«Огонек» о том, как за последние десятилетия менялся российский электорат

18 марта прошло, избирательные участки снова стали школами, больницами, учреждениями. Убираются листовки и билборды с призывом "выбрать будущее", где "наша страна, наш президент!". Исчезает избиратель, становясь "обывателем". И почти никто не заметил, что в эту кампанию "путинское большинство" праздновало совершеннолетие: 18 лет стабильной подачи голосов. Что с ним происходило все это время, как менялись взгляды избирателей, вспоминает "Огонек"

Состоялись выборы: кандидат, хорошо знакомый избирателю, входит в очередной политический цикл, избиратель надолго уходит со сцены, сказав нужную реплику. Именно этот повторяющийся исход и является ощутимым признаком стабильности.

Следить за изменениями в кандидате теперь дело политологов, а что избиратель? Его отпустят без особого интереса, назвав чем-то вроде "путинского большинства с долей протестного электората". И за этими словами, по большому счету, не будет стоять ничего, кроме выученного невнимания.

В самом деле, что мы знаем об избирателе? Что мы знаем о себе? — "ничего, и то не все".

— Наш избиратель стал совершеннолетним за время правления Путина: все-таки 18 лет прошло,— поясняет Алексей Левинсон, руководитель отдела социокультурных исследований "Левада-центра".— И рассуждать о нем, с одной стороны, очень просто: не видно никакой существенной динамики, за исключением демографической, а с другой стороны — очень сложно, потому что непонятно, как это объяснить. Должны были произойти большие изменения, а они не произошли. Почему?..

В чем феномен устойчивости "большинства", из каких групп оно всякий раз складывается и почему кто-то от него откалывается,— скорее загадки, чем очевидности нашей жизни. По замечанию Константина Гаазе из Московской высшей школы социально-экономических наук, важнейшим феноменом российской политики является сговор, а не договор — и потому основания союзов, взаимной поддержки и лояльности остаются до конца непроясненными, принципиально неформальными и невыводимыми на свет. Избиратель, не будь дурак, тоже играет по правилам: "остается в деле", посылая невнятные запросы на перемены (см. "Огонек", N50 за 2017 год), и периодически блефует, обманывая социологов митингами (как это было в 2011-2012 годах). При всем этом его реальный социальный портрет остается в тени, и, даже оборачиваясь назад, с трудом поймешь, как он формировался.

2000-2004

Начать можно с очевидного: избиратель первой путинской кампании был еще неуверенным, он шел на компромисс. Тогда все шли на компромисс с непредсказуемым исходом и только спустя четыре года подтвердили, что курс — с посадками олигархов и работающими спецслужбами — так или иначе устраивает.

— Что происходило тогда с избирателями? Миграция политических антагонистов в центр, где ждал президент,— рассказывает Алексей Макаркин, ведущий научный сотрудник Центра политических технологий.— Часть электората коммунистов постепенно, через парламентские выборы, где появилась партия "Родина", перешла от КПРФ — и не к какой-то новой партии, а лично к президенту. Либералы связали с ним надежды на экономический рост. Очень случайная сначала коалиция резко разрасталась.

Элиты, тот узкий круг избирателей, которые часто и определяют российскую политику, включились в новую игру.

— Думаю, сговорились они вот на чем: что важно зафиксировать то удобное сочетание черт капиталистической и социалистической экономик, которое уже складывалось,— считает Алексей Левинсон.— То есть схемы, которые были отработаны на теневой экономике советских времен, разрешалось продолжать и называть капиталистическими. Конечно, при условии "равноудаления".

Внешнеполитического фронта — как он есть сейчас — тогда не существовало, и избиратель с воодушевлением принимал лозунги: догоним Португалию по объему ВВП. Народное "эго" вполне вмещалось в сравнение с отдельной европейской страной, не испытывая тесноты.

Тогда же шла чеченская война, затонул "Курск".

— "Курск", кстати, очень важная, символическая веха в формировании "путинского большинства",— уверен Алексей Макаркин.— Тогда соперничали два подхода в обсуждении трагедии: попытаться найти причины и наказать виноватых (власть) или признать, что дело темное, а государству (главнокомандующему) нужно больше доверия, средств и денег, чтобы такого не повторилось. Победил второй подход и значительное число граждан, считающих, что в политике всегда все нечисто и правды в темной воде не найдешь, тем не менее стали поддерживать президента. Эти люди ни во что, на самом деле, не верят, просто знают, какой вариант нужно выбирать из всех вариантов лжи. Привлечение такого электората оказалось большой победой, и оно как раз стабилизировало ситуацию.

2008

После всех поступательных шагов и компромиссов наступает момент, когда избиратель благодушествует: мы члены "восьмерки", Мюнхенская речь не мешает экономическому росту, внутренние конфликты потухли, а у сборной по футболу — лучший тренер Гус Хиддинк. И русские женщины в роддомах спешат назвать сыновей Гусами, а Дмитрий Анатольевич Медведев, всего за три с лишним месяца до выборов объявленный преемником, получает больше 70 процентов голосов.

Помимо избирателей, которые ни во что не верят, но поддерживают разумную норму, появляются уже и истинно верящие, обнадежнные и влюбленные.

— 2007-2008 годы, по всем нашим опросам, это пик оптимистических настроений россиян, пик их эмоционального подъема,— рассказывает Владимир Петухов, руководитель Центра комплексных социальных исследований Института социологии РАН.— В последнее время мы зафиксировали очень интересный поворот на наших фокус-группах: если, скажем, лет пять назад люди, тоскуя о "прошлом", имели в виду какой-нибудь брежневский застой с его ценами и гарантиями, то сейчас любимое, щемящее "прошлое" это как раз 2005-2008 годы. С их ростом зарплат, перспективами модернизации, "свободой" — которая лучше, чем несвобода. Это время восходящего тренда. Взгляд на них из нашего сегодняшнего состояния невольно напоминает мне взгляд советского человека из 80-х в 60-е — с возможными параллелями из этого сравнения.

Вместе с тем 2008-й — это и время частичной ревизии предыдущих договоренностей, когда компромисс (пусть на словах, пусть ограниченно) пошатнулся в пользу условных либералов. "Национал-патриоты", явление которых состоится в 2010-м на Манежной площади (акция футбольных фанатов после убийства Егора Свиридова.— "О"), как вспоминает член научного совета ВЦИОМ Леонтий Бызов, оказались вне общего контекста и требовали реванша. Вопрос оставался в том, как ловко сбалансировать запрос реакционного "избирательного" фланга. К тому же начинался кризис: "остров стабильности" стало заливать, где-то на горизонте маячили непредсказанные социологами штормы.

— Избиратели в тот момент стали "своими" и делились на условно лояльных людей и людей с "подмоченной лояльностью", которым от власти чего-то надо,— считает Николай Петров, профессор департамента политической науки НИУ ВШЭ.— Люди с "подмоченной лояльностью", голосуя за других кандидатов, просто посылали сигналы власти, не неся никакой ответственности за свой выбор. Эта форма "общения" считалась вполне безопасной.

2012-2018

Протестные митинги в Москве 2011-2012 годов, легким эхом разошедшиеся по стране, простимулировали вторую ревизию компромисса — уже в сторону консерватизма или, в другой терминологии, "реакции". По едкому замечанию политолога Глеба Павловского, апатично-озлобленное "путинское большинство" стало нервозно-иррациональным. Опуская колкости, можно заметить, что избиратель вдруг оказался хорошим покупателем страхов и угроз. "Антимайданы", многотысячные митинги сторонников и "противостояние улиц" грозились породить новую реальность затяжного гражданского конфликта.

— В ту кампанию избиратель был заинтересован вопросами внутренней политики и безопасности: кто-то искал коалиций, кто-то — пятую колонну,— считает Владимир Гельман, профессор факультета политических наук и социологии Европейского университета в Санкт-Петербурге.— Но в последнюю кампанию мы почти избавились от образа "внутреннего врага", потому что ставки поднялись: теперь речь идет о глобальном противостоянии за пределами России. Внутренняя политика свелась к технологическим маневрам.

Так мы обошлись без пролонгации "гражданской войны", погрузившись в подобие "холодной". Переключателем стало отчасти присоединение Крыма, одна из немногих "внеочередных" вещей в российской политике. На фоне полнейшей обратимости всего, вечного маятника: сегодня единогласно любим США — завтра не любим, сегодня либеральный крен — завтра консервативный, и главное — все можно "откатить" или повернуть назад, возникло что-то, претендующее на необратимость в глазах подавляющего большинства избирателей. Маятник теперь заело "скрепой", что, впрочем, порождает тоску по другой стабильности — динамической, компромиссной, которая существовала все 2000-е. И, похоже, именно эту тоску по "той стабильности" социологи сегодня называют запросом на перемены.

— В последнюю кампанию путинское большинство тоже изменилось,— отмечает Николай Петров.— Еще в 2012-м власть пыталась его консолидировать, собирать, мотивировать, а сейчас стало понятно, что в консолидированном виде оно никому не нужно.

Ведь консолидация — всегда риск: сегодня они объединились за тебя, а завтра против тебя. Нужно просто ровное, спокойное разнообразие. Актуальная сила "большинства", его секрет — как раз в этом: люди не объединены, не готовы узнавать друг друга, они просто согласны — с какими-то отдельными вещами по своим частным причинам. И потому вместе.

А актуальная сила российской власти — в умении нравиться неконсолидированным массам так долго, как редко кому удается. Как заметил профессор НИУ ВШЭ Андрей Медушевский, если в обычном случае популизм — это инструмент прихода к власти и смены элит, то в современной России он превратился еще и в инструмент сохранения статус-кво. В наш перпетуум-мобиле. Нравиться всем, ограничивая радикалов и следя за балансом, оказывается, очень удобно именно в условиях российской политической системы. И потому проиграть в ней не так страшно, как наскучить и разочаровать.

Ольга Филина