Член-корреспондент РАН Степан Калмыков — о мировой гонке научных открытий. Беседовала Светлана Сухова

Публикация "Гранды и гранты", посвященная проблемам отечественной науки, вызвала оживленный отклик у читателей и просьбы к редакции продолжить разговор. Продолжаем. С членом-корреспондентом РАН, и.о. декана химического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова Степаном Калмыковым "Огонек" поговорил о том, как устроена мировая гонка научных открытий и есть ли в ней шанс у России

— Степан Николаевич, почему российские ученые проигрывают Западу по числу открытий?

— Современная наука — не броуновское движение, где невозможно предсказать, в какой области ожидается тот или иной прорыв. Она больше напоминает мейнстрим, где часть ученых всего лишь ненамного опережает коллег. При этом известно, кто над чем работает, да и результаты, хотя бы в общих чертах, предсказуемы. Мы, например, заняты разделением близких химических элементов (ядерный топливный цикл), но этот же ответ ищут и во многих научных центрах мира. Мы идем ноздря в ноздрю, догадываясь, на каком этапе находятся они, а они в курсе того, что делаем мы. Или, например, поиск новых химических соединений: десяток групп ученых из разных стран, понимающих, что именно необходимо изменить в молекуле, чтобы получить желаемые свойства, бьется за результат, что называется, "на скорость". "Приз" достанется не тому, кто первый получит соединение, а тому, кто зафиксирует свой приоритет в виде патента и последующей публикации. И россияне сплошь и рядом в проигрыше, потому что, как правило, не патентуют и не публикуются вовремя, тем самым упуская время — спустя месяцы за границей находят аналогичное решение и получают на него права.

— И часто такое происходит?

— У меня нет статистики, но случаев хватает. А я не раз был свидетелем того, как российские ведомства не оказывали должного содействия по оформлению патента, особенно за границей, ведь это весьма дорогостоящая и трудная процедура (российский патент не везде признается за границей). Это вынуждало исследователей публиковать результаты и тем самым упустить шанс на получение когда-либо роялти (лицензионное вознаграждение за патент.— "О").

— Зачем же торопиться?

— Есть риск потерять не только деньги, но и авторство, когда открытие повторят конкуренты. А так ученый хотя бы повысит свое реноме в профессиональном сообществе. Научная публикация — основной способ оценки значимости ученого. Не говоря уже о том, что от числа публикаций и их цитируемости напрямую зависит получение финансирования институтом и самим исследователем. Что в нынешних российских реалиях немаловажно. Ведь при проведении конкурсов и грантов — Минобразования, Российского научного фонда, Российского фонда фундаментальных исследований и т.п.— оцениваются именно публикации и рейтинг их цитируемости. Впрочем, так живет весь научный мир...

— Значит, без статей не обойтись?

— Опять же есть области, где обнародование информации в принципе невозможно. Очевидно, что, если какое-либо научное сообщество занято разработками в сфере ракетной техники или поиском новых авиаматериалов, они не смогут опубликовать детали своих разработок. Но вот если публикаций нет в области фундаментальной или поисковой науки, это уже свидетельство или низкой квалификации, или низкой актуальности темы. И в этом случае "оргвыводы" не заставят себя ждать — финансирование будет сокращено. Что ж, деньги — отличный мотиватор публицистической активности. Но в России его используют не столь эффективно, как, скажем, в Китае, где не только срезают бюджеты, но и выплачивают колоссальные премии за статьи. Но самое главное, что дает публикация, — это повышение реноме в научном мире.

— Почет и уважение коллег?

— Возможность работать, как говорят, на передовом крае науки. Современные исследования иначе, как на установках Mega-Science (научные установки национального и мирового масштаба для решения принципиально новых фундаментальных и прикладных задач.— "О") уже и не провести. На допуск к ним влияют в том числе и публикации — их количество, а главное — качество. Неудивительно, что заявки от российских радиохимиков, например на измерение образцов, принимаются в Европейском центре синхротронного излучения (ESRF в Гренобле.— "О") весьма оперативно. Я, правда, слышал и немало критики в адрес такого международного сотрудничества — мол, иностранцы пользуются нашими мозгами, но это узкий взгляд на ситуацию, если не сказать сильнее. Сегодня так работает весь мир! Все стороны, принимавшие участие в эксперименте, вправе использовать результаты в своих статьях. Как, например, наши европейские коллеги, помогавшие нам обрабатывать спектр в том же Гренобле. Прошли времена, когда в одиночку можно было осуществить прорыв в науке. Пример того же Китая: пока страна была закрытой, о многих ли ученых из КНР мы знали? Много ли патентов китайцы получили на Западе? А сегодня? В плане участия российских ученых в установках Mega-Science и, что очень важно, создания таких установок в России самое активное участие принимает Курчатовский институт, у руководства которого есть четкое понимание, что современная наука на рутинных приборах уже не делается. Скажем, большая часть структурных исследований, включая структуру белков, сейчас осуществляется с использованием синхротронного излучения.

— Китай, может, не тот пример? Вспомним космический прорыв за железным занавесом в СССР...

— Любимый пример сторонников полной изоляции. Но он не выдерживает критики: статьи советских ученых активно переводились и печатались на Западе все годы существования Страны Советов. Публикации шли даже по "чувствительным" областям, например о плутониевых разработках. Именно так и мы, и американцы оказывались в курсе того, чем заняты ученые по другую сторону занавеса. Сигналом были не только публикации, но и их отсутствие. Так, например, в советских и американских журналах сначала печатались статьи, содержавшие диаграммы состояния плутония с другими элементами таблицы Менделеева, а потом внезапно по обе стороны океана исчезло какое-либо упоминание фазовых диаграмм "алюминий — плутоний", "галлий — плутоний". И понятно почему: именно это сочетание и является технологическим материалом, из которого можно сделать боезаряд. К открытию пришли почти одновременно и сразу же смекнули, что идеологический противник находится на той же стадии разработки.

В науке "приз" достанется тому, кто зафиксирует свой приоритет в виде патента и последующей публикации. И россияне сплошь и рядом в проигрыше, потому что, как правило, не патентуют и не публикуются вовремя!

— Но Китай сегодня объявил о возврате всех своих ученых с Запада!

— Это не попытка возвести занавес, скорее наоборот: ученым предлагают колоссальные гранты и зарплаты, возращенцы — люди западной культуры, могущие способствовать вестернизации родины. Китай не намерен отгораживаться от остального мира: он копит силу, чтобы стать более активным игроком. А любой занавес в области передовой науки — это путь к катастрофе. Россия вошла в состав акционеров того же ESRF, получив возможность проводить там свои исследования. А в прошлом году заработал Европейский рентгеновский лазер на свободных электронах в Гамбурге (он позволяет вырабатывать рентгеновское излучение, применяемое для исследования кристаллов и других наноструктур.— "О"), в строительстве которого Россия участвовала наряду с Германией и Францией и получила долю в 25 процентов. Параллельно в самой России создаются Mega-Science-установки, например реактор "ПИК" (проект исследовательского ядерного нейтронного реактора на территории Петербургского института ядерной физики им. Б.П. Константинова, входящего в структуру Курчатовского института.— "О"), куда будут приезжать исследователи из разных стран мира. Там же идет создание Центра синхротронных исследований 4-го поколения. Так что попытки изолировать российскую науку от международного сотрудничества отразятся на всех показателях — от коммерциализации до количества публикаций и выпускников вузов.

— Но как заниматься коммерцией, если открытие сделано в рамках международной команды?

— По взаимному согласию — достаточно заранее оговорить доли участия. К сожалению, российские ученые, особенно из мира фундаментальной науки, в большинстве своем плохо представляют, что нужно патентовать и как. Ради галочки в отчете они это делают, оформляя патент исключительно в России, но о том, чтобы продать изобретение сторонней компании, не идет и речи. Кстати, в рамках международного коллектива эти сложности сведены почти к нулю. Например, мы в сотрудничестве с американцами пару лет назад занимались разработкой сорбентов на основе оксидов графена, которые можно использовать для очистки жидкостей, например на АЭС или при нефтедобыче. Потом запатентовали работу в России, Канаде, США, ЕС, КНР и Японии. Интерес к патенту есть — в тех же Штатах, где высокие экологические требования, или на японской "Фукусиме". Вот тут мы и подобрались к главной, на мой взгляд, проблеме в современной российской науке — отсутствии рынка интеллектуальной собственности. Скажем так: у нас мало кто и что патентует в родном отечестве, а уж за рубежом — случаи очень редкие. А утечка идей идет прежде всего этим путем, а не через публикации: при отсутствии патента открытие повторяют со временем другие. Сколько раз такое было! Вспомнить хотя бы электроспрей масс-спектрометрию (один из самых качественных способов идентификации веществ.— "О"), изобретенную в СССР, но не запатентованную. Или "Рамановскую спектроскопию" — тоже советское открытие, тогда все лавры достались Раману из Индии, пришедшему к тому же годом позже (он еще получил за это открытие Нобелевскую премию). Впрочем, в советскую эпоху многие ученые работали "в стол". Беда в том, что и российские продолжают эту традицию.

— Но ведь публикуются!

— Вот только не берут за труд выяснить, насколько серьезно то или иное издание, где они размещают материалы. Не задумываются о том, кто их прочтет, какое сообщество узнает о работе — научное, специализирующееся в этой сфере, или люди, далекие от науки. Последние особенно склонны весьма вольно относиться к чужой интеллектуальной собственности. В России сегодня вообще не принято тратиться на патент, тем более что и серьезной ответственности за его воровство не существует.

— А может, дело в качестве работ?

— Бывает и такое, но чаще те, кто беззастенчиво пользуется чужими интеллектуальными результатами, исходят из принципа: зачем платить, когда можно просто взять? А чтобы уйти от ответственности, слегка меняют что-то, заявив, что их изобретение отличается от первоисточника. Впрочем, это уже проблема патентных бюро, которые неграмотно составляют заявки, оставляя лазейки для таких манипуляций. На Западе в этом секторе работают патентные службы, получающие немалые доходы, а потому отслеживающие интересы клиентов. Да и продажами лицензий у нас заниматься особо некому — сектор внедренческой науки находится не в лучшем состоянии. Во времена СССР наук было две — фундаментальная (Академия наук, вузы) и прикладная (институты и бюро при различных ведомствах и министерствах). Последние как раз и занимались внедрением научных изобретений. Но в 1990-е эта внедренческая структура была уничтожена — от системы подготовки кадров до самих бюро. К сожалению, ученые из мира фундаментальной науки редко когда способны напрямую передать свои открытия промышленности — мы говорим на разных языках. Вот этот "перевод" и осуществляли внедренческие институты.

— Так ли уж сложен "перевод"?

— Поясню. Ученый занят, например, поиском путей получения новых элементов. Казалось бы, что в его открытии может пригодиться в сфере народного хозяйства? Ответ: напрямую — ничего, но для получения этих самых сверхтяжелых элементов институт разрабатывает современную ускорительную технику, для их выделения используют самые передовые достижения химии, а с использованием тех самых ускорителей можно получать, например, ядерные мембраны или радионуклиды для медицины. Мембраны находят применение при гемодиализе, в сфере экологии и т.д. Сегодня любое прорывное исследование очень быстро обрастает прикладными проектами. Вспомните про швейцарский CERN (Европейская организация по ядерным исследованиям, крупнейшая в мире лаборатория физики высоких энергий.— "О"), казалось бы, там проводятся исключительно фундаментальные исследования... Но попутно ученые из CERN решают огромное количество прикладных задач — материаловедческих, наработки радионуклидов, которые потом используются в медицине, и т.д. У нас же система прикладной науки страдает прежде всего из-за отсутствия кадров.

— Выходит, патентовать только в России бессмысленно?

— Необходимо, не тратя времени даром, захватывать западные рынки, оформлять тамошние патенты, и пусть их продажей занимаются специалисты. Да, международный патент стоит недешево: в США он обходится в десятки тысяч долларов. Понятно, что у ученых таких денег чаще всего нет. Значит, патентообладателем должно стать государство (например, в лице вузов, РАН, фондов), а автором патента — ученый. Такие патенты оформляются и сегодня, но крайне редко. А ведь так можно было бы стимулировать науку, возвращая затраты на патент и премируя ученых.

— В чем сложность?

— Найти спонсора для оформления патента. Немногие госструктуры готовы за это платить, а уж сам процесс доказательства важности и прибыльности патента очень сложен. Ряд структур, например, если я не ошибаюсь, Российская венчурная компания, субсидирует получение нашими учеными западных патентов, есть аналогичная программа и в РАН (наша группа получала в свое время субсидию для патента именно там). Но пока процесс не носит массового характера. На Западе университеты весьма активно становятся патентообладателями и неплохо на этом зарабатывают. Часто крупные корпорации, стараясь не допустить развитие конкурентных производств и альтернативных технологий, скупают патенты по той или иной теме тысячами — все, что есть на рынке, на миллиарды долларов. Справедливости ради: в России недавно тоже создали специальный центр для обслуживания Технологической долины с большим патентным отделом. Что ж, значит, понимание проблемы есть, надеемся, что и результаты будут.

Беседовала Светлана Сухова