У швейцарской Реформации, как у Реформации Лютеровой, немецкой, тоже есть почитаемая, датированная, общепринятая точка отсчета, такое событие, прежде которого, получается, католицизм царствовал безраздельно, но вот оно случилось — и все, процесс пошел. Как про Ильин день крестьяне говорили: с утра лето, после обеда осень. И обед, надо сказать, тут даже кстати. Ибо в Швейцарии (в Цюрихе, если точнее) все началось не с вывешивания тезисов, а с копченых колбас на столе.

В первое воскресенье Великого поста 1522 года цюрихский печатник Кристоф Фрошауэр позвал гостей и этими самыми колбасными изделиями их угостил. Прилучившийся тут же священник Ульрих Цвингли, популярный уже проповедник, сам копченостей не ел, но происходящее одобрил.

Оскоромиться — это была не безделица, за которую можно было схлопотать разве что епитимию. Это было нарушение общественного благочиния, гражданское преступление, особенно в составе группы лиц и по предварительному сговору; и то ли кто-то донес, то ли гости разболтали, но Фрошауэра арестовали и судили. Ему оставалось только рассказывать суду, что он и его подмастерья, мол, страшно загружены работой (печатали, между прочим, послания апостола Павла), так страшно, что постная пища не могла бы их подкрепить.

И тогда Цвингли произнес зажигательную и обширную проповедь о свободе выбора. Выбора еды.

Судя по этой проповеди, поступок Фрошауэра был (или по крайней мере мог быть) принципиальным и сознательным, да и не один он в ту пору нарушал пост: некоторые горожане также ели мясо, яйца, сыр и прочую скоромную снедь. А все потому, что к 1522 году проповедь Евангелия (то есть Реформация) уже в достаточной мере проникла в массы; под влиянием новых идей кто-то, говорит Цвингли, писал стихотворные памфлеты, кто-то вступал в дебаты, и не кухонные, а все более публичные, ну а кто-то вот предпочитал прямое действие — и не было действия проще и доступнее, чем поесть колбасы во дни печальные Великого поста.

И дальше проповедник пускает в ход всю артиллерию новозаветных цитат, которые направлены против пищевых предписаний Моисеева закона. «Не то оскверняет человека, что входит в уста»; «пища не приближает нас к Богу: ибо, едим ли мы, ничего не приобретаем; не едим ли, ничего не теряем»; «что Бог очистил, того ты не почитай нечистым»; «все мне позволительно, но не все полезно» — и так далее. Потом разоблачает и вековые правила поста как «установление человеческое», опасное соблазном самонадеянности (я соблюл Великий пост; экий я праведник!) и не обязывающее никого к безусловному послушанию. Позднее Кальвин со сходными аргументами посты запретил вовсе. Цвингли до этого не доходит, предлагая вопрос о пощении на усмотрение совести и приватного благочестия каждого.

В общем, это разумные и осмотрительные советы, ничего более. Но нужно отдавать себе отчет, что структура массовой религиозности и народного благочестия в дореформационную пору выглядела все-таки не совсем таким образом, что церковная верхушка исключительно угрозами и запугиванием держала темный люд в повиновении, а тот механически, рабски, не прилагая никаких эмоций, исполнял постылый религиозный долг. За столетия средневекового христианства все эти обрядовые нормы срослись с патриархальным сознанием; обязаловкой они быть не перестали, но настолько основательно вошли в привычное круговерчение аграрного календаря, так переплелись с хозяйственным бытом, дохристианскими пережитками и суевериями, что хладнокровно выделить их в какую-то отдельную и автономную линию поведения довольно сложно. Об этом, например, классический труд Имона Даффи «Обнажение алтарей», расписывающий пеструю и колоритную народную религиозность дореформационной Англии почти такими же умиленными красками, что и в шмелевском «Лете Господнем».

Но Реформация — по крайней мере в ее швейцарском изводе — и старалась с этой отсталой аграрностью покончить, а направляли ее в первую очередь городские массы. На фоне смуты, вызванной проповедью Цвингли и резкой реакцией епископа на нее, городские власти решили вынести дело на публичные дебаты, которые прошли весной и осенью следующего, 1523 года. Задумывалось это как защита Цвингли своего права проповедовать, но переросло в обсуждение самой широкой реформационной повестки дня. Цвингли переспорил викария епископа, городской совет занял сторону победителя, и от сравнительно невинного вопроса о том, можно ли есть колбасу в пост, перешли к вольностям куда более серьезным. Например, к позволению священникам жениться. Для самого Цвингли это был живейший вопрос: он сам был женат на дочери трактирщика Анне Рейнхарт.

Довольно редко (если не брать случаи «реформации сверху» наподобие Генриха VIII, хотя и с ними бывало по-разному) триумф протестантизма в отдельно взятом регионе выглядел как одномоментный запрос на все реформационные новшества разом: и богослужение перестроить, и папе не подчиняться, и монастыри закрыть, и браки духовенства ввести, и светской власти передать правление духовными делами. Обычно все-таки начиналось с чего-то одного, конкретного (причем в первое десятилетие Реформации это конкретное предлагалось не как фатальный разрыв со старой верой, а просто как небольшое ее исправление). Но получалось, что эта относительно точечная атака на нечто прочно вросшее в привычный порядок прорывала плотину: коготок увяз, всей птичке пропасть.

Сам Цвингли был не пламенным фанатиком из простонародья, а человеком с великолепным гуманистическим образованием, знакомцем и корреспондентом Эразма Роттердамского, в дополнение к древнегреческому знал и древнееврейский, писал стихи и басни, играл на лютне, арфе и флейте. Однако это в нашем нынешнем представлении человек с таким бэкграундом должен быть облаком в штанах. Как ни удивительно, тот, кто так мудро рассуждал о постах в духе «только друг друга не ешьте», занял куда более агрессивную позицию по отношению, например, к традиционной богослужебной практике. Лютер, который тоже вообще-то не лез в карман за проклятиями, предпочел оставить в литургической жизни очень многое из прежних норм и обыкновений, то, что, по его мнению, хотя и не может быть напрямую выведено из Писания, но и не противоречит ему. Цвингли шел дальше. Он отрицал телесное присутствие Христа в Святых Дарах (по этому поводу они и рассорились с Лютером, и никакие стратегические уговоры ландграфа Филиппа Гессенского о важности союза между протестантизмом Германии и Швейцарии ничего не достигли). Отрицал как идолопоклонничество почитание священных изображений и мощей, необходимость облачений, ладана, богослужебных песнопений.

Зажечь толпу дискуссией о тонкостях евхаристического богословия несколько сложно (хотя и возможно: рассказывали о случаях, когда цвинглиане целенаправленно и демонстративно оскверняли освященные католические облатки). Зато призыв «Долой идолов!» общепонятен: опять-таки прямое действие.

В результате с именем Цвингли связано одно из самых символичных в своей печальной наглядности событий ранней Реформации: первый Bildersturm, иконоборческий погром, в результате которого в Цюрихе было уничтожено практически все, что напоминало о декоративной стороне католической обрядности. Алтари, скульптуры, облачения, драгоценная утварь, реликварии. Это центнеры золота и серебра, а уж удельный вес художественной ценности этих вещей, накопившихся за века в богатом городе на пересечении европейских торговых путей, пусть читатель вообразит себе сам. И примеру Цюриха на протяжении столетия не раз следовали и в других городах Европы. Здесь занятна не суровость самой воли, побуждающей демонтировать всю эту «Библию для неграмотных» (учите лучше грамоту и читайте себе Библию), а тот амок, которым этот демонтаж сопровождался. Одно дело, когда так ведет себя завоевательская армия в иноверной стране. Другое — когда толпа рушит, топчет и сжигает те святыни и святыньки, которые, казалось бы, им привычны и знакомы с детства. Здесь все-таки есть некое «отречемся от старого мира», неосознанное чувство освобождающей трансгрессии, после которой к прежнему порядку, быту, укладу уж точно нет и не может быть возврата.

Сергей Ходнев