Дмитрий Бутрин о том, что хотелось бы видеть на выставке к 200-летию Александра II

Выставка в Историческом музее, посвященная 200-летию со дня рождения Александра II, создана для того, чтобы посетитель немного подумал, но ни в коем случае не озадачился. О том, как могла бы выглядеть эта выставка и чего здесь не хватает, размышляет заместитель главного редактора “Ъ”.

Конечно, мы всегда мечтаем о других исторических выставках в других исторических музеях. Коронационные кареты, кавказские шашки, балканские фески, панорамы Английской набережной Ниццы 1870 года, манифесты — и к ним перо, используя которое император Александр II стал «Освободителем» в 1861 году. Жанр такого рода выставок — демонстрация ожидаемого с поучительным добавлением к ожидаемому некоторого дополнения, намека на неоднозначность эпохи, небольшой недосказанности в нужном и диктуемом нынешней эпохой направлении. Здесь не нужны предметы неудобные, не поддающиеся прямой трактовке. Вот историческое перо — пожалуйста, прекращение крепостной зависимости крестьян — часть Великих реформ, с которыми спорят только экстремисты всех мастей. Писал манифест, что будет особо подчеркнуто, не какой-нибудь либерал, а митрополит Филарет Дроздов. И черновики несостоявшейся конституции, написанной Михаилом Лорис-Меликовым,— тоже пожалуйста. В конце концов, несостоявшаяся конституция хороша тем, что безопасна.

Ну а что там вообще можно показать так, чтобы по выходе с выставки действительно было о чем подумать? Конечно, мне бы хотелось, чтобы в отдельной витрине был выставлен домашний халат императора. Ведь он уже выставлялся в конце XIX века в том самом Малом Мраморном дворце, откуда изгнан сейчас Европейский университет в Санкт-Петербурге, княгиней Юрьевской, Екатериной Михайловной Долгорукой, второй женой Александра. Когда императора все же убили, она сделала второй этаж дворца Кушелева-Безбородько домом-музеем убитого императора — ведь это был дом его семьи. Потом Долгорукая и дети императора от этого брака, заключенного лишь в 1880 году, эмигрировали в Ниццу — частный музей Юрьевской не пользовался популярностью, ибо не пользовались популярностью ни она, ни император, ни его реформы. Никто об этом прямо не писал, ибо это неприлично, но и преобразования, и семейная жизнь Александра II воспринимались едва ли не всем образованным обществом сходно: все это приемлемо и даже где-то необходимо (в конце концов, не жить же императору с умирающей от туберкулеза нелюбимой императрицей?), но кто не увидит на этом печати греха и порока — и на ситуации, и на всех этих, прости господи, реформах?

И конечно, в этой части экспозиции хотелось бы видеть кислородные подушечки Александра II, которыми ему в этом доме приходилось пользоваться слишком часто — император был тяжелый астматик, ему нельзя было нервничать и невозможно было не нервничать.

Реформы, конечно, тоже необходимая часть витрифицированной экспозиции. Впрочем, обычную их часть я видел в том же Историческом музее, построенном по указанию самого Александра. Кстати, в том же 1873 году были большие споры, что, собственно, нужно показывать в музее — военные требовали от него храма воинской славы, чиновники — поучительную историю государства, историки — быт народа. Как и во многих таких случаях, Александр принял все три точки зрения — за что, собственно, теперь и расплачивается на выставке, посвященной своему 200-летию: о славе ли выставка, о народе или о государстве, так просто и не скажешь. Да разве это не одно и то же, как тогда всех спрашивал историк Иван Забелин?

Да нет, не одно. Если мы о реформах — я бы хотел видеть письмо Ивана Тургенева Александру из Парижа, в котором он объясняется, почему не может приехать на допрос в Сенат и дать показания о своих связях с лицами, «имевшими сношения с лондонскими пропагандистами» — с Герценом, с кем же еще. Приехать Тургеневу все же пришлось, не помогли и пожертвования двух золотых, двадцати рублей (а это немалая сумма!) в пользу русских солдат, раненных в усмирении польского восстания 1861–1862 годов. Можно было бы дополнить экспозицию лозунгом поляков, бунтовавших в 1866 году на сибирской ударной стройке, в Кругобайкальском восстании: «За нашу и вашу свободу».

И вообще, о политических процессах времен Александра мы знаем не так много, чтобы понимать, что происходило в это царствование. Например, «процесс ста девяноста трех» — история ареста нескольких тысяч подозреваемых в «народничестве» и подготовке к бегству Николая Чернышевского из вилюйской ссылки (автор «сна Веры Павловны» рассматривался при Александре если не как новый Пугачев, то по крайней мере как новый Радищев), сотня покончивших с собой, умерших и сошедших с ума еще до завершения следствия, четыре года пытавшегося доказать, что «хождение в народ» было попыткой государственного переворота. Но никого не повесили, большую часть оправдали, к каторге приговорили лишь 28 человек — а в итоге расстрелян был лишь Ипполит Мышкин, автор сенсационной речи на процессе, да и то за то, что в Шлиссельбургской крепости бросил тюремную миску в охранника. Впрочем, это было уже в 1885 году, когда Александра II тоже уже убили.

Вообще, мне бы хотелось увидеть экспонаты, которые объясняли и мне, и окружающим, почему невозможно и в России, и за ее пределами проводить реформы, будучи в положении арбитра, стоящего над схваткой. Стороны, которые вы высочайшей рукой приводите к компромиссу и к сотрудничеству, лишаются самого необходимого, что вне автократии приводит их к поражению или победе — и трансформации под влиянием этих временных поражения или победы. Когда в дело вмешивается Александр II, не либерал и не консерватор, а всего лишь император всех своих подданных, портятся все — и проигравшие, и выигравшие по высочайшему повелению. Проигравшие, как автор пятого покушения на Александра 2 апреля 1879 года, учитель Александр Соловьев, ночь на Пасху в поисках уверенности в себе проводят в публичном доме. Выигравшие в 1864 году арестовывают суфийского шейха Кунта-Хаджи Кишиева, и тот пишет своим последователям (а отбивать его из тюрьмы города Грозного пришли три тысячи чеченцев): отказывайтесь от любого насилия, укрепляйте веру, только она поможет вам в борьбе за свою независимость и за дело ислама,— и Кунта-Хаджи почти никто не слышит, и Чечня немирна, что бы ни писали об этом, и по сей день. Впрочем, что Кунта-Хаджи — переселение народов с Северного Кавказа начал не Сталин, а тот же Александр Освободитель.

Реформы сверху в этом смысле вообще всегда требуют адекватной компенсации их противникам, и в русской государственной традиции эта компенсация всегда одна — война: так действовал и Петр, и Екатерина, и даже Иван Грозный, если считать его реформатором, да кто только не пользовался. И можно даже подобрать подходящую войну, например, как Александр II — войну с Османской империей, освобождение Болгарии, славянское дело на Балканах. Но даже такую войну нельзя вести без того, чтобы не подыгрывать Федору Достоевскому, не спящему из-за невозможности водрузить в Константинополе крест над Святой Софией. И при этом никак нельзя его действительно водрузить — когда ты не часть одной стороны, а арбитр, вечно приходится идти на компромисс, который не устроит ни одну из сторон и который в итоге тебя и прикончит.

Поэтому на выставке очень хотелось бы видеть послевоенные сталинские учебники русской литературы. Именно в них до половины хрестоматий отдано этим совершенно непонятным для уже городских школьников спорам о мужике, этим Некрасову, Тургеневу, Чернышевскому, всему тоскливому и мрачному, совершенно бесстильному и аморфному времени Александра Освободителя. Даже император Павел успел создать свой большой стиль, не говоря уже о Николае I, Александре I, да и Александре III. Последний, кстати, лучше всего иллюстрирует, почему пребывание не над схваткой, а на одной из сторон всегда лучше для всех: сын Александра II, гораздо более резкий охранитель, как написали бы у Суслова, «махровый реакционер», вошел в историю как Александр III Миротворец: пока русский царь удил рыбу, Россия не воевала, не расширяла территории, а была занята почему-то другими делами. Например, писала стихи и картины, строила фабрики и пароходы и вообще предпочитала злобное, но результативное интенсивное развитие, а не экспансию. Так отчего-то выходит, что при несимпатичном генерале все как-то живее, чем при воспитаннике Жуковского, хотя вместо Великих реформ «подмороженная» страна — так и покажите нам на выставке, почему? Почему полная честность всегда окупается, даже если она несимпатична. Ведь и экономика при Александре II — это все больше экономический кризис, депрессия и рост госдолга. Даже бурное развитие железных дорог в России в это время не создает богатства, которое оно создавало во всей Европе,— они все больше интересуют военное ведомство, неистового Михаила Скобелева. Гражданские же пьют, разыгрывают сценки из «Бесов» и увлекаются радикальными социалистическими учениями. Или, если мужики, переселяются на Восток от безземелья: это движение, определяющее в истории России больше, чем книги Лассаля и Маркса, закончится лишь через 120 лет.

Впрочем, если мы говорим об Александре II как о человеке — мне бы хотелось видеть коньки, на которых он с детьми катался на первом в России публичном катке возле Мариинского дворца в Петербурге. Фигурное катание как наследие Великих реформ — да почему бы и нет? Это, по крайней мере, более понятно москвичам и гостям столицы, нежели демонстрация весной 2018 года в Историческом музее коронационной кареты.

Дмитрий Бутрин