Почему секулярная геополитика перевесила религиозное единство

Был некогда такой дряхлый и престранный обычай: некоторые особенно могущественные епископы и аббаты получали право служить мессу (как правило, на Рождество), вооружившись мечом и надев облачение поверх воинских лат. Происхождение этой привилегии несколько туманно, но можно с достаточной долей уверенности сказать, что это нечто самое позднее из Высокого Средневековья, из времен распрей между папством и империей и первых больших споров о природе власти светской и духовной, тех двух мечей, что вручены человечеству.

В те времена прелатов, готовых и вне церковных стен при случае облечься не в "броню праведности", а в реальную амуницию латника, действительно хватало. А вот в XVII веке епископом-воином слывет, почитай, только кардинал Ришелье. Нравы смягчились, амплуа феодального владетеля, вынужденного лично оборонять собственный замок с оружием в руках, их преосвященствам и высокопреосвященствам примерять уже не приходилось. И после Ришелье бывали первыми министрами королевства кардиналы — Мазарини, Дюбуа, Флери; но даже и Мазарини, несмотря на свою вполне военную молодость, все-таки не брался за меч после получения багряной шапки.

Кардинал, осаждающий Ла-Рошель и объезжающий самолично, как простой кавалерист, расположение войск,— эту картинку все прекрасно помнят хотя бы по "Трем мушкетерам", где Дюма, казалось бы, сделал все, чтобы вывести этот военный эпизод с десятками тысяч жертв из разряда малоприятных религиозных конфликтов: мол, к гугенотам в Ла-Рошель стекалось всякое отребье, да к тому же этот порт открывал-де дорогу во Францию англичанам, а как не обозлиться романному Ришелье при мысли о герцоге Бэкингеме.

На самом деле, правда, явились англичане далеко не сразу. Гугеноты, обеспокоенные посягательством на дарованные им покойным Генрихом Наваррским свободы, для начала сами подняли мятеж еще в 1620-м — после двух десятилетий религиозного и гражданского мира и еще до появления Ришелье на посту первого министра. И задумали на манер голландцев создать и оборонять свою собственную республику. Так началась борьба, растянувшаяся на добрых восемь лет, и только в последний год осажденных ла-рошельцев без особого успеха пытался вызволить герцог Бэкингем. Поддерживая, так сказать, протестантских собратьев в борьбе против католического гнета.

Но если вглядеться в детали, то становится ясно, что это все что угодно, только не старая добрая священная война с четкой бинарной оппозицией враждующих сторон по религиозному признаку. Англичане — да, пытались спасти гугенотов. А вот те самые голландцы, которым гугеноты хотели подражать, одолжили французам корабли для карательной экспедиции. Окончательно запутывает ситуацию то обстоятельство, что правительство короля Испании (чью позицию в протестантско-католическом конфликте вроде бы уточнять не надо, но еще ведь испанская принцесса была замужем за королем Франции) тайно поддерживало именно что восставших гугенотов.

И все это на фоне Тридцатилетней войны, которая тоже начиналась с кристально ясного казуса борьбы протестантов за свои права. Но именно Ришелье больше всех потрудился ради того, чтобы она перестала быть войной двух конфессиональных лагерей, войной протестантских держав против держав католических.

Возможно, если бы габсбургский альянс Испании и Австрии дополнила бы Франция, быть и Германии, и Европе совсем иной. Но кардинал совершенно не ради защиты чистоты римского учения препоясывался мечом, и средневековый престиж короны Священной Римской империи для него ровным счетом ничего не значил — в отличие от политических выгод самой Франции. И вот он сближается с голландцами — чтобы заполучить союзника на все еще спорной территории Нидерландов и насолить Испании. Поддерживает протестантские кантоны Швейцарии — чтобы опять-таки осложнить положение испанцев в Северной Италии. Наконец, заключает союз с Густавом Адольфом Шведским и осыпает его субсидиями (миллион ливров — для тогда еще не слишком могущественной Швеции это была примерно четверть годового бюджета), чтобы империи пришлось туго на северо-германском фронте.

Воюя с протестантами внутри страны, он, конечно, куда более суров, кто бы спорил. Но тут важна цель этой суровости — он совершенно не собирался ни истребить гугенотов, ни обратить их поголовно в господствующую веру, ни даже объявить протестантизм во Франции вне закона. Гугеноты сравнительно с вековыми прерогативами феодальной аристократии были вещью новой, но при этом плохи для кардинала были ровно тем же — перспективой появления в стране альтернативных центров силы и власти, светской, а вовсе не духовной. Потому и образ действий был выбран столь же решительный, как и в случае заносившихся вельмож, чьи головы летели на плахе, а замки срывались.

Это стратегия политика, не фанатика. Сокрушив могущество французских протестантов, он при этом сохранил в государстве спокойствие и оставил в силе гарантировавший протестантам законные права Нантский эдикт Генриха IV (пусть и изрядно обкорнав его). Одним из заметных демографических следствий Реформации была невиданная массовая миграция протестантов из тех стран и областей, где их преследовали. Но Франция времен Ришелье без этого обошлась, и только многим позже Людовик XIV, отменив Нантский эдикт и обрушив на гугенотов волну благочестивого террора, способствовал тому, что сотни тысяч христиан-реформатов из французских земель рассеялись по Европе и Новому Свету.

Все это обычно проводят по разряду политэкономии, справедливо выдвигая кардинала в архитекторы французского абсолютизма, предвосхитившего появление Короля-Солнце, который, по Бальзаку, "завершив дело Ришелье, удушит дворянство золоченым шнуром в великом Версальском серале". Однако Ришелье интересен еще и как эмблема того, что Реформация (вернее, сложившийся в Европе по ее итогам политический баланс) фактически сделала невозможной внутриевропейские религиозные войны в средневековом смысле. Да, чисто средневековые предлоги вроде династических прав на тот или иной пограничный кусок земли или религиозного конфликта продолжают бойко употребляться; в риторике времен начала Тридцатилетней войны использовалось и то и другое (спор за Юлих-Клевское наследство, препирательство вокруг небольшой выморочной территории на Рейне, неожиданно оказался чуть ли не главным предвестником большой войны и закончился только спустя годы после Вестфальского мира). Иногда они даже объединялись, как в XVIII веке, когда Франция вынашивала планы вернуть на своих штыках католиков-Стюартов на британский престол.

Но это предлоги — которые оказывались действенными только в том случае, если ими можно было прикрыть абсолютно секулярный и часто вполне бессовестный интерес государства. Даже такое насущное дело, как оборона против оттоманской агрессии, где вопросом была не столько священная война, сколько выживание континента, и то не сложилось; уж сколько общеевропейских крестовых походов против турок задумывали папы, но хоть как-то втягивались в оборонительные и наступательные действия только те, кого османский натиск касался непосредственно. Кто же станет теперь затевать такое дорогое дело, как война, только потому, что папа велел? Папа, даже если чтить его, пусть занимается церковными делами. Ну а государство, даже с католиком во главе, пусть пользуется всеми мечами, какими только можно, по своему собственному усмотрению.

Сергей Ходнев