Гендиректор РСМД Андрей Кортунов — о российской внешней политике в условиях противостояния с Западом

Судя по опросам, большинство россиян оценивают внешнюю политику своей страны не просто как успешную, но и как основание для национальной гордости. Это мнение сегодня в той или иной мере присуще всем социальным группам: от люмпенов до политической и бизнес-элиты. Даже среди тех, кто весьма критически воспринимает положение дел в экономике или социальной сфере, очень велика доля симпатизирующих международным достижениям Кремля последних лет. Из этих достижений, насколько можно судить, больше всего наше общество гордится двумя: «восстановлением государственного суверенитета» и «возрождением России как великой державы».

Действительно, если трактовать суверенитет как независимость (право государства свободно определять свои отношения с любыми субъектами мировой политики без ограничения или контроля со стороны другого государства или международной организации), то здесь с Россией мало кто в мире может потягаться. Точно так же в мире едва ли найдется другая страна, которая, обладая сравнимыми с Россией материальными ресурсами, могла бы позволить себе столь амбициозную и широкую внешнеполитическую повестку дня. Удивив своих зарубежных партнеров и посрамив многочисленных экспертов, Россия воистину смогла прыгнуть выше головы.

Однако такие прыжки всегда сопряжены с риском и далеко не всегда хорошо кончаются. Если на кухнях, вероятно, об этом не слишком задумываются, то в Кремле данное обстоятельство должно вызывать озабоченность. Уже сама по себе неизменная фиксация российского руководства на защите суверенитета и какой-то иррациональный страх его в одночасье утратить говорят о неуверенности.

Если для большинства других стран суверенитет — это капитал, который можно и нужно пускать в дело, то для нынешней России это скорее икона, на которую надлежит лишь молиться.

Поэтому и цена российского суверенитета крайне высока: из возможных союзников нам, как и во времена Александра III, приходится довольствоваться своей армией и флотом (к этой паре за последние полтора века прибавились разве что воздушно-космические силы).

Что касается возросшего международного влияния России, то и тут требуются оговорки. Россия действительно сегодня располагает возможностями существенно влиять на международную ситуацию как на региональном, так и на глобальном уровне. Но главным образом в одном измерении — военно-политическом. Ее воздействие на экономические, социальные, финансовые, технологические процессы в мире гораздо меньше. Во многих очень важных и быстро развивающихся сферах это влияние находится на уровне статистической погрешности. Невольно вспоминается старый советский анекдот о том, что самой независимой страной в мире является Монголия, поскольку от нее в мире практически ничего не зависит.

Если центр тяжести мировой политики начнет смещаться в невоенные сферы, российское влияние неизбежно будет девальвироваться. Например, когда в Сирии все-таки завершится бесконечная гражданская война и когда главной задачей станет экономическое восстановление разрушенной страны, то для Дамаска относительная важность Москвы начнет сокращаться независимо от того, кто конкретно будет находиться на вершине сирийской власти в это время. Сирийские лидеры начнут разворачиваться в сторону других партнеров, способных предложить масштабные программы экономической помощи, инвестиции, новые социальные практики и новые технологические решения.

Как это уже не раз бывало в истории, даже выиграв войну в Сирии, Россия рискует проиграть мир.

Можно в целом согласиться с теми, кто считает, что российская внешняя политика с ее опорой на военно-политические инструменты, с крайне централизованным процессом принятия решений, с уникальными традициями «классической» дипломатии и внешнеполитической разведки более чем соответствует потребностям текущего момента в международной жизни. Но момент потому и момент, что он не может длиться вечно или даже сколько-нибудь долго. Вполне возможно, что мы скоро вступим в новую эпоху мировой политики, когда сила государств будет оцениваться совсем по другой шкале.

Предположим, однако, что нынешний момент растянется еще на несколько лет или даже десятилетий и в мире по-прежнему будут царить военно-политические инструменты силы. Гарантирует ли это сохранение за Россией ее нынешнего статуса и влияния? К сожалению, не гарантирует. Судя по всему, геополитические противники Кремля на этот раз взялись за Россию более чем серьезно, намереваясь существенно уценить ее международные активы и загнать Москву в угол. А поскольку совокупные ресурсы наших оппонентов намного превосходят российские не только в сферах экономики, финансов и технологий, но и в военно-техническом отношении тоже, России будет все труднее противостоять внешнему давлению.

В любом случае следующий шестилетний цикл российской внешней политики не обещает легких побед. Если предыдущее шестилетие можно уподобить лихой кавалерийской атаке на позиции самоуверенного, а потому плохо подготовленного противника, то следующий цикл, скорее всего, будет напоминать затяжную окопную войну с периодическими попытками сторон прорвать вражескую оборону и навязать мир на своих условиях.

В затяжном конфликте обычно выигрывает тот, у кого прочнее тыл. Соответственно, перед Россией встает жизненно важный вопрос о выборе стратегии развития. В первую очередь его экономической составляющей. Тут можно пойти по привычному для нас пути мобилизационной экономики. Как, например, это было сделано Советским Союзом во время Второй мировой войны. Тогда в распоряжении нацистской Германии оказалась почти вся экономическая база Европы, намного превосходящая экономические возможности СССР. И тем не менее Советский Союз смог создать военную промышленность, в целом превосходящую германскую. За счет более последовательной, более тотальной и в конечном итоге более эффективной экономической мобилизации.

Однако сегодня построить работающую мобилизационную экономику вряд ли получится. И не только потому, что она будет сопряжена с огромными издержками для качества жизни всего российского населения. И даже не потому, что, в отличие от ситуации 40-х годов прошлого века нам предстоит состязание не с одной Германией, но практически со всем западным миром. Но главным образом потому, что современная экономика крайне сложна, современные технологические цепочки носят глобальный характер, а современное российское общество радикально отличается от советского общества середины XX столетия. В рамках мобилизационной модели можно было создать удачный аналог автомобильного завода Генри Форда, но создать удачный аналог Кремниевой долины уже не получится.

Альтернативный путь — глубокая структурная перестройка экономики, ее форсированная диверсификация, резкое увлечение инвестиций в человеческий капитал, укрепление институтов, модернизация системы государственного управления, технологический рывок и раскрытие предпринимательской и социальной инициативы.

Что это даст российской внешней политике?

Прежде всего это резко снизит эффективность любых санкций против России. Вести прицельный огонь по тысячам малых и средних предприятий куда труднее, чем накрыть «санкционным залпом» десяток крупнейших частных компаний и госкорпораций. Возникнут совершенно новые варианты обхода санкций, снижения их негативных последствий, укрепления реального, а не декларируемого экономического суверенитета страны.

Еще важнее то, что реализация структурных реформ и выход на темпы роста выше среднемировых позволят нам наконец обратить вспять тенденцию к сокращению доли России в мировой экономике. Даже политико-психологический эффект от такого сдвига трудно переоценить — у страны появится перспектива, которой не просматривалось на протяжении всего последнего десятилетия. А на Западе существенно усилятся позиции тех, кто считает антироссийские санкции бессмысленным и вредным делом, противники санкций получат новые наглядные и убедительные аргументы.

Создание, используя выражение Константина Леонтьева, экономики «цветущей сложности» даст российской внешней политике новые возможности в отношениях с нашими ближайшими соседями. Сегодня едва ли кто из них готов рассматривать российскую экономическую модель как образец для подражания. Маловероятно, что кто-то из наших соседей захочет копировать мобилизационную модель, если таковая все-таки возникнет в России. А значит, любые интеграционные процессы на территории бывшего СССР неизбежно будут буксовать.

«Цветущая сложность» решительно меняет эту ситуацию, создавая множество возможностей для интеграционных процессов. Российское лидерство на постсоветском пространстве будет определяться не только и не столько готовностью Москвы выступать гарантом безопасности или источником дешевых углеводородов, сколько привлекательностью российской социально-экономической модели. А это, в свою очередь, означает, что «цветущая сложность» будет работающей альтернативой любых «цветных революций» на постсоветском пространстве.

Наконец, «цветущая сложность» российской экономики заметно расширит набор инструментов, которые сможет использовать российская внешняя политика. Образно говоря, Россия перестает выступать исключительно в роли глобального пожарного, мечущегося по всему миру от одного очага возгорания к другому. У нее появятся и другие, не менее важные роли — глобального строителя, инженера, учителя, врача.

И тогда у каждого из нас будет гораздо больше оснований гордиться российской внешней политикой. Более того, тогда у каждого из нас появится куда больше возможностей непосредственно в этой политике участвовать.

Андрей Кортунов, генеральный директор РСМД