Выбор Игоря Гулина

Жак Рансьер Эмансипированный зритель

Один из самых значительных современных мыслителей Жак Рансьер в 1960-х, как и большинство французских интеллектуалов его поколения, был марксистом. В последующие десятилетия он выработал собственную, полемизирующую даже с неортодоксальным марксизмом, политическую философию. В ее центре — идея политики как поддержания несогласия, подрыва консенсуса, поиска все новых столкновений и новых форм чувствования. Чувство — ключевое слово. Политика чувственного противостоит политике как управлению государством и обществом. Поэтому политическое в мысли Рансьера прочно увязывается с эстетическим. Искусство оказывается местом, где вещи нагляднее всего преобразуются, меняют смысл, где в самом сердце вещи возникает искомое несогласие. Именно в искусстве легче всего обнаружить политику как событие в сфере чувственного.

Эти идеи изложены в ключевых рансьеровских книгах 1990-х и начала 2000-х («Несогласие», «Разделяя чувственное»). Более поздний сборник «Эмансипированный зритель» не претендует на манифест, но не требует и специальной подготовки. Это пять эссе, посвященных искусству, кино и театру, объединенных общими мотивами и, что еще важнее, общей интенцией спора с великой критической традицией, к которой принадлежит большинство учителей и коллег Рансьера — от марксистов до столпов деконструкции.

В основе этой традиции — процедура разоблачения видимого мира как обмана, прикрывающего эксплуатацию, «спектакля», сети симулякров. Для писателей, художников и философов такое разоблачение многие десятилетия казалось педагогическим инструментом, необходимым, чтобы научить людей проницать видимость, способным поднять их на восстание, сопротивление наличному порядку. Однако постепенно потеряв веру в свою активистскую мощь, критика обратилась сама на себя. Она обнаружила в протестном искусстве и радикальной философии такую же часть спектакля и рынка, как массовая культура и государственная политика.

Саморазоблачительному пессимизму постмодерна Рансьер противопоставляет иной режим чувственности, который он называет «эстетическим». Этот режим не нов. Он рождается в XVIII веке, но, в отличие от критического, он до сих пор не исчерпал свой освободительный потенциал. Эстетический режим не стремится обнаружить за явлениями видимого мира знаки иного порядка — порочного или праведного, объяснить или разоблачить его. Он останавливает познание ради аффекта, чувства. Дает вещам и явлениям свободу не быть тем, чему они были предназначены создавшим их порядком, а значит — означать нечто новое.

В центре этого режима — фигура освобожденного зрителя, способного перекраивать карту чувственного мира. Этот эмансипированный зритель как бы противостоит постоянно оболваниваемому, растерянному человеку «общества спектакля». Так, используя инструментарий критической традиции, Рансьер сам как бы подрывает ее изнутри, принуждая к новому, незаконному оптимизму.

Издательство Красная ласточка Перевод Дмитрий Жуков

Джон Бёрджер Искусство и революция

Еще одна, несколько более курьезная книга, связанная с историей европейской левой мысли. Недавно умерший британский писатель, художник и искусствовед Джон Бёрджер за последние годы превратился из практически неизвестной в России фигуры в модного автора. Теперь внимание издателей добралось до единственной его книги, посвященной русскому искусству.

Может показаться странным, что, съездив в Советский Союз, познакомившись с московской художественной жизнью 60-х, официальной и неофициальной, Бёрджер выбрал на роль главного героя именно Эрнста Неизвестного. Знаменитый скульптор выглядит сейчас фигурой компромиссной, художником аляповатым и не слишком изобретательным, устаревшим даже для своего времени. Бёрджер об этом знает и своего героя не идеализирует.

Недостатки Неизвестного не мешают, даже в какой-то мере помогают ему оказаться воплощением идеи современного социалистического художника — художника, не верящего в поражение мировой революции, не уходящего в индивидуалистическое подполье, настаивающего на роли публичного автора — работающего не для квартиры, а для площади, не для ценителей, а для народов. Такая роль требует не эстетического радикализма и даже не агитационной наглядности, умения мобилизовать на борьбу, памятной по авангарду 10–20-х. Она требует стойкости.

Это старомодное слово в книге Бёрджера оживает, обнаруживает неожиданную способность увязывать воедино законы движения тела, страсти и борьбы — физику и этику, эротику и политику. Крючковатые, застывшие в спазмах, но не сдающиеся фигуры Неизвестного становятся образцами этой многосмысленной стойкости. Так они являют свою революционную потенцию (опять же — и в сексуальном, и в политическом смысле).

Читать «Искусство и революцию» стоит не только ради анализа творчества скульптора. Как всегда у Бёрджера, формальный сюжет становится поводом для письма удивительной свободы. Путевые заметки мешаются с экскурсами в историю искусства, анатомия с социологией, политический манифест с пронзительной эротической поэзией. Эта книга написана раньше, чем главные его вещи. В ней нет элегического надлома, который делает «Искусство видеть» или роман «Джи» особенно притягательными,— колебания веры и разочарования, усталости и вдохновения.

Эта внимательная меланхолия 70-х — плод опыта. Прежде всего — опыта поражения революционной волны конца 60-х, который Бёрджер делит с Рансьером и другими европейскими левыми. «Искусство и революция» написана именно тогда, в революционном 1968 году. От этого в ней много воодушевленной поспешности, будто бы необдуманных моментов. Во многом этой наивностью она и ценна. В ней можно увидеть, как рождается динамика горечи и надежды, которой живут будущие бёрджеровские книги.

Издательство Ad Marginem — МСИ «Гараж» Перевод Наталия Кротовская