Бывший врач «Исламского государства» рассказал о том, как живут террористы

Корреспондент “Ъ” Александра Ларинцева встретилась с врачом Умаром Магомедовым, оказывавшим медицинскую помощь боевикам запрещенной в России террористической организации ИГ. Он уехал помогать раненым боевикам, однако быстро понял, что ИГ существует совсем не ради высоких целей. Разочаровавшись, продал свой автомат, чтобы на вырученные деньги вернуться домой. За попытку побега в Сирии его наказали публичной поркой, а в России осудили за террористическую деятельность.

«Я слушал-слушал и созрел»

— В 2013 году, учась в Ставропольской медакадемии, я всерьез стал интересоваться исламом. Сошелся близко сначала с Шамилем — студентом из Дагестана, а уже через него со своими однокашниками по медакадемии (по делу о вовлечении в террористическую деятельность были осуждены несколько студентов.— “Ъ”). Сначала говорили о религии. Потом ролики начали смотреть о войне в Сирии. На видео люди жаловались, как им тяжело, сколько погибает народу из-за того, что элементарно некому кровь остановить — медиков нет. Обсуждали все это. Я слушал-слушал и созрел...

— Как родственники отнеслись к твоему решению?

— А я никому об этом не говорил. Мы с Шамилем созванивались по телефону, по интернету связывались, а потом купили билеты на самолет до Стамбула. Там нас уже, можно сказать, вели. В Стамбуле дня три жили на частной квартире. Там раненые боевики были, один без руки, другой без глаза. Они долечивались там, видимо. Ну и, как я понял, собирали новобранцев. К нам еще двое ребят добавились — один из Дагестана, другой из Чечни.

— Границу перешли без проблем?

— Нас отвезли на автовокзал, посадили на автобус до Газиантепа, а там уже ждал чеченец. Я его запомнил по ране на лице. Он нас послал в гостиницу и сказал ждать. Нас забрал минивэн с арабом и турком. За городом к нам посадили еще человек шесть. В таком составе доехали до какого-то села, где нас ждал проводник. С ним мы без проблем пешком перешли через границу. На той стороне уже ждал автобус, который привез нас в город Джераблус. Там находился перевалочный пункт «мадофа». Такая большая территория, огороженная забором, а внутри здания типа общежитий. За периметр выходить запрещалось, его постоянно охраняли пять-шесть вооруженных боевиков. Да поначалу уйти никто и не пытался.

— Много людей было в этом пункте?

— Человек 300–400 разных национальностей. Женщины и мужчины жили отдельно, даже если они были семейные. У всех забрали все документы и телефоны. Какие-то арабы проводили опросы, спрашивали о цели приезда, кто может за тебя поручиться. Все заносили в ноутбук. Вели себя вежливо, просили не обижаться, говоря, что эта проверка — простая формальность. Никто, конечно, не предупреждал, что документов своих мы уже не увидим и уехать будет нельзя. Такой вот билет в одну сторону.

— Все, кто приезжал, поддались на призывы в интернете?

— В основном да. Там с пропагандой все было серьезно. Уже на месте, когда там пожил, с людьми познакомился, узнал, что для этого у ИГ (запрещено законодательством РФ.— “Ъ”) были специальные подразделения. Они базировались в Ракке и Табке. У них и финансирование отдельное было, свои штаты, свои СМИ. Задача перед ними стояла одна — только агитация и вербовка. Свои подразделения у них были и в Турции, и в Европе, и России. А те, кто внутри, в Сирии,— как военкоры работали: выехать, снять, смонтировать. Знакомые, которые там работали, рассказывали, что у них специалисты были, которые до этого чуть ли не в Голливуде обучались, потому что могли такие монтажи делать, которые и в фильмах редко бывают,— чтобы ролики зрелищными были. И переводы делали к ним на русском, французском, немецком, даже на китайский переводили, адаптируя под аудиторию. У них очень широкая география агитации была.

— Сколько заняла проверка?

— Дней десять. Можно было и быстрее всех проверить, но мы ждали очередь, чтобы перейти в «муаскар» — это уже тренировочный лагерь для новобранцев. Всех мужчин потом перевезли в такой лагерь под Раккой возле гидроэлектростанции на реке Евфрат. Амиром «муаскара» был иорданец Абу-Гариб Урдуни. В общей сложности нас там было около 500 человек. Первые две недели нас обучали исламским нормам, как правильно делать намаз и омовение. В сущности, рассказывали вещи, которые и так все знали. Вряд ли туда приезжали люди, которые молиться не умеют. Может, это была адаптация, чтобы к людям привыкнуть, что все ходят в военной форме.

— Откуда люди были в этом лагере?

— В моем потоке было много арабов из Египта, Туниса, Ливии, Саудовской Аравии. Из русскоговорящих особенно много было чеченцев, дагестанцев и казахов. Еще через две недели нас рассадили по разным автобусам и отвезли еще в один лагерь между Раккой и Шаддадом. Туда через несколько дней приехали члены «казахского джамаата» из батальона «хайбар», забрали меня и еще пять человек и отвезли в свою штаб-квартиру в Ракку. Она была в здании бывшей гостиницы. Амир джамаата по имени Даут объяснил нам, что каждый должен быть приписан к какой-то ячейке ИГ, и мы теперь члены «казахского джамаата». Основная база «джамаата» находилась в городе Шаддад. Там же рядом был еще один военный «муаскар». Его «амиром» также являлся казах по прозвищу Хаттаб, раненный в ногу. Сам он в лагере бывал редко, а обучением новобранцев занимались трое: казах Абу-Умар, киргиз Абдулла и узбек Усман.

— Чему учили?

— Каждый отвечал за свое направление. Казах — за физическую подготовку, узбек учил обращению с оружием, а киргиз — теории. Кстати, многие считали, что подготовка там была практически для галочки, почти так, как у нас в школе на ОБЖ: противогаз надеть — снять, автомат разобрать — собрать. Может, это потому, что для медиков «военка» была не главной, конечно.

«С медициной там просто отчаянное положение сложилось»

— Поскольку я имел медицинское образование, меня распределили в медпункт в Шаддаде. Я думаю, что и к «казахскому джамаату» меня приписали, потому что в этом городке с медициной просто отчаянное положение сложилось. Специалисты, которые до войны работали, разъехались. В больнице, хоть она и была укомплектована вполне приличным оборудованием, не было людей, которые на нем могли работать. Персонал больницы состоял в основном из арабов, приехавших из Египта и Туниса. Чтобы понимать, о чем мне говорят, я начал учить арабский язык.

В больнице меня определили в приемное отделение. Туда и боевиков раненых привозили, и гражданское население приходило. Еще по списку, который мне выдавали, ездил по вызовам к легко раненным.

— Это все было на общественных началах?

— Нет, если ты приписан к «джамаату», то тебе выплачивают 100 долларов в месяц и на питание 40 долларов. Зимой еще могли выдать одежду и отопительные приборы.

— И этого хватало?

— Жилье было бесплатным. Его предоставляли всем, кто приезжал в ИГ. Если что-то не устраивало, то можно было занять любой дом, который местные бросили, спасаясь бегством. Продукты были недорогие. Пировать, конечно, не получалось, но жить можно было. Правда, зарплата все время снижалась и уже в 2016 году дошла до 50 долларов.

— В соцсетях проходила информация о хищениях в батальоне «хайбар», к которому вы были приписаны…

— Я тоже слышал разговоры, что полевые командиры списывали со счетов «джамаата» большие деньги. Вроде на зарплату местным за работу, но деньги до простых людей точно не доходили.

— На территории ИГ какие-то развлечения были?

— В Сирии с развлечениями скудно. А вот в иракском Мосуле, который тоже был под контролем ИГ, можно было сходить в бассейн, в парк аттракционов, поехать на речку, достопримечательности посмотреть. В Ираке вообще инфраструктура намного лучше — и дороги, и больницы. Там богаче жили.

— Говорят, что в Шаддаде был рынок, где женщин продавали?

— Да, был такой рынок. Туда привозили женщин в основном курдской национальности и продавали их. Цена зависела от внешнего вида и возраста. Молодых и красивых разбирало начальство ИГ, а остальным доставались женщины, которым за сорок. Они годились только в роли горничных по дому. Сам лично видел таких «горничных» в домах некоторых членов ИГ.

— Как вообще там жизнь проходила?

— Непредсказуемо. На меня там, кстати, смотрели, как на динозавра — прожить год, а тем более два — для тех мест много. В среднем, после того как заступил на свою должность, человек там проживает два-три месяца, ну, полгода. Там не знаешь не то что может произойти завтра, а уже через час. Ты можешь сегодня в больнице работать в одном городе, а завтра уже в другом находишься и специальность меняешь, потому что в твоем новом городе уже другие флаги висят. Выход — только убегать.

— Другие флаги? Чьи?

— Там же много группировок! Я с местными разговаривал, они мне рассказывали, что они по семейному принципу собирают 10–15 человек — и вот уже отдельная группировка, которая готова воевать. Я их спрашивал, вы за что вообще воюете, в чем смысл? А один мне объяснил, что по-другому там просто не выжить. Когда все вокруг с оружием бегают, могут забежать в любой дом, убить, забрать все вещи — остается самим вооружиться. В общем, или ты, или тебя. Я потом с другой стороны на это посмотрел. На видео, которые по интернету присылали, они говорят: мы страдаем, приезжайте, помогите. При этом они люди на самом деле свободные и в любой момент могли уехать в Турцию, например. Это нам, которые из-за границы к ним приехали, тяжело было выехать обратно, потому что нас проверяли, не пускали и наказывали за это.

— Через границу, понятно, перебраться сложно, а из города в город?

— Для этого надо было выписывать «иджаза» — разрешение на поездки и передвижения. В этой бумаге обязательно указывалось, куда ты едешь, на какой срок, кто тебе дал разрешение, с его подписью и печатью. Это проверялось на всех постах.

— И много было постов?

— В основном на въездах и выездах из городов, и на трассах тоже стояли, проверяли, обыски делали. Все время были на страже, чтобы кого-то не пропустить. А где-то уже с 2016 года у них паранойя началась. В каждом человеке видели шпиона. Да, честно говоря, полного доверия к нам никогда и не было. Такая презумпция виновности: ты виновен, пока мы не узнаем, что ты невиновен. Ну а плюс-минус один человек роли для них не играет, жизнь человека они очень дешево считают.

— То есть среди своих все время шпионов пытались выявить?

— По сути, да. Когда туда попадаешь, просто чувствуешь, как будто включился фильтр, который не прекращает работу. И ты постоянно под колпаком. Вот, например, заходишь в интернет-кафе, сидишь, никого не трогаешь. А в этот момент туда заскакивают люди в масках, вырывают у всех из рук телефоны и начинают проверять: с кем переписываешься, на какие сайты заходишь. Дома ведь у себя интернет держать нельзя. Если увидят с «тарелкой», сразу вопросы начинают задавать: как, ты пользуешься интернетом, почему скрытно от всех его установил? Если просто с родными поговорить, то ты же не будешь дома у себя интернет прятать? Вот такая логика у них была. При этом командиры имели свободный доступ к интернету.

«Если не признаешься — мы тебя убьем...»

— Что было с обвиненными в шпионаже?

— Публичная казнь. Человека могли расстрелять или голову отрезать, а потом тело еще висело несколько дней с табличкой, типа «враг народа». Когда бомбежки начались, на трупах писали, что это они виноваты в том, что давали координаты и цели врагам. Насколько это обоснованно было, сказать трудно. Такие казни — своего рода агитационный ход, как устрашение в назидание другим — якобы человек, из-за которого другие погибли, справедливо наказан. Многие этому верили. Это уже потом я понял, что верить всему тому, что боевики говорят, нельзя, потому что я сам в их тюрьме побывал, видел, что там из тебя просто выбивают показания, видел людей, которые на самом деле ничего не делали, не выдержали пыток, признались, и их тоже казнили.

— Как попал за решетку?

— Это длинная история. Еще в 2015 году мы в Шаддаде встретились с братом. Он с другими новобранцами должен был ехать в Мосул. Потом, когда мы встретились снова, он сказал, что организует наш отъезд домой, в Россию. Но все время не получалось. Коридоры, которые в Турции были, перестали работать. То есть попасть на войну в Сирию или Ирак через Турцию еще было можно, а вернуться назад — нет. К концу февраля 2016 года, когда курды начали наступление на Шаддад и нам сказали, что воевать придется всем, в том числе медикам, я практически сбежал оттуда. Жил месяца два на границе Сирии и Ирака в маленьком городке. Потом из Мосула приехал брат вместе с парнем из Дагестана. Ждали отмашки от общего знакомого, родом из Карачаево-Черкесии, который должен был договориться о переходе через турецкую границу. Связывались по WhatsApp, но выехать не получалось. Уже шли бои в районе границы. Тогда мы перебрались в Ракку. Жили там около месяца в гостинице. Иногда ходили по городу. В итоге нас остановила местная полиция «шурта», чтобы проверить документы. Естественно, сразу всплыло, что я уже много времени не работаю ни в больнице, нигде. И начались вопросы: откуда у тебя деньги, на что живешь. После этого нас и отправили в тюрьму местной службы безопасности «амният».

— А на что ты действительно жил это время?

— Автомат продал. Там оружие продать вообще не проблема. Хороший российский автомат там стоил тогда 500–600 долларов. Те, кто разбирался в оружии, говорили, что это дешево, но сильно не поторгуешься.

— Кто в тюрьме занимался дознанием, арабы?

— Нет, там были русскоязычные. Правда, лиц их я на допросах не видел. Они были постоянно в масках: никаких имен, никаких лиц. В тюрьме теряешь представление о времени, ни с кем нет связи и никто не знает, где ты. Просто в один прекрасный день пропал, и все. Там тебе даже не говорят, когда будет суд. Но практически каждый день говорят, что убьют тебя сто процентов, поэтому лучше признайся, помоги следствию и, может, избежишь тяжелой участи. Кому-то, кто послабее, обещали отпустить после признания, кому-то за признание обещали, что долго мучить не будут. Мне так постоянно говорили, что уже бумаги пришли на казнь, поэтому нет смысла дальше отпираться. В общем, ничего не доказали, а за то, что мы хотели уехать в Россию, мне и брату назначили 300 и 250 ударов плетьми.

— Судили по шариатским законам?

— Говорили, что по шариату судят. Но на самом деле это был свод законов, часть которого была взята из шариатского права, а другая часть — это то, что придумали их судьи.

— Сколько времени в себя приходил после экзекуции?

— Месяца два. Потом нас с братом отправили в «муаскар тауби» в провинции Хомс. Это посреди пустыни огромный бункер, в котором было человек сто, в основном таких же, как мы, отправленных сюда на «перевоспитание». Я, во всяком случае, понял, что человек 70–80 из тех, кто там был, тоже пытались вернуться домой через турецкую границу. Для нарушителей был комплекс воспитательных мер: например, перетаскивать с места на место камни. Ночью спать не давали, заставляли выбегать на улицу, обливали водой, заставляли ползать. Потом еще больше месяца мы находились в пустыне где-то на границе провинции Хомс, а потом нас отозвали в Ракку. Всех снова распределили по разным ячейкам ИГ. Брат тогда снова связался с земляком, и он рассказал, как добраться до провинции Дейр-эз-Зор. Там мы сдались правительственным войскам. Где-то месяцев семь, пока шла проверка, снова сидели в тюрьме. Поскольку в боевых действиях мы непосредственно не участвовали, то попали под амнистию правительства Сирии. Нас из Дамаска отправили самолетом в Москву.

На первый взгляд там все были за одну большую идею «исламского халифата», но если чуть копнуть, то у каждого человека была своя история, почему он там находился. Кто-то реально был идейный, из тех, кто хочет захватить весь мир. Местные сирийцы хотели только Сирию захватить и власть поменять. Причем одни сирийцы говорили, что хотят других законов, а другие — что законы их устраивают, просто пусть Башара Асада не будет. Были и те из местных, кому просто деньги были нужны. Их Америка или Турция спонсировала. А из тех, кто приезжал из других стран, тоже все очень разные: часть идейные, которым внушили, что джихад — это война за веру, хотя на самом деле джихад — это усердие, а не война. У кого-то проблемы с законом были… Поэтому за что ИГ воюет, и не скажешь,— непонятно, как сформулировать.

— Для себя вы выводы сделали?

— Если совсем коротко ответить, то я совсем не рад, что туда поехал. Это была глупость и результат поспешных решений. Там вообще ничего нет, чтобы ради этого туда ехать. Никакой идеи, только деньги, которые кто-то получит, а ты заплатишь за это жизнью.