Художница Александра Николаенко рассказала Марии Лащевой, как становятся писателями

Победителем премии "Русский Буккер" в конце прошлого рода стала Александра Николаенко за роман "Убить Бобрыкина". "Огонек" поговорил с молодым литератором, а также попробовал разобраться в закономерностях российского литературного рынка

Александра — художник, выпускница Строгановки, иллюстрировала книгу Павла Санаева "Похороните меня за плинтусом". Ее роман написан ритмической прозой (переходная форма от прозы к поэзии). Главный герой, Саша Шишин, живет со своей властной матерью; грезит о школьной любви по имени Таня, вспоминает соседа Бобрыкина, от которого в детстве терпел притеснения. Разобраться, где явь, а где греза, с развитием романа становится все труднее, как, собственно, и ответить на вопрос, обозначенный в названии: сумел ли герой осуществить свой зловещий план? Победа на "Русском Букере" стала полной неожиданностью не только для автора, но и для всего литературного сообщества: критика еще до объявления победителя встретила роман большей частью прохладно. Прежде всего специалистов смутил язык — своим ярко выраженным усложненным ритмом с инверсиями и повторами, а также зыбкость сюжета, почти до предела спрятанного и растворенного в сюрреалистической действительности. Были разочарованы и те, кто ждал от "Букера" признаний заслуг уже маститых авторов и торжества толстых, "классических" романов: ни одному из критериев победительница не соответствовала.

Между тем награда эта отражает всю двойственность литературного процесса в России. С одной стороны, всем хочется новых открытий. С другой — любое открытие тут же подвергается сомнению и даже обструкции. Все объясняется в конечном итоге просто: сегодня в России кризис описательной литературы. Роман "с сюжетом", десятком героев, которые куда-то "идут" или о чем-то "думают",— все эти формы, кажется, окончательно себя исчерпали. Из них энергию не высечь. Премия "Русский Букер" претендует именно на поиск новых, не мейнстримовских путей в словесности, пытаясь найти средство спасения литературы "по соседству", например в художнической среде. "Случай Николаенко" именно такой. Любые сравнения с Сашей Соколовым и Венедиктом Ерофеевым (а именно с их манерой письма чаще всего сравнивают язык Николаенко) хромают, но они тоже кое о чем говорят, а именно об общей тоске по новому смыслу и языку литературы. Впрочем, так уже было — во времена того же Саши Соколова. Манера полустиха-полупрозы, в которой сегодня пишет Николаенко,— это в который раз попытка высечь "новые смыслы" с помощью самого языка. И награду Николаенко можно рассматривать именно как аванс, как надежду на выход из кризиса.

Но победа Николаенко — еще и очень рыночная вещь: даже такой локальный рынок, как литературный, сегодня не может существовать без периодических "открытий", пусть даже и формальных. Читатель, воспитанный рыночными отношениями, уже не может без регулярных эпитетов "сверхтонкий" или "сверхчувствительный": эта привычка в точности сегодня экстраполируется и на литературу. Таким образом, можно сказать, что Николаенко с ее романом, похожим сразу на всю магическую русскую литературу 1970-1980-х годов, попросту совпала с запросом рынка на обновление. И даже то, что она сознательно вторична по отношению к советскому "магическому реализму", также вписывается в рыночные ожидания. Николаенко при этом совершенно далека от какого-либо расчета; напротив, она соответствует представлению о "настоящем художнике" как об открытом, ранимом типе, "комке нервов". Штамп "Николаенко выбрало само время" тут оказывается как нельзя более точным: и в тех похвалах или хуле, которые на нее обрушились после победы, "виновата" не столько она сама, сколько, собственно, система, законы, по которым сегодня существует литературный рынок в России. Критик Лиза Биргер пишет в "Коммерсанте": "Это точно не лучший русский роман прошлого года. Но и сама книга, и то, что она произвела впечатление, показывает прежде всего, насколько же мы бедные, насколько же нас до сих пор не отпустило". Сама же Александра Николаенко оказалась очень похожа на свою книгу: мечтательная, хрупкая и очень искренняя в своих порывах. "Огонек" поговорил с неожиданным триумфатором о том, как теперь становятся писателями и добиваются признания. Читателю самому предоставляется ответить на вопрос, чего в ее успехе больше — моды, везения или литературного дара.

— Вы рассказывали, что задолго до выхода романа "бросались на мэтров" с текстом "Убить Бобрыкина" и практически насильно читали им вслух. Это художественное преувеличение или реальный эпизод?

— Да! Буквально нападала, это не преувеличение. Дело было так: я прилетела на 13-й Волошинский фестиваль в Коктебель в самый день его открытия и пошла искать дом-музей по набережной. Найдя дом, решила сперва окунуться и потому вошла на заповедную территорию Волошина с мокрой головой и полотенцем. Помню, как замечательный поэт Валерий Лобанов посмотрел на меня с большим подозрением и спросил, точно не помню, но примерно так: "Девушка, вы заблудились?" И я вполне себе серьезно ответила: "Нет!" В тот же вечер я принесла Валерию первую мою публикацию в журнале "Сибирские огни" и, отведя пойманного поэта в закуток под лестницей дома Волошина, стала читать ему из "Убить Бобрыкина" вслух. Дочитав отрывок, я посмотрела на него с надеждой, и спросила: "Как вы думаете, что это?" И Валерий ответил: "Что-то очень необычное..."

Я была уверена, наверное, не стоит это скрывать, что пишу по меньшей мере "что-то очень необычное", для меня это "что-то" было и останется больше. Так я прочла отрывки из этого "большего для меня" не только Валерию, но и другим писателям и поэтам на Волошинском фестивале. И первыми, кто услышал в этом тексте то самое, "большее для меня", были Даниэль Орлов и Александр Либуркин. Питерцы. Фундамент моей уверенности в книге.

Была и другая реакция на роман. Один мой знакомый, еще до Волошинского фестиваля, зимой, известный писатель, говорил мне, что так, как я пишу "Бобрыкина", "писать нельзя". Однажды он, желая мне добра, предложил отредактировать одну главу из "Убить Бобрыкина" — я с восторгом согласилась. Через пару дней мне пришел "мертвый" текст. В нем не осталось ни звука из того, что было там первоначально. Того, что я слышала в нем. Ни ветерка, ни шороха, ни вкуса. Ничего.

Страшно было обидеть желавшего мне добра человека, издающегося автора, но еще страшнее было согласиться с ним. "Как хочешь. Но имей в виду, это никто не будет читать,— сказал он.— Не сможет". "Будут читать, смогут читать",— ответила я и осталась со своим текстом наедине. С текстом и со своей верой в него. Нет, не наедине. Я каждый день читала роман вслух сыну. Так, до Волошина нас было в мире всего двое. Мы оба верили в книгу.

— Вы состоявшийся художник, книжный график. Ваша карьера успешно развивалась. Почему тогда этот крен, в общем-то нелогичный с точки зрения карьеры?

— Да, по этому поводу я спорила с папой, с друзьями и, конечно, с самой собой. Я сама себе долгое время говорила: ты художник, ты уже проиллюстрировала самую свою любимую книгу "Похороните меня за плинтусом" Павла Санаева, Акунина. Угомонись, наконец, и не пиши, успокойся — что тебе еще надо?.. Но без тетради и ручки начинала задыхаться.

У нас в гараже в "великий дождевой потоп" сгинули склады таких вот исписанных мной тетрадей. В них не пропало ничего важного мне, я писала тогда просто так, вроде как собираешься написать большую картину, но вначале — эскизы, наброски...

Остатки этого "фундамента" мама перевязала бережно, и они теперь на антресолях и в диванах. Первое время своих "больших надежд" я отправляла рассказы по журналам. Они приходили назад или просто исчезали в редакциях, как и гаражные тетради. Наконец махнула рукой и перестала искать адреса редакций. Отпустила желание быть опубликованной.

И вот тогда одна моя знакомая, тоже художница, сама отправила несколько моих рассказов в журнал "Сибирские огни". Восьмого марта, три года назад, мне ответил Виталий Сероклинов, редактор этого журнала. "Дорогая Саша! Я решил этим письмом поздравить Вас с 8 Марта. Мы берем ваши рассказы". С этой публикации все и началось.

— Было ли у вас ощущение, что ваша победа спровоцировала мини-скандал в писательских кругах? И вызвала обиду, что "дали какой-то самоучке"?

— Нет. Я привыкла воевать за эту книгу. Так что для меня не были неожиданностью ничьи нелестные отзывы о ней. Невозможно понравиться всем, невозможно забраться к каждому в голову и там, захваленной, свернуться калачиком и замурлыкать. Тем более с таким текстом, как "Убить Бобрыкина".

У меня была мечта. Я хотела, чтобы эта книга была услышана и осталась. И только спасибо и спасибо тем, кто помогал, слышал, видел, что книге этой стоит остаться. Вадим Месяц и издательство "Русский Гулливер", Ирина Горюнова, что познакомила меня с ним и вывела к своим, Лера Манович, что первая назвала эту книгу со своей предельной точностью слов "Реквием детству", жюри "Русского Букера", его председателю, Петру Алешковскому, которого я теперь читаю взахлеб. Может быть, меня услышали потому, что не один мой герой Саша и не одна я, но все мы родом из детства. Все оставили в нем свои большие надежды, миражи, песочные замки и изумрудные города...

У меня теперь такой способ выжить. Просто жить и работать дальше, не окунаясь в океан отзывов об этой книге. В нем слишком много волн, от ударов и качки, критики и похвал одинаково можно захлебнуться. А я хочу не утонуть в них, а плыть дальше.

— Язык вашего романа необычен, он завораживает, вводит в транс. Как вы его создали? Он появлялся прямо из-под пера или это конечный результат долгого пути, литературной практики?

— Да, появился сам, слышала то, чего, боялась, не услышат другие. Результат литературной практики?.. Скорее, это результат жизни. В середине девяностых я в первый раз пришла в булгаковскую квартиру и опустила в ящик желаний (там такой есть) свою записку. Теперь, когда желание исполнилось, могу рассказать, что написала в ней: "Уважаемый Михаил Афанасьевич, я хочу написать хорошую книгу. Помогите мне".

— В одной рецензии было написано, что по роману "Убить Бобрыкина" можно понять, как хорошо вы знаете современную прозу. Это так? Есть ли в романе какие-то заимствования, реплики, "перекличка" с писателями?

— Есть у меня на главной полке (полка из любимых книг) черная такая книжечка, старого издания. Это Сологуб. "Мелкий бес". Книга, в которой с невыносимой точностью, точностью, какой, как мне кажется, не смог передать и Федор Михайлович, описан настоящий бес. Настоящий до такой степени, что слышишь запах комнат, улиц, смех, голоса страниц, видишь все в словах, понимаешь, как все это страшно. Передонов глух к свету и настолько реально заполнен этой злой страшной глухотой, чтобы ожить.

Алексей Слаповский, мой учитель и друг, упомянул именно "Мелкого беса", противопоставляя его сравнениям моей книги с Соколовым и с Сорокиным. Алексей, также понуждаемый моим напором: "Почитайте, пожалуйста!", прочтя первые главы "Шишина", спросил: "А ты знаешь, что Шишин — это черт Шишига?" Нет, я не знала, но мне вначале тоже казалось, что мой Шишин — черт. Но я ошибалась. Яркость и точность беса у Сологуба именно в отсутствии в душе Передонова (герой романа "Мелкий бес".— "О"), даже искорки любви. Он пуст от любви до такой степени пустоты, что от этого начинает фонить в голове. А мой Саша любит, и для меня в его любви было что-то от "Гранатового браслета", слов Желткова: "Да святится имя твое..."

— Почему-то роман "Убить Бобрыкина" часто описывают как не имеющий сюжета. Может быть, критики за вашим шаманским словесным плетением не видят действий и поступков героев?

— Очень может быть и так, я ведь и сама проваливалась в этот ритм. Но дело в другом. Язык текста с самого начала приближал меня к какой-то страшной развязке, он копился, давил, наседал со всех сторон. Я боялась, что мой герой сделает что-то ужасное. Мне было страшно. Алексей Слаповский, понимая, что со мной происходит, говорил мне в это время: "Закончи. Хватит". Но было рано. Еще не все стеклышки, шурупы и гвоздики скопились в коробке памяти. Я даже еще не знала, каким будет последний из них.

— Когда наступает кульминация в вашем романе?

— Когда кончается детство и открываются глаза. Помните, в начале книги эпиграфом стихи Олега Григорьева: "Чего не понимаю, не нужно понимать, а то если подумаешь и что-нибудь поймешь, не только мялку вытащишь, а схватишься за нож"

— У вас уже написана новая книга. О чем она?

— "Федя Булкин. Небесный почтальон" была написана в прошлую зиму, написана против, вопреки "Убить Бобрыкина", против страшной его развязки, против понимания, что смерть неизбежна. С желанием улыбнуться в темноту, против расставания навсегда, в надежде на встречу, в попытке увидеть свет в конце. Федя Булкин — это такой лучик, ниточка... Попытка вылечить боль надеждой.

— Главная интрига вашего романа: убил ли кого-нибудь ваш герой Саша Шишин или нет? Читателю это невозможно понять точно...

— Сашу убили. Убили детство. Выключили свет. И он открыл глаза в темноте. Как когда-то, сняв повязку "в жмурки", оказался один на свету. Но тогда свет еще был, а здесь в конце он остался в темноте. Один и в темноте. Даже у Ежика в тумане был медвежонок. Даже у Малыша была собака. Помните "Девочку со спичками" Андерсена? У Саши оставалась последняя спичка, со словами Тани: "Просто уходи. И все" она догорела.

Детство рано или поздно кончается. Мой папа, физик-атомщик, ученый, всегда оставался ребенком, любопытным ко всему, к каждой паутинке на доме, таракашке, бабочке, ко всему у него были вопросы, нуждавшиеся в ответах: "Почему? Как? Зачем? Что будет дальше?" В последний раз в жизни мы ехали вчетвером: я, мама, папа и мой сын, машину вела мама. Папа был болен, мы все это знали. Мы подъезжали к новому туннелю на нашей улице Народного Ополчения, и папа сказал: "Поедем через туннель!" "Зачем? — спросила мама.— Так короче". И показала, как, а папа ответил: "А так — длиннее..." Он хотел посмотреть сам этот новый туннель, посмотреть и показать нам.

Беседовала Мария Лащева