Дмитрий Ренанский считает «Три толстяка» Андрея Могучего в БДТ важнейшим событием театрального сезона

В БДТ сыграли премьеру "Восстания" — первой части "Трех толстяков" режиссера Андрея Могучего. Второй эпизод театрального мини-сериала покажут только через месяц, но обозреватель "Огонька" уже сейчас готов признать этот спектакль важнейшим событием сезона

Новая работа Андрея Могучего — тот редкий в недавней истории отечественного театра случай, когда на большой драматической сцене появляется спектакль по-настоящему крупной формы. В списке занятых в постановке артистов — 40 с лишним позиций: на подмостки БДТ выходят представители всех поколений прославленной труппы — от дебютантов до корифеев, а в массовых эпизодах играют студенты курса Могучего из петербургской театральной академии. Режиссерская фантазия бурлит, ей очевидно тесно в рамках сцены-коробки — громокипящее действие то и дело переплескивается через край, продолжаясь прямо в зрительном зале, причем художественная щедрость здесь не синонимична избыточности. Эпический замысел не желает укладываться в прокрустово ложе привычного театрального формата, и "Трех толстяков" играют в два вечера, а части диптиха, наподобие триеровской "Нимфоманки", выпускают в прокат со значительным временным перерывом. Премьера второго эпизода под названием "Железное сердце" намечена на конец марта, между тем разговор о спектакле имеет смысл начать уже сейчас: "Восстание" — классическая экспозиция, в которой сюжетные линии только завязываются, но сам театральный язык "Трех толстяков" едва ли не важнее того, что на нем в конце концов будет сказано.

Тем более что спектакль Могучего — не инсценировка известного романа Юрия Олеши, а свободные вариации по его мотивам. В них находится место и доктору Гаспару Арнери, и труппе бродячих цирковых артистов, и вождю революционеров Тибулу, но предлагаемые обстоятельства для хрестоматийных героев перепридуманы вчистую: скажем, сами три Толстяка здесь — не магнаты-монополисты, но сгусток темной космической энергии, порождающей вокруг зло и насилие и превратившей жизнь людей в хаос. Об этом в начале "Восстания" сообщают уходящие в небо титры, стилизованные под каноническую заставку "Звездных войн" — так что никто в зале особенно не удивляется, когда на сцену выбегает стайка девочек-подростков из отряда космических разведчиц "Мотыльки знаний", напоминающих одновременно японских школьниц и советских пионерок, чьи зонги будут пояснять и комментировать действие.

Как и положено всякому большому режиссеру, Могучий в "Трех толстяках" создает не стиль, но мир, собственную фантастическую вселенную, затерянную где-то между сном художника и явью.

Премьеру БДТ будут, конечно, проводить по ведомству постановок "с высказыванием" — в жилах наследника Тутти вместо крови течет нефть, на площади Звезды сверкают рубиновые звезды, в шапито показывают номер "Мальчик-огонь" с самосожжением в прямом эфире. Но если присмотреться повнимательнее, станет очевидно, что в "Трех толстяках" Могучий в очередной раз присягает на верность Набокову, призывавшему художников охранять "суверенные границы искусства" от посягательства политики и истории. По-настоящему остроактуальным, принадлежащим сегодняшнему дню спектакль делают вовсе не злободневные аллюзии, а само устройство его сценической ткани — не публицистическое, но поэтическое, воздействующее не темой, но ритмикой, фактурой, интонацией, монтажом, метаморфозами, ассоциативной игрой. Идеальным эпиграфом к "Трем толстякам" могла бы стать реплика из давнего циркового "Кракатука" Могучего, с которой церемониймейстер обращался к публике: "Включите свое воображение и не обращайте внимания на то, что я буду говорить".

После идеально выверенной эстетской архитектуры прошлогоднего "Губернатора" в постановке того же Могучего "Восстание" огорошивает намеренно грубым, шероховатым лоу-фаем (от английского low fidelity, "низкое качество") — события спектакля разворачиваются в пространстве контуженной постапокалиптической безнадеги. Среди тлеющих руин, которые были когда-то прошлым, настоящим и будущим, ветер разносит ключевой сюрреалистический монолог из последнего сезона "Твин-Пикса" — про воду, колодец и жажду, про то, что у лошади белые глаза, а внутри у нее темно. Катастрофа прошла сквозь людские тела, исказив их до неузнаваемости: самые запоминающиеся герои первого эпизода "Трех толстяков" — безымянный человек-громкоговоритель с вырастающим откуда-то из позвоночника гигантским мегафоном и клоун-марионетка с деревянными протезами вместо рук (замешанная на щемящем гротеске выдающаяся роль 25-летней Александры Магелатовой). Дерзкие синкопированные ритмы и смещенные плоскости лучшего российского театрального художника Александра Шишкина смотрятся очевидным оммажем Юрию Анненкову и Моисею Левину — сценографам-конструктивистам, определившим визуальный строй спектаклей БДТ 1920-х — начала 1930-х. Вспыхивая на планшете, выстроенное в логике "монтажа аттракционов" Эйзенштейна, действие быстро преодолевает силу земного притяжения, устремляясь вглубь и ввысь: Могучий использует весь объем сцены, заставляя артистов карабкаться по занавесу, как по отвесной скале, парить на лонжах под колосниками и балансировать на канате над замершим от ужаса и восторга зрительным залом.

Философ Жан Бодрийяр в "Прозрачности зла" описывал современный мир формулой "после оргии" — когда политическое, идеологическое и сексуальное освобождение ХХ века спровоцировало кризис перепроизводства предметов, посланий и символов, вызвав большой взрыв, на обломках которого мы продолжаем жить по сей день. Эхо этого взрыва явственно слышно и в "Трех толстяках", но вместо того чтобы оплакивать утрату изначальной целостности, Могучий заново пересобирает картину мира из самых простых элементов, прорываясь к непосредственному, чувственному, эмоциональному восприятию реальности. Именно поэтому спустя много лет режиссер возвращается к той фирменной смеси брутализма и нежности, что отличала лучшие постановки "Формального театра" 2000-х. Поэтому в "Восстании" ему понадобился столь непривычный на исторической сцене БДТ грубоватый язык театральных азов — безыскусных, но таких ярких и искренних площадных фарсов и цирковых представлений. Поэтому школьная скороговорка про "гнать, дышать, держать, обидеть, слышать, видеть, ненавидеть, и зависеть, и терпеть" звучит в финале спектакля высокой поэзией, знаком новой серьезности и новой человечности.

..."После оргии" — это ведь, как казалось до недавнего времени, и про Большой драматический театр, долгие десятилетия посттовстоноговской эпохи живший ощущением, что все уже сказано, все сыграно. Символично, что второй эпизод "Трех толстяков" покажут в пятилетнюю годовщину представления труппе БДТ нового худрука. Тогда, весной 2013-го, в инаугурационной речи Андрей Могучий пообещал артистам, обеспокоенным ожиданиями "шоковой терапии" и скорых реформ, что "все будет медленно и не больно". Прошедшие с тех пор годы были непростыми и для легендарного театра, занятого поиском новой художественной идентичности, и для самого Могучего, как будто бы без остатка растворившегося в решениях локальных проблем БДТ. Номинированный в этом году на "Золотую маску" и показанный в начале февраля в Москве, "Губернатор" стал первой работой, в которой генетика театра Могучего мощно заявляла о себе на подмостках Большого драматического. "Восстание" с его ошеломительной художественной свободой и гармонией во взаимоотношениях режиссера и труппы только подтвердило прошлогодние надежды. В XXI веке на российской сцене было выпущено не так много этапных спектаклей, становившихся достоянием истории еще в момент выпуска, когда зрителей премьерных показов объединяло ощущение причастности к эпохальному событию — "Пластилин" Кирилла Серебренникова, "Июль" Ивана Вырыпаева и Виктора Рыжакова, "Чайка" Юрия Бутусова. "Три толстяка" БДТ — из этого славного ряда.

Дмитрий Ренанский