Игорь Гулин о Василии Филиппове

В издательстве "Пальмира" еще в прошлом году вышла, но осталась практически незамеченной книга "Карандашом зрачка" — посмертное избранное Василия Филиппова, одного из самых трагических и одновременно счастливых гениев ленинградского поэтического подполья

В поэзии советского времени есть несколько фигур, как бы завершающих ее, предлагающих свои варианты эпилога. Одна из них — Василий Филиппов. Он умер в 2013 году, но к этому времени 20 лет не покидал психиатрической больницы, казался автором навсегда замолчавшим, будто похороненным при жизни. Те крохи его новых стихов, что появлялись в печати в 2000-х, лишь подтверждали это отсутствие — звучали как призрачный голос из посмертья. Для своих читателей Филиппов остался жителем 1980-х годов, воздухом которых питалась его поэзия. Сама его отчетливо литературная судьба кажется инсценировкой трагедии романтического гения в непригодных для того удушливых декорациях позднего застоя.

Невероятный красавец, трепетный юноша, сын благонадежных советских интеллигентов, он поступает на биофак и почти сразу бросает науку ради богословия и подпольной литературы. В середине 1970-х Филиппов входит в мир ленинградского андерграунда, знакомится с Виктором Кривулиным, Еленой Шварц, Александром Мироновым. Начинает писать первые эссе, стихи и прозу.

Кое-что из его ранних рассказов впервые опубликовано в этой книге. Главное в них — предчувствие огромного события: откровения, обрыва, духовной смерти и рождения для новой жизни. Это невыносимое напряжение окончилось срывом. В 1979-м, после попытки отцеубийства, Филиппов попадает в больницу и в следующие пять лет испытывает на себе всю мощь советской психиатрии. Он выходит на свободу человеком оглушенным, нежеланным гостем во внешнем мире. И именно тогда начинает писать свои настоящие стихи.

Почти весь корпус его текстов написан за два года: с лета 1984-го по лето 1986-го. Это захлебывающийся поток речи. Одно стихотворение рождает другое, границы между ними — не смысловые разделы, а что-то вроде вынужденного выдоха. Филиппов фиксирует мельчайшие события: разговоры с бабушкой, визиты Аси Львовны (опекавшей его учительницы, немного нелепой наставницы-музы), встречи с друзьями-поэтами, любовные свидания, визиты к врачам, походы в церковь, чай, алкоголь, сигареты, газетные новости, любимые книги.

После болезни и больницы у него не было сил на сосредоточенное письмо. Он нашел выход в прямом, избегающем отбора и отделки переводе в поэзию всей материи повседневности. Это метод минимального усилия, предельной простоты средств: расшатанный ритм, наивная рифмовка — минимум того, что делает речь стихами.

Однако это "слабое" письмо обладает огромной силой, подвергает обыденную реальность непрерывной трансформации. Знакомые, герои книг и новостей теряют свои очертания, превращаются в фантастические фигуры. Комната, город, икона, лес, книга мешаются в единое синкретическое пространство. Действие в нем разворачивается по диковинным, устанавливаемым прямо здесь новым законами.

До своего кризиса Филиппов живет эсхатологическим ожиданием. После — он пишет так, будто это обетование уже сбылось. Открывшийся невиданный новый мир оказался миром старым, знакомым — Ленинградом середины 1980-х. Его ангелы и бесы — поэты, близкие, врачи. Откровение в том, что мир этот — вроде бы очень крепкий — на самом деле шаток, неустойчив, и оттого способен на чудо. Его надо лишь подтолкнуть. И здесь идут в ход младшие сестры духовного экстаза и безумия — опьянение и поэзия.

Во вдохновенном потоке филипповской речи есть механика, система приемов. Поэтические средства становятся у него средствами мистического делания, своего рода символистской теургии. Его странные метафоры-сближения (лица-лепестки, головы-орехи, платья-овчарки) не открывают тайную суть вещей, не создают аллегорического значения. Они изменяют мир и людей — выдают им новые тела, как после воскресения из мертвых, превращают Ленинград в райский сад (возможно, поэтому тела самого поэта и его любимых обретают скорее растительную, чем животную природу). Эти стихи скорее не описывают, а возвещают, пророчествуют — Филиппов любит будущее время больше прошедшего,— но пророчества эти о самых простых вещах: о том, как выпишут таблетки, как будет ругаться бабушка, как позвонит Дева, как Ася Львовна придет в гости. У них нет силы на большее.

Преображение мира и человека, которое происходит в стихах Филиппова,— это не спасение. Метаморфозы, что мы наблюдаем здесь,— не обещания перемены, но ее последствия. Эти последствия недолговечны. Конец наступил. Поэзия не возвещает и не отменяет его — скорее как бы растягивает последнее мгновение, обживает его, творит чудеса силой задержки.

Эта сила иссякает на глазах. К концу 1980-х Филиппов все чаще возвращается в больницу, все меньше пишет. Одновременно исчезает и тот одухотворенно-заброшенный позднесоветский Ленинград с его подпольной поэзией, уступая место новому миру, не вмещающему бредовой благодати филипповских стихов. Закат города и конец речи сливаются в тексте "Тихо, Господи, тихо", последнем в этом сборнике. Филиппов уходит в тишину, и в этот момент Бог впервые становится для него не свидетелем и соучастником чудес, а собеседником.

Василий Филиппов «Карандашом зрачка»
Издательство «Пальмира», 2017