«Страх Любовь Отчаяние» Льва Додина на «Золотой маске»

Лев Додин в спектакле «Страх Любовь Отчаяние» соединил два очень непохожих текста Бертольта Брехта. У них разные сюжеты, разные жанры, разные судьбы и, если можно так сказать, разные темпераменты. Получилась история, одновременно публицистически актуальная и исторически отдаленная. Рассказывает Ольга Федянина.

Первый текст — пьеса «Страх и отчаяние Третьей империи» — череда мрачных скетчей из жизни обывателей, которых Третий рейх превращает в доносчиков, лжесвидетелей, убийц или просто трусов. Это демонстрация всех оттенков человеческого ренегатства, деградации добропорядочных граждан, оказавшихся нижним этажом — и фундаментом — в социальной иерархии бандитского государства. Второй текст, «Разговоры беженцев»,— не пьеса, а литературный диалог: двое эмигрантов из того же Третьего рейха, Циффель и Калле, за кружкой плохого пива в привокзальном кафе где-то в центре воюющей Европы спорят о патриотизме, героизме, юморе, любви, порнографии, образовании и войне. Их голоса — это разделенный надвое голос самого автора, эмигранта Брехта, покинувшего гитлеровскую Германию на следующий день после того, как в Берлине горел Рейхстаг, и за два с половиной месяца до того, как недалеко от Рейхстага начали публично сжигать его книги.

Додин объединяет персонажей обеих историй, собирая оставшихся в рейхе и сбежавших из него в своего рода привокзальной пивной, вернее, даже перед нею: на авансцене, «на улице», выставлена пара столов, за которыми на протяжении спектакля будут собираться все его персонажи. Первыми появятся Циффель и Калле (Татьяна Шестакова и Сергей Курышев), потом рассядутся герои «Страха» со своими историями. Судья мучительно соображает, как ему назавтра судить банду отмороженных штурмовиков, разгромивших еврейскую лавку, супружеская пара подозревает собственного сына в стукачестве, женщина с чемоданом собирается «на пару недель» уехать из страны, потому что ее мужа травят за жену-еврейку. А вот, кстати, подтягиваются те самые штурмовики, открытые молодые ребята — выпивая, они добродушно объяснят всем желающим, как на бирже труда выслеживают и сдают полиции инакомыслящих.

Истории подлости, повседневной и убийственной, плавно перетекают в рассуждения Калле и Циффеля — текст из «Разговоров беженцев» разобран на репризы и роздан почти всем участникам спектакля. Это не столько брехтовское остранение одной эстетики через другую, сколько хорошо узнаваемая картина двоемыслия: каждый живет «применительно к подлости» и думает при этом что-то человеческое, горькое и крамольное. Но мысли к делу не подошьешь — а доносы очень даже.

Додин вообще-то «литературоцентричный» режиссер, но, кажется, у него никогда не было такого «текстоцентричного» спектакля. Внешняя жизнь здесь сведена к болтовне за кружкой пива — одновременно и в ожидании большой беды, и в тревоге «как бы не стало хуже» по мелочам. Как ни странно, именно сосредоточенность на авторском тексте, на том, чтобы дать ему прозвучать, делает спектакль не литературным, а публицистическим. Диалоги зависших за столиками людей годятся хоть для фейсбука, хоть для газетной полосы, хоть для заявления об оскорблении чувств. Будь то обсуждение основ государственного устройства: «Порядок не в том, чтоб экономить. Порядок в том, чтобы планомерно разбазаривать». Или возвращения мракобесия: «Статьи о научных открытиях в области экономики сошли на нет, зато расплодилось множество астрологических журналов». Или предписанного патриотизма: «Любви к отечеству сильно мешает отсутствие выбора. Как если бы человеку пришлось любить ту, на которой он женится, а не жениться на той, которую он любит».

В резонансном пространстве сегодняшнего российского зала брехтовские тексты откликаются почти гротескно актуально, но рождены они совсем в другой реальности. Парадоксальным образом Брехт в этом спектакле отвечает за злобу дня, а постановочная группа — за подчеркнутую историческую дистанцию. С замечательной достоверностью стилизована декорация Александра Боровского, актеры ни манерой игры, ни интонациями не стараются вернуть нас в сегодняшний день, а сами ситуации разыграны так, что вызывают скорее двусмысленное облегчение: не похоже.

Историческая дистанция соблюдена не из осторожности — она в этом спектакле в результате и оказывается темой. Послание залу здесь не «послушайте, какой актуальный текст», а «послушайте, этот текст написан 80 лет тому назад». Кто-то расслышит в этом послании отчаяние — уже было и снова так звучит! Кто-то — надежду: если уж история все равно бежит по кругу, можно запастись терпением и пересидеть за столиком. То ли в ожидании пива, то ли в ожидании поезда.