),— постановил Геббельс, недовольный картиной, созданной СМИ.— В десятичасовых новостях Сталинград назвали мертвым и разрушенным городом. Как тогда объяснить, почему за него еще сражаются и наши войска не идут вперед?"

Занятно, что в период лета — осени 1942-го документы выявляют расхождения в подходах к подаче материалов между Геббельсом и его давним конкурентом на пропагандистской ниве — рейхсляйтером Отто Дитрихом, курирующим партийную прессу: Дитрих верил в успех фанатично и распускал слухи, что победа уже в кармане. "Не вина д-ра Дитриха, что он был дезинформирован военными... Казалось, что город уже взят, но потом выяснилось, что мы не можем удержать Сталинград... Так то, что казалось очевидной победой, стало самой большой катастрофой",— скажет Геббельс на закрытой конференции в сентябре 1943-го.

А тогда, осенью 1942-го, по указанию рейхсминистра внимание общественности переключают на другие поля сражений — Ржев, Кавказ, Ильменское озеро, а проблема второго фронта подается как камень преткновения между западными союзниками и СССР. К очередной тяжелой зиме формируются и новые директивы по линии пропаганды: операции ведутся так, чтобы дать командованию свободу маневра, потенциал СССР подорван, надо лишь запастись терпением. "Нам удалось захватить на востоке столько территории, что мы можем воевать сколько нам удобно... Объясните это народу не в помпезных заголовках, но постоянно повторяя: терпение! Победа — вопрос времени",— резюмировал рейхсминистр. Указания исполнены оперативно: вместо сводок о Сталинграде СМИ начинают перечислять советские ресурсы — от зерна до нефти, что оказались у немцев; Фриче представляет на конференции 27 октября карту оккупированных земель. Очередной протокол сообщает: "Министр находит карту очень действенной. Она должна быть опубликована под заголовком "Завоевания на востоке за пять месяцев — это две территории Англии!"".

С 8 по 20 ноября, во время советской операции "Уран" — контрнаступления с трех фронтов с целью окружить немцев под Сталинградом — хроника боев на Волге... исчезает со страниц нацистской прессы. А протоколы секретных конференций отмечают рост в "пугающих объемах" слухов о перемирии с СССР. Геббельс предлагает ответные меры: "выпустить жесткое опровержение в сводке ОКВ" и "туманно упомянуть о новом оружии, по принципу: в Сталинграде применят новую артиллерию малого калибра, но смертельной мощи".

Окружение 6-й армии вермахта официальный Берлин встречает полным молчанием. Геббельс заявляет: "Атаки большевиков под Сталинградом еще не дают общей картины". Установка "молчать о деталях" прерывается только в самом конце ноября: сводки ОКВ начинают сообщать о "тяжелых оборонительных боях". Об окружении, впрочем, нет ни слова. "В эти дни как никогда важно сделать новостную политику политикой пропаганды... все неприятное нужно сдерживать, чтобы не дать места пессимизму",— инструктирует Геббельс 26 ноября. К декабрю для описаний ситуации на Восточном фронте выработана особая формула: "Не все идет так, как того хотелось бы". Надежды возлагались на операцию "Винтергевиттер" с целью прорвать блокаду армии Паулюса. В немецких СМИ ее ход отражался только в виде сообщений о потерях СССР в танковых боях и об "оборонных успехах" вермахта, а Геббельс заявлял: "После первого, неожиданного успеха врага прорыв был локализован и о его оперативном успехе не может быть и речи. Все идет как всегда: то, что у нас в руках, останется нашим!"

Провал "Винтергевиттера" и немецкое отступление 24 декабря с легкой руки Геббельса превратились в "необходимую перегруппировку войск". Победные реляции СССР и союзников категорически опровергались: "По рекомендации министра советские сообщения о десяти тысячах пленных и двадцати тысячах убитых, что совершенно не соответствует действительности, должны быть опровергнуты... как бесстыдные, абсолютно ложные продукты фантазии",— гласил протокол секретной конференции 20 декабря. Подчиненным Геббельс заявил: "Несмотря на критическую ситуацию... полностью исключено, что немецкий фронт может быть в опасности". 30 декабря он изложил главную установку зимней кампании для прессы: "весной все решится", 1943 год был объявлен поворотным.

А Геббельс готовил почву для тотальной мобилизации: образ мыслей немцев нужно было подчинить нуждам власти и фронта. "В прессе и на радио не должно быть ничего, кроме железной стойкости и решимости,— заявил он в первые дни января 1943-го.— Не надо кормить народ иллюзиями — надо прямо сказать: сейчас тяжело, но мы это преодолеем". Новогодние статьи и передачи "наглядно демонстрировали масштаб, тяжесть и значение борьбы за существование", в которую превратилась военная экспансия рейха. 7 января Геббельс писал: "Я убежден, что ключом к решению ситуации может стать только введение тотальной войны". Убеждение явно базировалось на информированности: 13 января увидел свет приказ Гитлера "О широком использовании мужчин и женщин в целях обороны рейха". В это же время в немецких СМИ формировался героический эпос о 6-й армии: "Помыслы всего немецкого народа — с бойцами Сталинграда. Их пример — это призыв, обязывающий нацию к решительной борьбе..."

Миф о немецких героях Сталинграда

Эпоса не получилось — последовала катастрофа. Но подробности происходящего под Сталинградом оставались табу до февраля. "В стране и за рубежом не должно быть ни слова об ультиматуме большевиков окруженным под Сталинградом немецким войскам, как и о том, что его отклонили",— категорически заявил Геббельс 17 января. Вместо этого пресса штамповала статьи об объединении Европы против большевистской угрозы: "Если бы не было нацистской революции, сегодня Европа была бы большевистским континентом,— пояснял Геббельс.— Вместо фронтовых сводок нам нужно подчеркнуть опасность, которую принесла бы возможная победа большевиков".

Избранная тактика молчания, однако, оказалась ущербной: слухи просачивались, несмотря на цензуру, бороться с ними становилось все труднее. "Новости о положении на востоке должны быть основаны на сравнении с прошлой зимой и последовавшими немецкими успехами и с абсолютной уверенностью заключать, что конечный результат будет тот же",— гласил протокол 20 января. Потом последовала установка: поражение должно мобилизовывать, а не разобщать. "Я позабочусь о том, чтобы сделать из кажущейся неизбежной катастрофы под Сталинградом событие, которое мы в психологическом смысле используем для укрепления немецкого народа",— говорил Геббельс 27 января. 3 февраля он заявил: "После объявления (о капитуляции Паулюса.— "О") страну ждет трехдневная пауза в общественной жизни. Все театры, кино, кабаре и варьете будут закрыты... речь идет о трех днях памяти, национального осознания и проявлении силы. Прессе и радио запрещается использовать слово "траур". Нужно подчеркнуть: мы знаем, где мы есть, и поэтому должны больше работать, проявить больше выдержки, отказаться от большего и быть еще более верными фюреру". А 4 февраля вышли передовицы "Они умерли, чтобы Германия жила. Конец борьбы 6-й армии под Сталинградом". Вместо фактов — рассуждения о том, что "жертва армии была не напрасной". И ни слова о пленении Паулюса. "Пока нет абсолютной ясности, дело Паулюса для нас табу. Как можно скорее раздобудьте русские газеты, где печатались его фотографии",— приказал Геббельс 5 февраля. Советские заявления, что немецкий генералитет добровольно сдался, категорически опровергались. Газеты печатали панегирики 6-й армии: "Фюрер чествует героев Сталинграда. Паулюсу присвоен чин генерал-фельдмаршала".

На секретной конференции министр отмечал с прискорбием: "Большевистской пропаганде удалось сделать единую нацию из народа, скептически относившегося к большевизму"

К середине февраля Геббельс подводит черту: "Мы больше не должны использовать в прессе и на радио Сталинград в качестве аргумента. Он должен исчезнуть из повестки дня". Смысл указания понятен: дальнейшее муссирование способствует пораженческим настроениям. Так вместе со Сталинградом забвению были преданы судьбы десятков тысяч пленных солдат — еще недавно "национальных героев". А Геббельс анонсировал новую директиву: "Полемика против большевизма должна быть ежедневной и всеобъемлющей, даже если есть опасность, что немецкая публика от нее устанет. Особенный упор нужно делать на антисоциальный, антикультурный и антигерманский характер большевизма",— заявил он подчиненным.

Отныне для СМИ советская армия стала не "Красной", а "большевистской". Слово "русский" запретили на следующие "три-четыре месяца", а западные союзники СССР именовались "пособниками Советского Союза". Напряжение нагнеталось сообщениями о "рабовладельческих планах" СССР. "Немецкий народ должен знать, что большевизация Европы — это не отсутствие русских пашен, а перемещение миллионов немецких рабочих для рабства в сибирской тундре",— заявил Геббельс 7 февраля. Новым акцентом пропаганды стал "страх перед мощью большевиков". Он годился не только для управления собственным народом: советская победа под Сталинградом должна была вызвать беспокойство Запада, которому невыгоден слишком сильный СССР:

"Я твердо убежден, что этот вопрос сейчас волнует нейтральную и англосаксонскую вражескую общественность намного сильнее, чем это показывают. Я ощущаю это в подслушанных телефонных разговорах, в дешифрованной переписке дипломатов. Везде чувствуется растущий страх перед большевиками,— заявил Геббельс 12 февраля.— Если бы перед Англией стоял решающий выбор объединения Европы под эгидой России или Германии, если этого не избежать, Англия, несомненно, предпочтет Германию". Так еще в начале 1943 года он чуял дыхание будущей холодной войны и надеялся обернуть это на пользу рейху.

Под лозунгом тотальной войны

Сталинград стал предлогом и прологом к тотальной войне. Миф о непобедимости рейха рухнул — и нацистам нужен был новый миф. Тотальная милитаризация виделась единственным выходом. Тысячи жизней под Сталинградом стали ступенькой на пути к новой реальности, созданной Геббельсом. Вдохновение он черпал и в лозунгах Отечественной войны, которая объединила советский народ. Победы, добытые потом и кровью советских солдат и тыловиков, министр посчитал удачей Сталина. И сокрушался, что поздно перенял тактику мобилизации под лозунгом священной войны за существование нации.

"Сталин сделал замечательный ход, придав национальный характер борьбе большевиков против рейха",— отметил Геббельс в дневнике 10 января. А 21-го продолжил мысль уже на секретной конференции: "Неоспоримо, что большевистской пропаганде удалось сделать единую нацию из народа, скептически относившегося к большевизму, нацию, верную сталинскому принципу "Лучше умереть стоя, чем жить на коленях"".

За два дня до знаменитой речи о тотальной войне во Дворце спорта министр заявил: "Народ должен думать о чем угодно, только не о мире". Сама речь обозначила беспрецедентную перестройку общества и экономики для нужд войны. Больше не было фронта и тыла — они стали единым целым. Женщины на производстве, упрощение работы ведомств для высвобождения 1,8 млн рекрутов, милитаризация жизни позволили сделать рывок военной продукции весной 1943-го, но в итоге исчерпали ресурсы нацистской империи. "Хотите ли вы тотальной войны?" — вопрошал Геббельс с трибуны 18 февраля 1943-го. Он не ждал ответа, потому что по примеру политиков всех времен уже сказал "да" вместо своего народа.