Игорь Гулин о «Родине слоников» Дениса Горелова

В издательстве «Флюид ФриФлай» вышел сборник избранных статей киноведа и критика Дениса Горелова «Родина слоников» — написанная поперек канонов и приличий, предельно пристрастная версия истории советского кинематографа

Аляповато-кокетливое, вызывающее моментальную досаду название на редкость органично образу автора, его репутации немного розановского толка. Денис Горелов — гуру-провокатор, борец с интеллигентскими ценностями и глубокий знаток русской культуры, автор, презирающий изысканность, и виртуоз афоризма. Так же работает его книга — с первых страниц она раздражает до колик и влюбляет в себя к концу.

Составляющие «Родину слоников» тексты писались на протяжении лет пятнадцати. Горелов не стал перерабатывать их, убирать ремарки на злобу дня. Однако мельтешение намеков не мешает сложиться единому проекту — собственной версии истории советского кино. Ее несоответствие общепринятому нарративу бросается в глаза с самого начала. Великую авангардную эпоху Горелов почти игнорирует. Единственная функция пролога — маленькой ехидной заметки об эйзенштейновском «Октябре» — прозвучать камертоном святотатства, с первых страниц объявить войну авторитетам. Основная часть начинается с беззастенчивого сталинского трэша 40-х и доходит до 1991 года.

Гореловская история не состоит из шедевров. Тут нет полочной классики, нет текстов про Германа, Муратову, Шепитько, Климова, Панфилова. Есть глава про «Иваново детство», но даже Тарковский появляется в непривычной роли — не гения-метафизика, а первооткрывателя сиротской злобы, фигуры ребенка-монстра.

Это и не череда картин «всенародно любимых». В гореловском списке, конечно, есть «Бриллиантовая рука», «Ирония судьбы», «Москва слезам не верит» и прочие хиты, но они составляют где-то треть книги. Остальное — фильмы, оставшиеся глубоко на периферии канона. Детектив «Инспектор уголовного розыска», комедия про студентов-экономистов «Баламут», мюзикл «Душа» с Софией Ротару, патриотический боевик про десантников «В зоне особого внимания» и прочие постыдные удовольствия. В истории киноискусства «по гамбургскому счету» место у них, быть может, не слишком значительное, но это и не важно. Гораздо важнее — место в истории общества.

Горелова интересуют фильмы-симптомы. И картины хорошие подходят здесь меньше, чем не очень хорошие. Авторские поиски, идейные и стилистические, занимают его гораздо меньше, чем следы социальных трансформаций, забытых нюансов советской внешней и внутренней политики, мутаций массового вкуса. Режиссеры, актеры, сценаристы выступают как ожившие знаки этих невидимых процессов, фокусирующие и сгущающие на себе историю,— своего рода аллегорические фигуры.

Чтобы заставить эти фигуры говорить, их надо вызвать в сегодняшний день. Горелов — не археолог, а медиум, дервиш, приглашающий призраков на танец. Его письмо максимально далеко от академической сухости и внятности. Оно экстатично, неуловимо, текуче. Рассказ о фильме превращается в социологический очерк, оборачивается парадоксальной историософией, сменяется бульварной сплетней, переходит в сведение счетов и кончается фейерверком. Тексты эти принципиально не поддаются пересказу. Вместо отдельных идей в голове остается ощущение головокружения.

Такое кипение достигается возгонкой, в которой хороши все средства. Гореловское письмо раздражает, причем вещами вроде бы несовместимыми: оно сочетает настойчивый цинизм и приторную восторженность, снобизм и популизм, площадное хохмачество и подмигивания избранным, «своим». Это раздражение — продуманная, отработанная авторская техника. Оно отнимает у читателя контроль, ослабляет бдительность, заставляет отдаться. От шокирующей поверхностности суждений текст бросает к поразительной остроте, обдумать которую читатель не успевает, настигнутый следующим виражом.

Гореловская манера идеально соответствует его объектам — аляповатым, вызывающим усмешку фильмам, таящим в себе неожиданные глубины и скрытую мощь. Поэтому самые интимные его тексты посвящены определенного рода художникам — визионерам, творившим на грани и за гранью китча,— Никите Михалкову, Сергею Соловьеву. Широкий жест, удаль, пьяный нырок понимаются в такой системе как единственно действенный способ ухватить правду о русской жизни (а именно это — главный гореловский интерес, его подлинная амбиция).

Как ни странно, это работает. В попытке рассказать, чем был поздний Советский Союз, выболтать у исчезнувшей страны немного ее секретов, эта неряшливая, претенциозная, переполненная грошовыми спецэффектами книга делает больше, чем все романы и большая часть монографий последних десятилетий. В текстах Горелова нет того качества, что дает состояться и вымыслу, и исследованию,— аналитической дистанции. Но нет и дистанции эмоциональной — ни ностальгии, ни упрека. Вместо них — нежность и злость, возможные только в максимальной близости к эпохе, пристрастной речи из самого ее сердца. Оттого «Родина слоников» вызывает восторг и ощущение тряски, как от путешествия во времени.

Денис Горелов «Родина слоников»
Издательство «Флюид ФриФлай», 2018