В Кемерово спасают тех, кого еще можно спасти, то есть прошедших через это

В Кемерово 29 марта кого-то выписывали из больницы, а кого-то отпевали, но останки детей до сих пор оставались неопознанными. Следователь по особо важным делам встречался с родственниками погибших и пропавших без вести и рассказывал, что эти останки отправили в Москву. Специальный корреспондент “Ъ” Андрей Колесников разговаривал с вице-губернатором Сергеем Цивилевым и выяснял у него, зачем он встал на колени, а главное — почему считал, что человек, у которого в «Зимней вишне» погибли трое детей, «пиарится на трагедии».

Утром 29 марта площадь перед зданием городской администрации была оцеплена. Грузовики, перегораживающие все подходы, ОМОН везде… Война тут кого-то с кем-то шла или вот-вот должна была начаться. А на самом деле продолжалась.

Если ты прошел через все кольца оцепления, то попадал наконец в здание администрации, где в это утро собирались на внеочередную сессию депутаты областного совета. И председатель совета Алексей Синицын объяснял журналистам у входа в зал заседаний, зачем он тут:

— В настоящее время количество жертв пожара в торгово-развлекательном центре «Зимняя вишня» установлено и не меняется. И так уже несколько дней! Так что как только пришли деньги от собственника «Зимней вишни», так мы сразу и собираемся, чтобы внести изменения в бюджет… По три миллиона на каждого погибшего дал. Плюс миллион из федерального бюджета и миллион из областного. Пять миллионов.

— А он правда в Австралии живет? — спрашивали его.

— Я только могу сказать,— констатировал Алексей Синицын,— что не могу назвать лицо, перечислившее средства. Но главное — деньги пришли!

— А что такое с площадью? Почему она так перекрыта?

— У нас идут траурные мероприятия…— устало, потому что не в первый раз, а все равно надо, объяснял он.— Чтобы траур не превращался в политические действия.

Я понял: как тогда, 27 марта, когда люди здесь собрались на стихийный митинг.

— Я не играюсь,— заверил председатель облсовета.— У меня слезы текли, но я видел все. Я видел людей в масках, которые кричали лозунги. Все же понятно.

— Вы их знаете?

— Они же в масках! — Алексей Синицын глядел с великодушным укором.

То есть он заранее всех прощал. Впрочем, было неясно, что же тогда ему было понятно. Я его тоже спросил.

— Понятно, что приехал, например, штаб Навального, который кричал «Долой! Долой!».

— Ничего не кричали! — возразил за моей спиной кто-то — очевидно, из штаба Навального.

Через минуту Алексей Синицын уже объявлял заседание открытым — «по техническим причинам без исполнения гимна». Депутаты приняли решение о корректировке бюджета, который, по-моему, из дефицитного сразу, хоть и ненадолго, превратился в профицитный, и председатель призвал всех депутатов прийти в субботу на панихиду в Знаменский собор, а также добавил, что на сайте объявлен конкурс предложений насчет того, что сделать на месте «Зимней вишни», которую снесут.

— Основное предложение — сделать березовую рощу,— рассказал он и поправился сразу: — Ну то есть просто рощу.

Про березовую он сам, видимо, додумал.

Я думал, тут надо посадить, может, вишневый сад. Или, наверное, это слишком все же.

«Зимняя вишня» была в нескольких кварталах отсюда. Именно была — теперь ее, конечно, нет. Остов этого здания, кажущегося мрачнее мрачного. Но все-таки со стороны улицы нетронутого. Но от этого вид его еще апокалиптичней: ты-то знаешь, что было там, внутри. Эта надпись на фасаде: «Кинотеатр Dolby 3D»…

Рядом, между торцом этого здания, киоском «Свежая пресса» и «Мороженое» — место, куда приходят поминать погибших. Бесконечные мягкие игрушки, цветы, надписи на картонках, словно возражающие друг другу: «Дети, простите нас» и «Дети, нам нет прощения»… Стихи: «Пусть случайность, пусть злая судьба, эсэмэски писали вы близким, ведь надежда все же была… Помощь только поздно пришла…» «Кемерово, Индия с тобой…» Тут много волонтеров, которые разносили и раздавали людям бумажные салфетки — да не было тут почти никого, кто стоял бы и не плакал. Много было детей с родителями и без. И очень маленьких тоже.

Если обойти здание по часовой стрелке, то через минуту выйдешь к 7-й школе, где в классах работает штаб и где в спортзале собираются (а чаще просто не уходят) родственники погибших и пропавших без вести. Журналистов в штаб не пускают, говорят, что прежде всего родственники просят их оградить. Для журналистов — палатка рядом с входом в штаб. Сейчас тут стоял Расим Яралиев, невысокий мужчина в большой папахе, который стал известен после митинга 27 марта, когда сначала обрушивался на власть, на все, что она ни делает, а потом, когда съездил в морг и на хладокомбинат, поменял свое мнение на противоположное и заслужил сразу ненависть этого митинга, как и остальные, впрочем, члены инициативной группы.

Теперь он и его товарищи занимались подсчетом тех, кто не может после пожара найти своих близких, и в их списке, он говорил, 90–95 человек.

— Разное, конечно, бывает…— пожимал он плечами.— Некоторые, например, заявляют про своего знакомого, что тот погиб, а потом человек нам сам прозванивается и говорит: «Что за шутки? Живой я! Здесь!» То есть это шалость такая со стороны его знакомых… Да, мы с этим тоже сталкиваемся…

Он объяснял, что в такой ситуации «самое хорошее — это соседи».

— Знаете эту пословицу: «Лучше хорошего соседа иметь, чем дальнего родственника»! Сосед видит, что человека нет два-три дня после пожара, значит, что-то случилось… Хороший, повторяю, сосед… Да, я взял на себя руководство этим центром по выявлению и установлению, потому что я боюсь только Всевышнего, потому что мы все свою жизнь завершаем где-то… Ездили, везде смотрели, в детдома ездили, нам все списки показали, мы всех посчитали… Нет, никто не поехал 25 марта в «Зимнюю вишню», они хотели выехать, да, но по счастливой случайности им разрешения на транспорт в этот день не дали… Конечно, все останки можно идентифицировать… там ведь контактный зоопарк был, 200 животных, кролики, козы, свиньи, дети играли, и все сгорели. То есть же надо отделить друг от друга… Из окна пепел выкидывают, и чей он? А родители думают: «А не останки ли это моего ребенка?..» Понять можно: отец, мать остались без того, что растили…

Он сбивается все время с одной мысли на другую, как все тут, и говорит, говорит без конца, тоже как все:

— 40 минут дети горели! Можно же было за это время пожарным пройти 20 метров до детей! Там же по прямой!.. Ведь возгорание в игровой комнате… ну как предполагают, в игровой… началось минут за 10 до кинозалов. Можно же было двери им открыть!.. Вытащить их! Что тут было? Люди требуют правды. Что в мешках? Чья это косточка, кролика или ребенка?! Кого людям хоронить?!

Даже здесь, у входа в школу, кажется, чувствуется запах гари и нашатырного спирта, что ли.

— Да тут же бетонный забор вокруг здания, а на фасаде машины… Да надо было бульдозером расчистить все, технику подогнать и стены взломать…— шепчет женщина рядом со мной.

Повторяет и повторяет как заклинание то, что она придумала себе, это ясно, не сегодня. Всю жизнь теперь так и будет повторять. И ты думаешь только о том, как же дали им сгореть за эти 40 минут. Как же они так и не дождались помощи. Да как же могли с ними так поступить?.. Да кажется, никогда и никому этого уже не понять, а объяснения будут, и, может быть, исчерпывающие, Следственный комитет-то где-то тут работает же… И опять только одно в голове: да ведь руку протяни, кажется, прямо отсюда — и вытащишь их. Да хотя бы еще одного… Нет, нельзя понять.

В храме Святого Пантелеймона напротив областной клинической больницы панихида по погибшему Мише и его папе. Здесь столько людей, что в самом храме не поместилась и десятая, кажется, часть. Батюшка говорит, что ноша людей, которые потеряли своих детей, безмерно тяжела, но «вам же все-таки предстоит с ними встретиться и обнять их…».

— Человек, который перешел в вечность…— говорит батюшка, молодой еще совсем, и замолкает, потому что не может что-то найти нужных слов, а кто-то в толпе, тоже без слов, только стонет. Но кто-то и подсказывает.

— Он теперь у Бога…— едва ли не спохватывается батюшка…— Конечно, у Бога…

Люди начинают прощаться с мальчиком и его папой, кладут и кладут цветы, я подхожу ближе и вижу, что гробов нет и что только два их портрета.

— Кладите, кладите…— бормочет старик.— Мы их сейчас в «Зимнюю вишню» отсюда увезем.

Он потом расскажет мне, что их пока не могут опознать, что нет пока даже фрагментов, что результаты генетической экспертизы будут не раньше чем через три недели, но невозможно было столько ждать, вот решили отпеть. И что не было от них никаких звонков никому, известно только, что пошли на мультик и что, видно, очень быстро задохнулись и сгорели:

— Потому что ты же видишь, какой отец здоровый был, любую дверь бы выломал, а значит, просто не успел…

И я только после того, как мне рассказывают, осознаю, что столько людей здесь — это все, у которых неопознанные останки и кто не решился пока своих отпеть, потому что верят, что вдруг все-таки живы… И они смотрят на маму Миши, которая не может уже стоять на ногах, и, может, даже завидуют ей: она для себя все решила, у нее хоть есть определенность теперь в жизни, а на самом деле, конечно, в смерти, и она, может, заснет сегодня…

Я вижу тут, в толпе, молчащего вице-губернатора Сергея Цивилева, который 27-го вставал на колени перед толпой на митинге и говорил, глядя на Игоря Вострикова, потерявшего в пожаре трех детей, жену и сестру: «Вы пиаритесь на трагедии!» И разве он не понимает, что эти слова ему будут вспоминать всю его жизнь?

Я подхожу к вице-губернатору и хочу задать ему вопросы, от которых ему все равно никуда не деться, а он предлагает мне поехать с ним в больницу к пострадавшим детям и по пути обещает все сказать.

И в автобусе он говорит:

— Я не вставал на колени.

— Да как же?

— Я преклонил колено,— говорит он,— перед памятью людей, которых мы не смогли защитить.

Лучше бы он, думаю я, стоял на коленях.

— И насчет «пиарить»…— продолжает Сергей Цивилев.— Я все терпел. Но потом они на митинге стали нападать на Владимира Чернова (тоже вице-губернатора.— А. К.), потом на губернатора… Но власть должна быть сильной! Когда нападают, это должно пресекаться! Диалог должен быть в уважительной форме! Это мое видение! И я буду реагировать, и реагировать жестко, кто бы это ни был…

Я понимаю, что он ни о чем не жалеет.

— Это,— продолжает Сергей Цивилев, и мы трясемся на каких-то ужасающих колдобинах в центре города,— попытка дискредитации власти! Мы там, на митинге, простояли сколько часов? Больше восьми! Мы были лишены возможности помогать людям!

А я думаю, что надо дать ему возможность высказаться. И что всем нам это нужно еще больше, чем ему: услышать его исчерпывающую исповедь. Я ведь вижу, как он честен сейчас. Так, как никогда, может, в эти дни. Он очень хочет наконец высказаться.

А то ведь еще кто-то мог подумать, что у него это в адской горячке того разговора вырвалось и что он страшно жалеет сейчас об этом.

— Мы потеряли утром,— продолжает он,— массу времени! А это был самый напряженный момент! Утром 27-го провели заседание в администрации. Все получили указания, как действовать. И после этого выходим, чтобы начать работать… Смотрим, а тут уже масса людей, и она разворачивается, прорывает заслон на площадь…

— Был заслон? — переспрашиваю я.

— Ну конечно! Но их на самом деле просто пропустили. Но это же площадь перед зданием администрации! Святое место! Митинги там проводятся только санкционированно! В общем, разговаривали сначала в районе памятника, потом меня попросили: «Станьте на ступеньки, чтобы вас все могли увидеть!..»

И он еще долго рассказывал про этот свой день. И снова — как преклонил колено. И про Игоря Вострикова:

— И я не то что к нему персонально обратился… «Вы что,— я им всем говорил,— пришли пиариться на трагедии?» Говорят, горы трупов, машины с трупами… Вранье! Да, я смотрел на него, на Вострикова, не отказываюсь!.. Там, знаете, присутствовала группа людей, которая стимулировала все это. А одна подвыпившая женщина сказала мне: «Дайте 500 рублей, и я пойду выпью! Когда все это уже закончится?!»

Он говорил, как стоял почти до пяти часов вечера, а потом пошел прямо в толпу, в самый центр ее, «чтобы каждый мог со мной поговорить»…

— И я жалею,— закончил Сергей Цивилев,— только об одном: что столько времени потратил на эту бесполезную беседу!

Да, он так сказал.

— Надо было,— добавил он,— прекратить это не в 5 часов дня, а в 12!

— Вы готовили себя к тому, что преклоните колено? — спросил я его.

— Да,— кивнул он,— я думал, что могу себя дискредитировать как политик.

Мне хотелось попросить его повторить.

— Но я,— продолжил Сергей Цивилев,— отогнал от себя эту мысль. Я подумал, что потом разберусь с этим… С собой…

Он договаривал, когда мы подъехали к областной детской клинической больнице, и к нам уже подсел главврач больницы, и, когда мы походили к дверям, повторял Сергею Цивилеву:

— Я одобряю… Я одобряю.

— То есть и вы так же ведь поступили бы?! — воскликнул Сергей Цивилев.

— Поступил бы?..— вдруг замялся главврач.— Не знаю… Но одобряю…

Мы шли по хирургическому отделению к реанимации, откуда вот-вот, как проснется, должны были перевести в общую палату Сережу Москаленко, мальчика 11 лет, который то ли сам выпал из окна четвертого этажа и еще ударился о козырек крыльца, то ли его папа в последнее мгновение своей жизни выбросил…

— На полном охранительном режиме ребенок,— признался главврач.— Он тут вместе с бабушкой… В одной палате.

— Я ему улыбаюсь все время,— к нам подошла бабушка, Александра Шалева.— Но улыбки-то нет. Поэтому вот такие добрые глаза делаем.

Она показала какие.

— Он замкнутый,— сказала бабушка.— Молчит. Смотрит. Молчит. Я думаю, что-то спросит меня сегодня. Ручечками меня трогает. Он послушный ребенок. Ему говорят: «Дыши!» — и он дышит.

— Это у нас дыхательная гимнастика,— пояснила врач.

— Сереженька,— сказала бабушка.— Кукляш. А что, мне надо было не звать его так? 11 лет всего! Он и в самом деле такой красивый! А что та девочка Ксюша, его сестра!.. Небесной красоты!.. Четыре годика… Такой не бывает!..

Я знал, что мама Сережи, папа и сестра Ксюша погибли в «Зимней вишне». А это была его двоюродная бабушка, роднее родной.

— Я ему читаю,— сказала она,— мне сказали, что надо читать. Я спрашиваю: «Тебе почитать?» Он молчит. Почему он молчит? Почему он закрылся от нас? Он никогда не был закрытым. Мы его спрашиваем: «Сереженька, нам, может, замолчать?» Он ничего не говорит.

Мы пошли к нему в палату, но сказали, что он спит, и будить не стали. Зашли в столовую и там договаривали.

— Маленькая у меня с пятницы на субботу ночевала, я говорила: «Позвони папочке, разрешения спроси», и он разрешил,— рассказывала бабушка.— Она хотела на две ночи ко мне, хотела вернуться из «Зимней вишни», она любила у меня бывать…

Она говорила, что они даже не знают до сих пор, как Сережа упал из окна. И откуда. Известно, что с четвертого этажа. Но в кино они не были. Да, есть видеозапись с улицы, видно, как мальчика словно выносит какая-то сила из окна, но папы не видно, хотя кто же это еще мог быть, и скорее всего, это было окно в туалете, сейчас пока и не скажешь точно... И почему не выжила Ксюша, и где она была и с кем, они же не звонили…

— Под ногтями-то у него черненько,— говорит бабушка,— до сих пор ничем не отмоешь. Гарь. Он на них смотрит подолгу. Молчит. Я ему говорю: «Давай протру…» Он соглашается.

— Маму, папу и Ксюшу похоронили вчера…— говорит бабушка.— Ему есть где жить, вы не беспокойтесь.— А в ту квартиру мы его даже не хотим везти.

— У него же должна быть своя комната,— говорит ей Сергей Цивилев.

— У него была отдельная,— кивает бабушка.— Он будет жить с родной бабушкой, Наташей, она уже опекунство оформляет, а я родная сестра родной бабушки…

Вице-губернатор спрашивает подробности, та рассказывает, что у ее сестры двухкомнатная квартира, в одной комнате дед, то есть ее муж, после инсульта, не ходит, парализовало, поэтому курит прямо в комнате, балкон, правда, открыт… « Нет, мы не жалуемся, мы в любви живем…»

— Ему комната нужна, мы решим,— говорит Сергей Цивилев, и я вижу, что сейчас в нем нет ничего от того человека, который чувствовал, что пострадает как политик, если встанет перед людьми на колени.

— И может, отдохнуть…— добавляет бабушка.— Есть же «Артеки» всякие, «Орленки»…На 21 день… знаете, мама ему как курица была, носилась с ним, носки ему не давала одевать… Как он без нее будет?..

Он предлагает записать его телефон, а она говорит, что телефоны-то все от мальчика спрятали:

— А то он откроет, а там вся информация. А он же ничего пока не знает, что там было. Ну как же он встанет? Что же будет?!

— Еще один стресс,— говорит главврач.

— А молчать Сереженька долго еще будет? — поворачивается она к нему.

— Месяц, может,— пожимает главврач плечами.— Дней сорок. Потом начнет говорить.

— А если не начнет? — переспрашивает она.

И вот ему нечего сказать.

И ей уже тоже.

Она провожает нас к выходу из отделения и уже там, у двери, вдруг говорит мне:

— Он же почему молчит? Он боится спросить. Скажут, что нет мамы. Ксюши. Папы.

Я тоже молчу.

— Ребятушки были такие красивые, добрые, беззлобные…— продолжает она.— Мы хотели ему мультик включить, а не нашли…

— «Карусели» нет у вас?

Это она уже у лечащего врача Надежды Полуконовой спрашивает, и я понимаю, что ищет поддержки сейчас у меня, а ее не в первый раз спрашивает и та не в первый раз отвечает:

— Телевизор — это плохая нагрузка для него сейчас… Лучше почитать…

— Ладно…— вздыхает она.— Сейчас губы накрашу и пойду к нему, — говорит Александра Шалева и пытается улыбнуться.

Хирург, оперировавший, потом расскажет, как долго чистили сажу в легких, как ее было много в Сереже, но он все-таки поправится и уже поправляется.

А я думаю, что дай ему Бог заговорить.

Мы едем в другую больницу, скорой помощи на Николая Островского, 22, и Сергею Цивилеву звонят, и он кому-то говорит:

— Да билетерша там ни при чем!.. Закрыла, через несколько минут открыла… Ему надо выдать запись начиная с 14 часов, потому что там два сеанса шли, в 14:20 и в 15… И информация нужна с 14 часов… Чтобы посмотреть, как зашли, может быть… Нет, они не успели выбежать. Надо, чтобы он посмотрел, как заходили его дети и жена… Там это три камеры записывали.

— На первом и втором этажах трупов не было вообще,— говорит он мне.— Люди из Следственного комитета говорят: «Нельзя выдавать». Я ему говорю, ладно, нельзя так нельзя, пойдем с людьми посидим. Посидели с пострадавшими, я его спрашиваю: «Что ты теперь об этом думаешь?» Он говорит: «Да плевать мне на инструкции». Но они все-таки сами к этому времени решение приняли выдавать записи. Со вчерашнего дня выдавали.

Сергей Цивилев еще рассказывал, что банки сами ищут задолженности пострадавших по кредитам, по ипотеке, что сами погашают их и даже сами разбираются с коллекторами… Потом мы приехали в больницу скорой помощи.

И главврач рассказывает, что сегодня выписывается девушка 17 лет, Диана, и что она все время сидит в кровати, даже уже не ложится — так хочет домой.

— Она была в первом кинозале,— говорит главврач,— но надо же, успела выбежать.

Она и правда сидит, не шелохнувшись, кашляет и смотрит с каким-то невероятным ожиданием.

— Некоторые плачут,— не дожидаясь вопросов, говорит, она,— а я не умею.

Вице-губернатор рассказывает ей, что «Зимнюю вишню» снесут, а на ее месте будет парк.

— Или сквер. Как его обустроить, как думаешь?

— Главное,— убежденно говорит она,— что его снесут. Выпишите меня! У нас все-таки каникулы.

Главврач обещает, они прощаются с ней и уходят, а я остаюсь с ней и спрашиваю, как же все-таки удалось выбраться оттуда, и она с готовностью, словно только этого вопроса и ждала все это время, а не какого-то другого, рассказывает, что на самом деле она с другом каждое воскресенье ходили туда в кино, она знала эти кинозалы на ощупь, и именно это теперь, я понимаю, и пригодилось больше всего. Да она с ним шла на ощупь в дыму, потому что они знали, куда идти, «он схватил меня за руку и уже не отпускал», и «из этого зала все успели выйти, все до одного!..»

— А раньше закрывали залы на ключ? — спрашиваю я ее.

— Нет, что вы! — она даже пугается.— Никогда такого не было! И теперь не было! Нас сотрудницы вывели, три женщины, не очень молодые. Провожали к выходу всех! Они у дверей стояли, и как только дым пошел, двери открыли.

— А во втором зале?

— Тоже могли выйти! — воскликнула Диана.— Но они не стали. Увидели дым и отступили. Тут рядом человек лежит, который предложил ждать помощь, и они забаррикадировались обратно в кинозале. Вы поговорите с ним, он в соседней палате!

— Он детей-то своих потом взял на руки и понес через запасной выход, они там потом дверь выбили или замок сорвали, не знаю, и он их понес,— сказала вдруг женщина, лежавшая на соседней кровати.— Но потом начал терять сознание, понял, что не удержит, и отпустил, хотел позвать помощь и вернуться за ними, прополз несколько метров и полностью потерял сознание. Но его все-таки нашли живым… Трусов фамилия…

Я слышал, конечно, про этого человека. Именно его отец трех девочек Игорь Востриков начинает, кажется, считать виноватым в том, что тот отступил и не пошел в дым, а предложил остаться и затыкать щели от дыма в ожидании помощи. И не будет ли еще иметь последствий история этой вины…

— А кто вы? — спросил я эту женщину.

— Я из сервиса,— сказала она.— Мы работали там и выжили. Не важно. Главное — скажите правду. Никто же не говорит.

Но сам же Трусов накануне уже и сказал.

Можно ли себе это представить? Как человек сначала не решается с двумя детьми прорваться через сгущающийся дым, а потом понимает, что это же был единственный выход, которым он не воспользовался и уговорил не пользоваться им остальных… А потом нашел запасный выход, но сил уже не хватало, и дети падали из рук, но он же выжил, вот в чем самый главный ужас его жизни теперь.

Я спросил начальника отделения, можно ли поговорить с Трусовым. Он пожал плечами:

— Мы его на ночь домой отпустили, он уже ушел…

Но еще была встреча с восемнадцатилетним парнем, у которого серьезная травма головы, но он в сознании и рассказывает, что сам решил выброситься из окна и что получилось, надо же, а все заживет, и тазобедренный сустав, и остальное. И что он будет и дальше работать на стройке, как его отец, и что после девятого класса уже не учится, потому что решил, что будет строить и что у него все равно будет свое дело, только бы отсюда поскорее выбраться теперь… Но это все-таки не то что из «Зимней вишни»…

Впрочем, и он еще не знал, что там было. Был дым. Надо было прыгать. Он прыгнул.

А в штабе, в спортзале школы уже ждали начала совещания. Здесь было около двадцати родственников погибших и пропавших без вести. Три женщины в белых халатах мерили какие-то новые сапоги из коробки: не в том, видимо, приехали в Кемерово. Тут было много священников, сидевших друг подле друга. Разносили домашний квас с медом, предупреждали, что в нем полтора градуса… На зеленой школьной доске мелом был расчерчен план четвертого этажа: первый кинозал, второй, третий, туалеты, детский центр… Группа врачей скорой психологической помощи… Все тут были, казалось мне, группами, и замкнуты были только на себе, и говорили полушепотом. И только еще этот запах… Гарь, нашатырь и еще что-то, и еще. Трудно было понять, но этот запах теперь преследует меня.

Начали. Людям рассказывали, что у детей в 7-й школе скоро ЕГЭ, так что надо освобождать здание, а перед этим его хорошо продезинфицировать, надо пригласить клининговую компанию… Что штаб переедет на Весеннюю, 20, в совет ветеранов, но не сразу еще… «Это недалеко от Вечного огня, кстати…» — вспомнил кто-то.

Парень, сидевший в первом ряду, вдруг спросил, как защититься от СМИ:

— Одно время, когда в этот зал всем можно было попасть, даже на стенах висели наши фамилии с телефонами! Звонят! Я спать не могу! Оградите!

Немолодой уставший человек в серо-красном жилете, Зураб Кекелидзе, руководитель Центра имени Сербского, говорил ему:

— За две недели это сойдет на нет… Так всегда бывает… Могу посоветовать купить параллельный телефон и записать туда нужные контакты всех служб. И будьте внимательны! Не исключаю, что к вам придут Грабовые, будут говорить, что могут вернуть молодость вашим родителям и вообще вернуть ваших детей… Они делают это мастерски, вы даже и не поймете…

Парень даже не кивал, он невнимательно слушал Зураба Кекелидзе и спрашивал о том, что действительно беспокоит: действительно ли трупов больше.

—На самом деле,— брался отвечать ему Зураб Кекелидзе,— люди сейчас могут говорить то, в действительности думают, а потом вы их спросите: «А что же вы говорили-то, помните?» И они так удивятся: «Я мог такое говорить? А, ну я был уверен, что это правда…» В Крымске в какой-то момент кто-то сказал, что наводнение идет, потому что шлюзы открыли, и все бросились в горы, били друг о друга машины, и никто не останавливался даже… А потом все опомнились…

Потом они все-таки углубились в выплаты, у всех были вопросы.

— А вы знаете, что многие вам не верят? — спросил потом тот же парень Зураба Кекелидзе.

— Врач нужен обязательно,— пожал тот плечами.

— А если к вам не хотят? Ну вот просто не хотят?

— Боятся быть поставленными на учет? — переспросил доктор.— Не бойтесь. Мы в этом случае не ставим. Это не диспансер.

Ждали следователя по особо важным делам из Следственного комитета, а его все не было, и объявили перерыв. А потом этот следователь сказал, что неопознанные останки отправили в Москву.

Кто-то охнул. Они поняли, что не увидят своих детей еще очень долго. И не знают, увидят ли когда-нибудь.

Еще один врач из Центра Сербского рассказала про двух девушек из боулинга, они там работали и вывели всех до единого, и сами ушли последними, одной 19 лет, другой 21, у нее уже свой ребенок, она в техникуме учится, а первая девушка — в институте, на все зарабатывает сама, и они шли по стенке, в темноте, потому что свет был выключен, и вышли же все-таки!

А Зураб Кекелидзе добавил, что они, конечно, герои, но надо помнить еще одно:

— Тем, у кого погиб ребенок в «Зимней вишне», а в семье остался еще один ребенок, надо ему уделять как можно больше внимания, а то им начинает казаться, что их родители любили усопших больше. И они станут обращать на себя внимание больше, и любыми способами, и могут быть страшные способы.

Но это было не главное. Он успокаивал их:

— Да, великое горе, но жизнь продолжается, и многие из вас, матери, потерявшие детей, еще в детородном возрасте!..

Они, по-моему, совершенно не понимали, о чем он им говорит.

Андрей Колесников, Кемерово