73 года назад оставшиеся 7 тыс. заключенных концлагеря Аушвиц (Освенцим.— “Ъ”) были освобождены Красной армией. Немцы перед своим бегством взорвали газовые камеры и крематории, которые все еще были в рабочем состоянии. Им удалось эвакуировать глубоко на германскую территорию 10 тыс. заключенных, чтобы продолжать использовать их рабский труд. Те, кто выжил, всю жизнь свидетельствовали и от имени тех, кто погиб.

Сегодня уже нет с нами Примо Леви, Эли Визеля, Владислава Бартошевского, Исраэля Гутмана, Симоны Вайль, Имре Кертеса и многих других узников концлагерей, рассказавших миру о пережитом. Мы, послевоенное поколение, все больше и больше остаемся наедине с грузом их опыта, и было бы сложно отрицать то, что с этим грузом мы не справляемся как должно. И я не говорю тут о фактографии. Весь современный мир все более и более живет так, как если бы трагедия холокоста и концлагерей его ничему особенно не научили.

А ведь мир, как предполагалось, должен был выглядеть совершенно иначе после войны. Мировых масштабов достигло появление таких институтов диалога и сотрудничества, как Организация Объединенных Наций. В Западной Европе процесс сближения государств, наций, общества получил большое развитие. Теперь это Европейский союз. Этот организм был создан на основе общего рынка, который, сделал своими основами сотрудничество и растущую взаимозависимость, а не формировался вокруг иллюзорного баланса сил, как это было в прежних моделях сосуществования. Были приняты новые юридические нормы для преступлений против человечности, а ООН вывела определение такому преступлению, как геноцид. Признавалась роль неправительственных организаций, а их полнокровное развитие после войны усилило влияние гражданского общества на правительственные институты. Очертания этих новых самопровозглашенных общественных структур более не имитировали полувоенную культуру, распространенную перед войной среди разного рода братств, объединений и ассоциаций. Церковь и другие религиозные организации чувствовали новый дух экуменизма. После войны, казалось, мир будет переосмыслен. Трагическая гибель такого большого числа мирных жителей сделала эту войну совершенно особой, непохожей ни на одну другую. И Аушвиц стал наиболее видным символом этого.

Но в то время для настоящей справедливости не хватило смелости. Из примерно 70 тыс. эсэсовцев, работавших в концлагерях и лагерях смерти, только примерно 1,65 тыс. понесли наказание после войны. К тому же в большинстве случаев это наказание было досадно мягким — несколько лет тюрьмы, чаще всего условно. А поэтому никого не должно удивлять то, что многие из них испытывали чувство безнаказанности…

Сегодня мы видим, что эти послевоенные усилия, какими бы справедливыми и продуманными они ни казались, не выдержали испытания временем. Мы не в состоянии эффективно реагировать на новые проявления лихорадки геноцида. Голод и смерть, следствие продолжающихся конфликтов между различными группировками в Центральной Африке, не рассматриваются нашими правительствами в качестве приоритетных проблем. Торговля оружием и эксплуатация практически бесплатного труда захлестывает беднейшие регионы мира. ООН перестала символизировать надежду. Европейский союз снедаем внутренней апатией. В то же время наши демократии страдают от роста популизма, национального эгоизма и новых форм экстремистского языка вражды. Ремилитаризация отношений между народами оскверняет наши улицы и города. Неужели мы так изменились за последние два или три поколения?

Прежде чем мы все встретимся через два года, для того чтобы отметить 75-ю годовщину освобождения Аушвица (что станет кульминацией 15-го Международного дня памяти холокоста), мы должны задать себе несколько вопросов, чтобы этот день не стал лишь очередным днем памяти с повторяемыми из раза в раз словами и фразами, принимающими форму лозунгов, трогательно размещаемых на знакомых местах лагерной архитектуры.

Что происходит с нашим миром? Что происходит с нами? Неужели память перестала быть и обязательством? И если надежда умирает последней, то где она коренится, если не в памяти? На самом ли деле нам нужно жаловаться на отсутствие видения, чтобы оправдать собственную поверхностность в укреплении добра? Правда ли, что недостаток авторитета оправдывает распространение тщеславия? Допустимо ли, чтобы нехватка настоящих государственных деятелей приводила к появлению голосов, недостаточно зрелых, чтобы справляться даже с собственной ответственностью? Стали ли результаты опросов общественного мнения или мемы постоянными диктаторами нашего выбора? Правда ли рынку нужны только те, кто уверен в собственном врожденном праве на удобства, но кто не понимает, что имеет также и обязанности, какими бы неудобными они ни были? Правда ли мы можем заглушить чувства нашей объективной и осязаемой ответственности, сидя за закрытой дверью нашей «неспособности сделать что-то» даже по поводу самых масштабных трагедий?

В культуре, которая пытается жить без осознания смерти, есть ли еще место для поминовения жертв? Может ли какофония индивидуальных и в равной степени важных историй, на которые каждый естественным образом имеет право, тем не менее предполагать наличие освобождающего морального послания? Составляет ли общая сумма человеческой самоудовлетворенности наиболее эффективное мерило добра в этом мире?

Видя, причем поверхностного взгляда достаточно, насколько абсурдно несоответствующим современным вызовам стало образование, почему мы не можем поменять его? Неужели нынешняя пропорция между числом уроков математики и уроков, на которых изучают этику, мудрое использование массмедиа, гражданские права, знание внутренних угроз общества, умение организовать гражданскую оппозицию, умение создавать проекты по оказанию гуманитарной помощи, на самом деле оправданна? Мы что, действительно будем строить наше будущее на интегралах в такой уж степени? Почему история, которую мы преподаем, остается таким безопасным изучением прошлого, вместо того чтобы сравнивать и представлять четкие корреляции с нынешним миром и все более небезопасным будущим?

Мы не хотим отвечать на эти вопросы, куда легче отложить их, посмеяться над ними или дискредитировать их. А не важно, что происходит в Конго, Мьянме, или в соседнем округе, или на соседнем стадионе. И это не меняет того факта, что наши дети, которые, как кажется, есть все, о чем мы должны беспокоиться, узнают о жертвах, благородстве, ответственности и идеалах из новой серии «Звездных войн», а не от нас и не из того, чему их учат в школе. Апатия охватила нас не потому, что мы больше не видим великого будущего, но потому, что мы отгородились от образов нашего общего и даже самого ближайшего прошлого.

Апатия настолько глубока сейчас — может быть, впервые за все время существования человечества,— что, оценивая ход событий в очень многих странах, далеких и близких, нам стало сложно различить, что еще мир, а что уже стало войной. Память и ответственность более не сочетаются. И вот так вся наша цивилизация по своему волению лишилась собственного опыта. Позволим ли мы Аушвицу стать частью истории? Или, может быть, мы его отнесем к математике?

Петр Цывиньский, директор музея Аушвиц-Биркенау