Анна Толстова о Паоло Трубецком

В Третьяковской галерее открыта выставка Павла Петровича (Паоло) Трубецкого (1866–1938). Впервые выставляется множество неизвестных в России произведений скульптора, сделанных и до недавнего времени находившихся за границей, что приближает нас к более трезвому взгляду на творчество Трубецкого

Не сказать, что Трубецкой был обижен выставками на неродной, исторической родине: 1966 году в Русском музее праздновали его столетие, в 1991-м в Третьяковской галерее — 125-летие, в 2016-м в Русском — 150-летие. Численное превосходство за Русским музеем объяснялось тем, что он хранил самую крупную отечественную коллекцию произведений Трубецкого из государственных. В том числе — и его главное достижение в области монументальной скульптуры, памятник Александру III, в 1937-м свергнутый со своего законного места на площади Восстания (бывшей Знаменской), переданный на хранение в ГРМ, лишившийся оригинального постамента, долгое время томившийся в застенках внутренних дворов Михайловского дворца и лишь в середине 1990-х установленный перед Мраморным дворцом. Нынешняя выставка — вторая по счету в Москве и первая в России, на которой показано так много (порядка тридцати) заграничных работ Трубецкого, все — из коллекции Давида Якобашвили. И вот сенсация: заграничные ничем не отличаются от российских. Ни манерой, относительно мало менявшейся на протяжении всей творческой жизни Трубецкого. Ни сюжетами. Русские аристократы похожи на итальянских, а те — на вандербильтов и ротшильдов. Русские артисты и спортсмены — одной крови с европейскими и американскими. Даже русские извозчики — и те походят на индейцев и бедуинов, такие же экзотические типы.

Предыдущие выставки праздновали юбилеи русского скульптора. Хотя русским он, незаконнорожденный русского князя, состоявшего на дипломатической службе в Италии, и американской пианистки и певицы, приехавшей в Италию совершенствоваться в исполнительском искусстве, получивший отцовскую фамилию и титул лишь после того, как родителю удалось оформить развод с первой женой в России, и не то чтобы горячо принятый в своем знаменитом роду, не был. Ни по школе — академического курса Трубецкой не прошел, но учился у ряда видных миланских мастеров, прежде всего — у Джузеппе Гранди, привившего ему вкус к беглому скульптурному наброску, bozzetto. Ни по культуре — характерен известный анекдот про работу Трубецкого над портретами Льва Толстого, книг которого он, и так-то читавший мало из опасения впасть в литературность, в руки не брал, а на вопрос писателя, чем же ему удалось вызвать такой интерес скульптора к своей скромной персоне, честно отвечал, что замечательной с точки зрения пластики формой головы. Ни даже по языку — русским Трубецкой, судя по всему, владел чуть хуже, чем остальными для себя иностранными. И уж точно — ни по месту рождения и жительства. Лучше всего ему жилось и работалось в Италии, на его родине, в Америке, на родине матери, и во Франции, на родине нового искусства.

А вернее всего, подлинной родиной Трубецкого был некий космополитический мир искусства. Та интернационально-богемная атмосфера, окружавшая его и старшего брата, живописца, с самого детства благодаря родителям и их салону, дружбе отца-коллекционера с художниками и матери — с музыкантами. Тот край, где между Габриэле Д’Аннунцио, Бернардом Шоу, Львом Толстым, Анатолем Франсом, Энрико Карузо, Федором Шаляпиным, Анной Павловой, Джакомо Пуччини, Артуро Тосканини, Огюстом Роденом, Андерсом Цорном и Исааком Левитаном, его моделями, быстро превращавшимися в друзей, и друзьями, непременно становившимися моделями, не существовало никаких государственных границ и языковых барьеров. И где он — несмотря на все мировые катаклизмы, войны, революции, перевороты — благополучно дожил до конца своих дней. Неслучайно именно Сергей Дягилев, еще один обитатель этого края, идеального, желаемого, воображаемого для многих, но для Трубецкого — вполне реального, сделался его самым горячим защитником в России, привлек к созданию и работе «Мира искусства» и обеспечил самым благожелательным русским критиком в лице Александра Бенуа.

Все, что для Дягилева и Бенуа было достоинствами, стало красной тряпкой для радетеля национальной школы Владимира Стасова. Трубецкой, более или менее постоянно проживший в России менее семи лет, приехал в Москву из Италии в 1898 году по приглашению князя Львова, либерального директора Московского училища живописи, ваяния и зодчества,— обновлять российскую скульптурную школу. Приехал молодой европейской знаменитостью, каковую репутацию вскоре подкрепил гран-при Всемирной выставки в Париже 1900 года по скульптуре (другой скульптурный гран-при получил Роден). Воодушевил студентов и преподавателей из числа своих ровесников, вызвал бурный поток проклятий Стасова, пророчествовавшего о тлетворном влиянии на неокрепшие умы, к преподаванию быстро охладел, школы не создал, но наплодил некоторое количество подражателей. Вскоре отбыл в Петербург — работать над памятником Александру III, открытым в 1909-м, на каковое торжество скульптора, давно обосновавшегося в Париже, вовремя не пригласили — свое творение он увидал чуть позднее, получив очередную порцию злой критики, равно как и порцию восторгов, в несколько остывшем виде.

На выставке в Третьяковке можно видеть все то, что так пленяло эстета Бенуа и раздражало националиста Стасова. Художника совершенно нездешнего, занимающего в европейском скульптурном импрессионизме положение где-то между Медардо Россо, чьи прозрачные восковые видения готовы раствориться и исчезнуть в окружающем их воздухе, и Огюстом Роденом, у которого текучесть формы приходит в драматический конфликт с микеланджеловским пониманием массы. Художника, пусть и не равного этим своим великим современникам, в целом чуждого символизма и не решавшего грандиозных художественных задач, путь к которым тогда лежал через символизм, но все же быстро выработавшего свою неповторимую манеру и нашедшего свой жанр. Мгновенно узнаваемого по почти живописному, подвижному, взъерошенному мазку, словно бы оставленному на поверхности материала стекой и пальцами скульптора, что так чарует зрителя, особенно — в полных изящества портретных статуэтках кабинетного размера. Жанровая ограниченность (хотя он много работал в надгробной и монументальной пластике), отказ от больших (и неизбежно литературных в его времена) тем, почти неизменная, раз и навсегда найденная стилистика (разве что в статуэтках танцовщиц можно различить оттенки ар-нуво и предвкушение ар-деко) — на выставке мы вспомним все претензии критики. И в который раз поразимся тому, что именно Трубецкой стал автором самого выдающегося монумента Серебряного века, последней конной статуи старого Петербурга.

У многострадального памятника Александру III, чуть было не отправленного царственным заказчиком в иркутскую ссылку, вызвавшего неприязнь монархистов и насмешливое ликование либералов, воспринятого на ура творческой интеллигенцией самых разных эстетических позиций, ставшего поводом для эпиграмм и частушек про комод, бегемота и обормота, сложилась репутация единственной в своем роде монументальной карикатуры. Возможно, это спасло его от гибели в первые годы революции, когда снимались «памятники царям и их слугам»: на постаменте выбили строки Демьяна Бедного про «пугало чугунное», на праздновании 10-летия Октября фигуру императора заключили в клетку, но все же памятник простоял на площади до самого начала Большого террора. Из приписывающегося Трубецкому замечания об «одном животном на другом» делались выводы о критической позиции художника, и эта политическая мифология пересилила и все неубедительные рассуждения о сказочном образе русского богатыря, и все соображения об элементарной творческой неудаче.

Вообще-то Трубецкой работал над памятниками многим политическим деятелям недавнего прошлого, как то Джузеппе Гарибальди и Карло Кадорна, и портретировал многих политических деятелей настоящего — Жоржа Клемансо, Бенито Муссолини и даже Франклина Делано Рузвельта, будущего президента США, а тогда только начинавшего карьеру молодого политика. Этот список ничего не сообщает о его политических пристрастиях — напротив, сам Трубецкой многократно заявлял о своей полнейшей аполитичности. В интервью, данном одному дотошному американскому критику в 1916 году, он говорил, что если уж и искать у него какие «взгляды», то он строжайший вегетарианец и категорический противник убийства животных, не ест даже рыбы, что это не от буддизма и не от толстовства, при всем уважении к писателю, чьим читателем он никогда не был, а из любви ко всему живому, прекрасному в каждом своем проявлении. Еще он добавляет, что у него как у художника нет никакого идеала красоты и что его красота рождается сама собою из любования природой. Тут очень хочется, приняв на веру легенду об «одном животном на другом», сказать, что взглядом доброжелательного заграничного наблюдателя-анималиста, вдохновенного певца дам с детьми и собачками, между которыми нет принципиальной разницы, он увидел в своем неродном отечестве финал того порыва жизненных и животных сил, какой поднял на дыбы лошадь под Фальконетовым «Всадником» и Россию вместе с нею.

Сегодня эта монументальная эпопея получила вполне анекдотическое продолжение. Российское военно-историческое общество совместно с Российским историческим обществом решило установить еще один памятник Александру III работы Паоло Трубецкого во дворе Арсенального каре Большого Гатчинского дворца, где отродясь никаких памятников не стояло: объявлен международный конкурс на реализацию первоначального варианта монумента — в 1900 году скульптор сделал сразу же отвергнутый эскиз, где император изображался сидящим на троне (бронзовая модель тоже хранится в Русском музее). Любовь РВИО и РИО к Александру III как воплощению консервативно-патриархального идеала имперской государственности и к международным скульптурным конкурсам по-человечески понятна. Но даже если оставить в стороне вопросы охраны памятников, историческим обществам обычно не чуждые, будь то целостность архитектурного ансамбля императорской резиденции или авторское право скончавшегося 80 лет назад скульптора, трепетно относившегося к каждой отливке. Конечно, Паоло Трубецкой, богема, хипстер, веган, зоозащитник и global Russian,— фигура очень актуальная. Однако ведь совсем не в том смысле, о каком пекутся в РВИО и РИО.

«Скульптор Паоло Трубецкой». Третьяковская галерея в Лаврушинском переулке, Инженерный корпус, до 26 августа