Как изменились марксисты и коммунисты

Современный марксизм не может предложить убедительной альтернативы идеологии капиталистического мейнстрима. Соответственно, не видят ее и подчиненные классы. Даже если бы они и могли бороться, непонятно, за что именно вести борьбу. Возможно, в ближайшее время ситуация изменится.

АЛЕКСАНДР ЗОТИН, старший научный сотрудник ВАВТ

Слабость «слабых» в последние 30 лет объясняется не только технологическими изменениями, приведшими к усилению позиций капитала, но и фактическим отсутствием альтернативной идеологии, некапиталистического видения мира. Сейчас проще вообразить апокалипсис в результате реализации прогнозов какого-нибудь Нострадамуса, чем смерть или серьезную трансформацию нынешней глобальной капиталистической системы.

И тут капитализм, если следовать Антонио Грамши, достиг абсолютной гегемонии (гегемония в понимании Грамши — это классовое доминирование в культурной сфере).

Слабость возражений, отсутствие альтернативы

Причин тому несколько. Во-первых, с послевоенного периода развитие капиталистической экономики привело к впечатляющему росту благосостояния в развитых и некоторых развивающихся странах. Если рассматривать самые преуспевающие западные страны, коммунизм в некотором смысле в них уже достигнут либо они близки к этому. Швед, датчанин или голландец все жизнь может практически не работать, при этом он не умрет с голоду, получит относительно неплохое социальное жилье, медицинскую помощь, начальное образование, страховое и пенсионное обеспечение. Коммунизм пришел оттуда, откуда не ждали. Впрочем, это будет не коммунизм как синоним бесклассового общества, а вполне классовый, в некотором смысле даже кастовый коммунизм.

Классовый коммунизм современного западного государства всеобщего благосостояния (благоденствия) — welfare state — постепенно отказывается и от того, с чем могли бы бороться (и боролись раньше) подчиненные классы,— эксплуатации. Уже сейчас существенная доля населения развитых западных стран с обширными сетями соцзащиты сидит на социальных пособиях либо занимает искусственно созданные под избыточную рабсилу рабочие места.

Капитализм в ХХ веке плавно трансформировался от системы эксплуатации национального рабочего класса к аутсорсингу (перенос эксплуатации в развивающиеся страны) и автоматизации труда.

А далее направление понятно: роботизация и искусственный интеллект (ИИ) сделают эксплуатацию попросту ненужной. Черта коммунизма? Да, но коммунизма с сохранением классового общества, государства, с усилением неравенства, культурной гегемонией и политическим доминированием высших классов над низшими. Одно из следствий — низшие классы в развитых (в развивающихся все несколько иначе) странах оказываются в положении получателей подачек от фантастически производительной технологической ренты (в случае богатых ресурсных экономик — сырьевой ренты: например, в Катаре и Саудовской Аравии), контролируемой плутократическим союзом капитала и политической власти.

Жаловаться на эксплуатацию сегодня становится все менее оправданной стратегией низших классов в западном welfare state. Эксплуатация медленно, но верно исчезает.

Несмотря на это, западные марксисты (почти исчезающий вид, среди наиболее ярких можно выделить Роберта Бреннера, Перри Андерсона, Джеймса Скотта) продолжают акцентировать внимание на эксплуатационном характере капитализма. Отчасти они правы, так как глобально эксплуатация пока никуда не делась, капитализм в целом остается эксплуатационным, так как роботизация и ИИ — дело будущего. Однако географический фокус эксплуатации явно сместился: она есть в Китае, Бангладеш, Индии и еще много где, но разговоры об эксплуатации в западноевропейских странах становятся все менее убедительными — там она явно не растет.

Во-вторых, западный марксизм так и не преодолел шок от распада СССР. До 1991 года СССР выполнял роль альтернативы западной капиталистической системе. Разумеется, советская система была крайне дисфункциональной и фактически являлась инкарнацией государственного капитализма с классовым обществом. Хотя и с некоторыми достижениями вроде сокращения неравенства и построения достаточно развитой индустриальной и научной базы.

Причем, видимо, сам факт существования альтернативы в виде СССР оказал более благотворное влияние на положение западных подчиненных классов, чем на положение подчиненных классов в пределах советского лагеря. Пугало (и одновременно образец — смотря с чьей точки зрения) в виде СССР помогало западным марксистам и их политическим представителям продвигать социал-демократическую повестку, улучшающую положение низших классов. Последние и сегодня относительно сильны в Европе, и у них есть опыт отстаивания своих прав. Вероятно, построение welfare state на Западе, трансформирующегося сейчас в классовый коммунизм,— заслуга СССР в не меньшей степени, чем внутренняя политико-социальная эволюция.

Сейчас обращение к альтернативе невозможно. Пример развития управляющегося Коммунистической партией Китая неубедителен. Фактически модель развития КНР — это бухаринский вариант госкапитализма с побочными эффектами в виде резкого роста неравенства и усиленной эксплуатации низших классов. Тоже не вариант для современных левых.

Почему она развалилась

Объяснения краха социалистической системы многочисленны и вполне убедительны. Здесь можно сослаться и на классические исследования венгерского экономиста Яноша Корнаи, и на нашего Егора Гайдара. Отсутствие рыночного ценового механизма приводит к глубокой неэффективности в работе всей системы — без обратной связи со стороны рынка невозможно понять, что, как и в каком количестве востребовано потребителями.

Фактически экономика СССР без рыночного ценового механизма не имела ни мотивации (прибыль), ни ориентиров (рыночные цены) для развития. Отсюда огромное количество брака, не нравящиеся потребителям товары, нерациональное использование ресурсов и тотальный дефицит. Более того, все было бы еще хуже, если бы СССР не был окружен рыночными экономиками. Ведь рыночный ценовой механизм в СССР хоть и в искаженном виде, но присутствовал именно благодаря тому, что отчасти система знала рыночные цены, поскольку торговала с Западом и могла в какой-то степени их копировать, беря за образец цены в рыночных экономиках. Однако даже в этом полурыночном состоянии экономика СССР оказалась неэффективной (нельзя сказать, что рыночный механизм идеален, в нем есть свои очень глубокие проблемы, но он явно лучше произвольного ценового диктата сверху). Хотя распада СССР это не объясняет — здесь, вероятно, доминировали политические причины и роль личности в истории.

Рассуждать об успехе идеологического антагониста с марксистских позиций труднее. Ослабление критических аргументов в отношении нынешней капиталистической гегемонии сопровождается сложностями с ответом на вопрос: как и в результате чего капитализм оказался столь живучим и успешным не только в ХХ веке, но и в новом столетии?

В одном из интервью Перри Андерсон ответил на этот вопрос в максимально концентрированной форме: «Мы недооценили адаптационные возможности капитализма и его способность к стимулированию экономического роста, основанного на конкуренции». В целом, видимо, это действительно так, хотя подобное объяснение очень неполно.

У Роберта Бреннера в книге «The Economics of Global Turbulence: the Advanced Capitalist Economies from Long Boom to Long Downturn, 1945–2005» позиция схожая. По Бреннеру, успех капитализма в послевоенный период — это серия эпизодов быстрого роста, в основном имеющих глобализационную природу. Сначала драйвером стал восстановительный быстрый рост разрушенной Европы. В 1960–1970-х капитализм был поддержан эмуляцией ранних этапов западного индустриального развития в Японии. Потом та же эмуляция, открытие новых мест для приложения капитала, произошла в странах Восточной Азии — Южной Корее, на Тайване, позже в Таиланде, Индонезии и т. д. Капитал открыл для себя аутсорсинг, который и сделался главным драйвером роста системы в целом. Позже новым драйвером выступил Китай.

Глобализация и аутсорсинг — это и спасители, и стимуляторы капитализма.

Что ж, объяснение, вероятно, правильное, но тоже очень неполное. Бреннер затрагивает и финансовые аспекты проблемы, но не рассматривает их так глубоко, как можно было бы.

Мутации идеологии

Почувствовав ослабление своей идеологической позиции, левые, хотя по привычке и продолжают выступать за сохранение перераспределительных и регулирующих функций государства в целях социальной справедливости, стали все меньше уделять внимания чисто экономическим проблемам. И постепенно мигрировали в сферу культурно-социальную. Экономика отдана на откуп «технократам», то есть классическим правым.

Попытки осмысленно возразить против капитализма, особенно после коллапса СССР, начали сводиться к тезису «Да, капитализм достиг существенных успехов, но…». Одно из найденных «но» оказалось достаточно прямолинейным: «…но он разрушает планету». С конца 1990 годов и до наших дней эта мутация марксизма оформилась в экологическую повестку, бывшие красные сильно позеленели.

Очень кстати тут пришлась теория глобального потепления: мало кто из сегодняшних марксистов не является одновременно и ярым сторонником теории глобального потепления.

Многие левые трансформировались в зеленых с соответствующей политической повесткой.

Достаточно вспомнить германского левого активиста Йошку Фишера, ставшего министром в федеральном правительстве и фактически сформировавшего современное зеленое движение в Германии.

К чему привела эта мутация? И является ли она фактическим отходом от марксизма со стороны экологистов? Отчасти это так. Предположим, что капитализм в форме побочного продукта от производственной деятельности — глобального потепления — действительно разрушает планету и окружающую среду. Во-первых, убедительных доказательств антропогенного эффекта в существенном изменении климата мало, а имеющиеся довольно скандальны и, возможно, намеренно сфабрикованы. Во-вторых, возразим от противного: если бы капитализм не разрушал планету, стал бы он от этого вполне приемлемой системой? Видимо, так, если следовать логике зеленых. Вероятно, именно поэтому более глубокие современные марксисты, например тот же Роберт Бреннер, пытаются хотя бы отчасти дистанцироваться от шаблонно левой аргументации глобального потепления. Хотя это и вызывает недоумение у социально-демократического мейнстрима.

Капитализм и обслуживающие его медиа вполне согласны с таким положением дел. Экологическая повестка стала той костью, которую удобно бросить погрызть левым. Более того, в наше время произошла окончательная инкорпорация теории глобального потепления в западноевропейский политический мейнстрим.

Для отдельных европейских энергетических компаний идея глобального потепления оказалась вполне совместима с генерированием неплохих прибылей за счет политического давления на западноевропейские правительства и лоббирования субсидий для альтернативной энергетики (ветряной и солнечной).

Происходит почти религиозное внедрение теории глобального потепления (любое сомнение в разрушительном и уникальном характере самого потепления или в роли антропогенного фактора в нем в большинстве стран Западной Европы чревато остракизмом, хотя сомнение и скепсис — основа любой научной эпистемологии). А платить в результате приходится населению. Доля затрат на энергию в бюджете среднего немца уже приближается к 7% от располагаемого дохода (20 лет назад она составляла около 2%) и продолжает расти.

Кроме сомнений в интеллектуальной непредвзятости «зеленая мутация» привела и к размытию лояльности среднего класса по отношению к левому флангу политического мейнстрима. Убедить людей, что их должны волновать абстрактные и довольно сомнительные идеи вроде глобального потепления, а не проблемы, относящиеся к их ежедневному существованию, можно, но отрыв от реальности у эколевых становится все более очевидным на фоне нынешней волны левого и правого популизма в Европе.

Отрыв от экономических вопросов происходил и по иным направлениям идеологических мутаций марксизма — левые все больше «капсулировались» на вопросах политкорректности, обратной дискриминации (привилегий для ранее угнетенных слоев, в частности женщин, представителей национальных, сексуальных и иных меньшинств) и, что, вероятно, самое главное, стимулирования миграции. Отчасти можно признать положительную роль этой новой идеологической и практической мутации марксистской повестки. Неравенство среди женщин и мужчин упало и продолжает сокращаться в последние десятилетия. Расширение прав меньшинств тоже важно. Правда, с мигрантами, политкорректностью и мультикультурализмом вопрос оказался куда более сложным, и здесь все битвы, видимо, еще впереди.

Левые возвращаются?

Однако в последние годы, особенно после глобального финансового кризиса, заметны некоторые изменения. Наметился новый тренд на вскрытие важнейших экономических уязвимостей современного капитализма — неконтролируемого роста неравенства (Тома Пикетти), финансиализации экономики (Адэр Тернер), побочных эффектов глобализации (Дани Родрик), офшоризации капитала и его ухода от налогообложения (Габриэль Зукман).

При этом капитализм ругают не только и не столько марксисты. Например, одна из последних книг с мощной критикой нынешней системы — «The Captured Economy: How the Powerful Enrich Themselves, Slow Down Growth, and Increase Inequality» — была написана и вовсе экономистами-либертарианцами Бринком Линдси и Стивеном Майклом Телесом. Правда, по их версии, все то, что происходит,— извращение капитализма. Однако абстрактного истинного капитализма не существует, так же как и истинного социализма. Суть в том, что богатые компании и индивиды захватили государство и используют его в целях своего обогащения. Как это теоретизировать — как логичное развитие капитализма, как его извращение и формирование госкапитализма,— важно, но не имеет большого практического значения. Факт в том, что изъяны системы (как ее ни назови) очевидны уже многим, независимо от идеологических позиций.

В соответствии с гипотезой финансовой нестабильности американского экономиста Хаймана Мински долгий период стабильности на фондовом рынке ведет в итоге к взрыву нестабильности — ровно из-за того, что в спокойной обстановке игроки склонны брать на себя все большие и большие риски, которые в один прекрасный момент реализуются.

Видимо, и достаточно долгий период спокойного развития капитализма в отсутствие какой-либо реальной или идеологической альтернативы после крушения СССР может привести к накоплению рисков и уязвимостей в системе.

Последние уже очевидны и привлекают все больше внимания, хотя, насколько и в течение какого времени капитализм способен их переваривать без радикальной трансформации, неясно.