Уроки дела «Седьмой студии»

Независимо от того, сколько ярких премьер, фестивалей и проектов было в 2017 году (а их было немало), в историю русского театра он войдет делом «Седьмой студии», считает Ольга Федянина.

Кирилл Серебренников, один из самых известных и успешных русских режиссеров, художник с международной репутацией, встречает Новый год в статусе подследственного, под домашним арестом, с арестованными квартирой и счетами, с сорванными контрактами, остановленными съемками и разрушенными планами. Кроме него в рамках расследования дела «Седьмой студии» много месяцев держат в СИЗО и под домашним арестом трех менеджеров, чья работа и чьи репутации в театральной среде по-прежнему ценятся очень высоко. И хотя само дело, увы, грозит остаться большим театральным событием и после новогодних каникул, главное его последствие уже наступило в году уходящем.

Российские театры дело «Седьмой студии» осмыслили и запомнили.

Запомнили, что театр в глазах власти не имеет ни цены, ни ценности — недоказанное подозрение является достаточным основанием для срыва работы не только одного человека, но и целых коллективов. Запомнили отсутствие поддержки со стороны «профильного» министерства. Запомнили, что органы, суд и следствие не считают нужным учитывать несовершенство законодательства, регулирующего хозяйственную деятельность театров, законодательства, которое, по сути, провоцирует нарушения и нуждается как минимум в реформе. Хотя несколько недель назад соответствующее замечание прозвучало в одном из выступлений президента страны.

И наконец, запомнили главное: властные и судебные инстанции не приняли во внимание ни одного заступничества и ни одной гарантии — ни по закону, ни «по понятиям». Не нужны оказались ни личные обращения к президенту его доверенных лиц, ни готовность внести залог на полную сумму вменяемого в вину ущерба, ни поручительства десятков «богатых, знаменитых и уважаемых».

Все театральные директора и главные режиссеры, читая о деле «Седьмой студии», думают об одном и том же. О том, что и в их конкретном случае, случись что, подозрения или просто чужой воли, оснащенной административным ресурсом, будет достаточно — доказательство невиновности затянется на месяцы и годы. Никто не учтет производственные необходимости и риски. Никого не остановят срыв обязательств и впустую потраченные деньги. Не сработают гарантии, поручительства, репутации и связи. Заверения в том, что у дела «Седьмой студии» нет политической подоплеки, а есть только экономическая, ситуацию лишь усугубляют. Потому что по ту сторону рампы слышат — по недоказанному обвинению можно посадить самого успешного и известного, и это уже не просто угроза.

Выводы все для себя сделают разные, но результат будет общий: отказ от доверия, ясно артикулированный сверху, станет двусторонним.

При советской власти все театральные режиссеры и директора театров точно знали, что открытость в разговорах с любой вышестоящей инстанцией неуместна. Методы, которыми отстаивали возможность творчества и относительное хозяйственное благополучие, были разными — от ухода в глухой подтекст до идеологического шантажа. К концу застоя все это было отработано как альбом фортепианных этюдов для музыкальной школы. В перестройку театры открыли для себя государство с человеческим лицом — и политика, необязательно согласного, но готового к диалогу. Театры перестали изворачиваться и начали договариваться.

Но каталог методов, с помощью которых любое театральное событие можно абсолютно легально провести через все совещания, отчеты и ведомости как православное, самодержавное, народное и юбилейное, у любого российского театрального менеджера живет в памяти — у старших в реальной, у младших в генетической. Достать его оттуда — дело быстрое. И достанут, сомневаться не приходится. Никаких прямых диалогов на ближайшее время можно не ждать — даже с самой дружелюбно и мирно настроенной властью. Прежнее недоверие почти восстановлено.

Выдающийся актер, председатель СТД Александр Калягин за последние недели высказался в контексте дела «Седьмой студии» три раза, напрямую обратившись к суду, общественному мнению и руководству страны,— одним его резкость показалась запоздалой, другие были разочарованы самой готовностью Калягина продолжать диалог, даже на невыгодных условиях. И кажется, никто не расслышал, что это была, возможно, последняя попытка избежать реанимации советской «культуры недоверия». «Культуры», выращенной на консенсусе вранья.

Сегодня все выглядит так, как будто на тех этажах, где вершатся судьбы театра, реанимация этого консенсуса почти никого не смущает — и уж точно не пугает. Функционерам от культуры важно, чтобы «было тихо». Художественная цена этого «тихо» их не интересует — в конце концов платить ее будут другие, статистически ничтожная группа получателей госдотаций, интересами и страхами которых можно пренебречь. Единственным обнадеживающим знаком остается недавняя информация о том, что глава государства предложил деятелям культуры принять участие в реформе соответствующего законодательства. Обнадеживающим, но пока ничем не подкрепленным — и заведомо оснащенным богатыми возможностями для манипуляции.

На декларативное безразличие сверху невозможен никакой ответ снизу. Есть только бессмертное утешение в классике — не аргумент, но предостережение. Шекспировский Гамлет, принц датский, объясняя Полонию, почему он должен хорошо обходиться с нищими актерами, говорит: «Они краткий обзор нашего времени. Лучше иметь скверную надпись на гробнице, нежели дурной их отзыв при жизни».

Как бы наивно это ни прозвучало, людям театра свойственно полагаться на Шекспира, в перспективе он всегда оказывается прав. В насколько далекой перспективе — узнаем в 2018 году.