Сатирик Михаил Мишин рассказал, с чем он вернулся на сцену. Беседовала Мария Лащева

Сатирик Михаил Мишин возвращается на сцену в качестве артиста, спустя почти 30 лет, с сольными концертами. С писателем и переводчиком побеседовал "Огонек"

Новый концертный тур Михаила Мишина стартует в апреле и пройдет по нескольким российским городам. Мишин в последние годы занимался переводами и адаптацией для русского театра зарубежных пьес. Первая пьеса, переведенная Мишиным,— "Эти свободные бабочки" Леонарда Герша — сейчас входит в репертуар десятков театров страны. Он открыл для русской сцены многих драматургов Англии, Америки, Испании. 2017 год ознаменовался сразу тремя постановками в московских театрах новых пьес со скромным грифом "перевод — Михаил Мишин". Но раньше, в 1980-е, Михаила Мишина знали прежде всего как сатирика, автора монологов: он выступал в главной юмористической передаче тех лет "Вокруг смеха", писал для Аркадия Райкина и лучших исполнителей страны. Придуманный им неологизм "Одобрямс!" — гипербола убогости стадного сознания — из одноименного монолога в исполнении Геннадия Хазанова вошел как в словари, так в бытовой лексикон советских граждан. Затем Михаил Мишин надолго ушел со сцены и вот теперь возвращается. Почему? Это и выяснил "Огонек".

— Почему вы решили вернуться на сцену? Зачем вообще выходить и читать свои монологи публике?

— Я расскажу анекдот вам одной — вы улыбнетесь. А если компании — будет хохот стоять. Мы заряжаемся друг от друга в этом жанре. Аудитория большая крайне важна. Почему комедии лучше смотреть в большом зале? Потому что жанр этот объединяющий. И в ту секунду, когда я раньше выходил к публике и что-то говорил, мои зрители неосознанно через меня объединялись. В те времена особенно. Мы все думали одно и то же против одного и того же. И собирались в концертном зале, словно на нашей общей кухне. Все же шепотом об этом говорили, а тут кто-то выходит на большую сцену и позволяет себе что-то такое! Класс! А если это еще мало-мальски художественно, так и вообще хорошо. Поэтому любили, просили, хотели.

Когда формальной свободы стало больше, востребованность стала, естественно, меньше. Когда нет запретности, это уже не редкий металл. Нового сказать вообще ничего нельзя, вы все знаете. Но сказать таким образом, чтобы вы как-то заострили свое внимание и вдруг с другого ракурса посмотрели на мир, собственно, это все, что остается. И я решил попробовать еще раз.

— Удивительно, но ваши монологи из 1980-х читаются сегодня вполне актуально, как будто речь о сегодняшнем дне. Вот это оголтелое "одобрямс", например, очень живо в сознании современных людей.

— "Одобрямс" — это такая история, которой я иногда кичусь. Это слово входит в разные словари, то есть оно уже как бы официальное. И при этом было придумано, такое бывает редко. Поэтому я могу этим гордиться, вот наливаю себе чай и горжусь. У Достоевского есть слово, которое он придумал,— "стушеваться". У него были и другие попытки, которые не прижились (например, "главированная", от английского glove — "перчатка", главированная рука — это рука в перчатке). А слова "одобрямс" и "стушеваться" прижились.

— Как скромный ленинградский инженер смог стать юмористическим писателем первого эшелона в Союзе?

— Я учился по специальности "Электрооборудование и автоматизация", окончил институт, пошел работать по специальности в "ящик", который находился в Строгановском дворце. Работая там, я уже печатался. Даже один раз, кажется, лауреатом стал каким-то. Мои сослуживцы об этом ничего не знали, потому что у меня, конечно, был псевдоним. Но один раз организовался какой-то вечер журнала "Аврора". И приходит наш культорг Рита: "Ребята, кто хочет завтра сходить на мероприятие?" А там — Гранин, знаменитые на тот момент писатели. И я там тоже должен был сверкать под своим псевдонимом. И я уговаривал всех не ходить, типа: "Ну что вы там не слышали, это мура, лучше пойти в пивную!"

Но кто-то просочился все равно, и назавтра я был раскрыт. Коллектив поделился на две части: кто-то зауважал каким-то странным образом, а кто-то запрезирал. На меня стали смотреть со всех сторон под увеличительным стеклом: например, если все просто курили в коридоре, то я курил, потому что ничего не делаю. И вот через некоторое время я понял, что надо уходить.

— Сейчас сменить работу кажется обычным делом. Но тогда, в 1970-е, разве специальность не предполагала, что вы будете заниматься этим всю жизнь?

— В то время каждая мало-мальски уважающая себя газета, районная, городская, общесоюзная, имела обязательно какие-то уголки юмора, веселые колонки. И это были площадки для тех людей, которые в нашем жанре начинали что-то делать. Я писал какие-то фельетоны, куплеты. Ужасающие совершенно, но они расходились, их исполняли. Например, Павел Рудаков и Вениамин Нечаев, знаменитые люди, которые уже выступали на кремлевских концертах. А по специальности я четыре года отработал. И даже в аспирантуру меня посылали. Целевая аспирантура — о ней тогда многие мечтали, то есть не то чтобы я был совсем ничтожный специалист. Я отказался от аспирантуры, собрался с духом, пошел к начальству и говорю: "Ухожу". Реакция была молниеносной и огнедышащей: "Мы вам десятку предложим". Не купился, о чем долго жалел. К тому времени уже была семья, был маленький ребенок, и уходил я в никуда.

— Вы пробивались в этот новый жанр совершенно самостоятельно или были знакомые, какой-то блат в конце концов?

— Вы по блату можете прийти куда угодно, а дальше что? Искусство вообще идеальное место по честности. Вот возьмем специальность "актер". Я могу устроить вас, допустим, в любой театр. Все, вы устроены. Но дальше вы выходите на сцену — и там все блаты кончаются сами. Потому что публика или вам хлопает, или пережидает и наслаждается вашим исчезновением. Блат в этих профессиях вещь полезная. Она помогает выйти на правильные стартовые позиции. Допустим, папа мой, у него сложная была биография после отсидки, он работал в Лениздате. И когда у меня набралось какое-то количество текста в разных газетах, он, мне не говоря ничего, собрал их и показал одному из редакторов. Редактор был замечательный, знаменитый, Борис Григорьевич Друян, прославившийся тем, что он впервые напечатал двухтомник Анны Ахматовой. Почитал, сказал, хороший парень, пусть придет. Ну я пришел, все очень хорошо, он наговорил мне каких-то слов. Я был очень окрылен. В те годы это было очень важно. Это сейчас если тебя не печатают, можно за свой счет издаться. Потом кто-то ему сказал, что я сын Анатолия. Друян посинел от злости, устроил отцу дикий скандал. Отец хладнокровно переждал все и сказал: "А представь теперь, что я бы с самого начала сказал, что это мой сын". Тот подумал и сказал: "Да, ты прав". И через какое-то время, а именно в 1976 году, вышла первая моя книга самостоятельная.

— Вы почувствовали себя звездой, писателем?

— Я был восходящей звездой и до сих пор ею остался. Звездной болезни никогда не было, и это обидно очень. Потому что я бы мог требовать розового лимузина каждый день.

Были другие болезни, но у меня всегда была книжная полка, я смотрел на имена великих людей, и меня это очень успокаивало. И до сих пор успокаивает.

— Вам было всего около 30 лет, когда вы стали работать с Аркадием Райкиным. Как это вышло, вы же из разных поколений, чем вы ему показались близки?

— Райкин всегда влюблялся в нового автора. О нем все мечтали. Он ни на каких лаврах не почивал, работал просто как ломовая лошадь, это была адова работа в течение десятилетий ежедневно, на износ. Поэтому он был вершиной, Эверестом. Туда хотели вскарабкаться все, кто так или иначе занимался юмором и театром. Я понимал, что имею дело с выдающимся, грандиозным актером, для меня было радостью, честью и удовольствием с ним работать.

— Вы 10 лет писали для Аркадия Райкина, а потом сделали спектакль "Лица" — для молодой труппы театра. Вы устали от классической сатиры, это был побег от привычного формата?

— Старший Райкин сам меня просил это сделать, какой же побег. Театр к тому времени переехал в Москву и стал репертуарным. У них раньше не было никогда своего дома, здания, а тут они получили площадку. Одним спектаклем обойтись уже было нельзя. Пришла молодая труппа вместе с Костей (Константином Райкиным.— "О"), надо было с ней что-то делать — новый спектакль специально для них.

— Одновременно вы работали в передаче "Вокруг смеха"...

— Была такая юмористическая передача, одна на всю страну. Все мечтали туда попасть, потому что это давало абсолютную славу, тебя узнавала вся страна сразу. Конечно, это все было отцензуренно. Тем не менее там был Григорий Горин, Аркадий Арканов, Миша Жванецкий, Роман Карцев, люди первого ряда по таланту. И мы там тоже: я, Сеня Альтов, вот это поколение помладше. У нас не было перед глазами примеров американских комиков, поэтому кому пытались подражать, это друг другу, возможно, старшему поколению...

— Вы не считали, что занимаетесь чем-то несерьезным?

— С чем сравнивать? С ядерной физикой? Нет, не могу этого сказать. Потому что это было востребованным в высшей степени.

— Что заставило на пике карьеры снова все оставить и уйти в переводы?

— Может быть, если бы я копал в одной точке, докопал бы до центра Земли. А так меня носило в разное: письмо, переводы, выступления, и неизвестно, что лучше. Мне всегда нравился перевод как таковой. Потом как-то захотелось мне перевести пьесу (мой знакомый привез несколько американских брошюрок-пьес). Я стал читать "Эти свободные бабочки" Леонарда Герша, мне так понравилось, она была такая чистая и светлая, особенно на фоне той чернухи, которая отовсюду лезла. И принес я эту пьеску в Театр им. В.Ф. Комиссаржевской. Ее поставил юный режиссер Дима Астрахан. Первый спектакль был очень хорош. После чего без малейших моих усилий пьеса разлетелась по стране.

— Вы вставляете в переводы пьес шутки собственного авторства?

— Я не пишу шутки, во-первых. Во-вторых, я пытаюсь не утерять того, что есть в оригинале, сохранить суть. Но сохранить — это не значит точно пересказать. В любой стране, как мне кажется, люди живут в мире схожих смыслов, ощущений, чувств. Вы американка, я турок, она из Якутии. Моя задача, грубо говоря, снять смысл произведения, снять платье чужого языка и на этот голый смысл надеть платье моего языка. Так, чтобы оно хорошо сидело, не жало, было красиво.

Я работал редактором на ТВ и два сезона переводил знаменитый американский сериал "Друзья", впервые в России. Надо было переводить так, чтобы шутки попадали во взрывы смеха, уже записанного. Например, в сериале говорят: "Она, как Джеки Коллинз", и американская аудитория умирает со смеху. Как мне перевести эту шутку? Имеется в виду, что актриса Джеки Коллинз любила молодых мальчиков. Не вставлять же мне вместо нее нашу Аллу Пугачеву? Что мне делать? Приходится менять текст, при этом умная отличница придет и будет доказывать, что я плохо перевел текст.

— Вы как автор, переводчик сталкивались с тем, что режиссеры не так интерпретируют авторский замысел? Участвуете ли в работе над пьесой?

— Сегодня вообще катастрофа с режиссурой. Они начинают с того, что они хотят себя показать. Но я не вмешиваюсь. Это бесполезное дело, пустое. Если меня спрашивают, я готов сказать. Но навязывать себя я отучился. У меня был период, когда я очень активно хотел чего-то. Потом я понял, что это бесполезно совершенно, потому что кроме ссор ничего не возникает.

Беседовала Мария Лащева