Виктор Ерофеев — о поэте и его наследии

Пойдя вместе с властью, он взял на себя все ее грехи.

В начале 1990-х судьба свела меня (как сказали бы в позапрошлом веке) с парижской возлюбленной Маяковского Татьяной Яковлевой. Летним вечером в штате Коннектикут я сидел с высоконогой красавицей-старухой в креслах возле бассейна у нее на семейной вилле. Разговор сам собой зашел о Маяковском. К моему удивлению, Татьяна говорила о нем очень откровенно. Я спросил среди прочих вещей, был ли Маяковский, по ее мнению, умен.

Не праздный вопрос. Маяковский для меня даже больше, чем первый кумир (еще в школе). Его гений вытолкнул меня в литературу. Молодой Маяковский висел у меня в комнате портретом над дверью — ну как икона. Маяковский первого тома. Маяковский желтой кофты.

Татьяна Яковлева, ради которой Маяковский готов был даже остаться (паниковали советские власти) в Париже (хотя она так не думала), сказала, не слишком подбирая слова, что Маяковский был остроумным, очень остроумным, но не умным. Вот Бродский, добавила она, он — умный.

Я задумался над ее ответом, и мне показалась, что здесь открывается какая-то важная тайна. Маяковский — несомненный гений. Его поэтическая энергия подобна ядерной бомбе. Взрыв этой бомбы ошарашил весь Серебряный век. Ни у кого больше не было такой ядерной энергии, как у Маяковского. Все просто-напросто заткнулись от силы его гения.

Но содержательная часть его гениальности с самого начала не соответствовала стихийности его первородного взрыва. Как ни странно, молодой Маяковский оказался похожим на молодого Горького в идейном подражании Ницше. Философией Ницше в то время переболели многие серьезные авторы в России (Розанов, Шестов…). Но только эти два будущих столпа социалистического реализма «въехали» в Ницше со своими личными переживаниями, примерив на себе одежды сверхчеловека (человекобога).

И пока не исчерпался заряд ницшеанского сверхчеловека в раннем Маяковском, он бесчинствовал, хамил, богоборствовал, равняя себя с Творцом. Маяковский был создан (это известно) из хрупкого материала.

Ему были болезненно близки изначально темы самоубийства (он был заложник самоубийства) и любовной драмы (несчастный лузер). Лиля Брик права: Володе шло страдание. Но ницшеанский заряд закончился — первый том был написан.

А дальше?

Ему еще оставалось написать девять томов собрания сочинений. Ему ужасно не повезло с советской властью. Он увидел в ней некое продолжение ницшеанской идеи. На смену старого, потертого историей человека должен прийти новый. На место человекобога придет человекобожество.

Его вера оказалась сильнее его ума. Будь он умным человеком, Маяковский бы понял, что власть — какой бы она ни была и какие бы благородные цели она ни ставила — убивает поэтов, которые переходят на ее сторону, высаживаются на ее территории. Власть в России особенно искусно расправляется с преданными ей художниками, поэтами, музыкантами. Зная изнутри свою двуликую природу слов и дел, она использует, но «в душе» презирает своих помощников и подпевал.

Пойдя против власти, Гумилев обрел бессмертие. Пойдя вместе с властью, Маяковский взял на себя все ее грехи. Его стихи агитатора и горлопана насыщены реальной ненавистью к человеческой природе, которую и хотела радикально перепахать советская власть. Сочувствуя ее целям, приравняв перо к штыку, Маяковский терапевтически перенес свой хронический комплекс самоубийцы на «поэтические» убийства противников советской идеологии: белогвардейцев, независимых писателей, вроде Евгения Замятина, патриарха Тихона, нэпманов, хозяйственных крестьян (кулаков). Он расстреливал своими трассирующими виршами Запад и особенно Америку. Вот это была услада! Он выступал против рождественских праздников, высмеивал новогоднюю елку, воспевал, как требовалось, Дзержинского и ГПУ. Его стихи полны доносов и злодейства. Гений покинул его, и он сам превратился в «окаменелое говно», в его доме толпились палачи русской интеллигенции во главе с Яковом Аграновым (расстрелян в 1938 году).

Есть мнение, что Агранов, с которым Маяковский находился в тесном контакте, инсценировал самоубийство Маяковского. В качестве доказательств, что его застрелили, приводят общемосковский интеллигентный слух в тот же день 14 апреля, мнение Михаила Булгакова и разбор физических подробностей кончины. Тот же Агранов, который фактически убил Гумилева, руководил похоронами Маяковского.

В любом случае Маяковский должен был быть уничтожен. С концом нэпа кончались последние попытки свободной литературы. Маяковский был так предан власти, что считал себя вправе писать агитационную отсебятину, то есть идти не за партией, а в ногу с ней или даже чуть впереди. Государственный литературный критик Ермилов объявил его в «Правде» троцкистом. Это по меркам 1930 года уже приговор.

Литература — это было «мо» Юрия Олеши — кончилась в следующем, 1931 году. Попутчики превращались в советских писателей. Маяковский не подходил под это понятие не потому, что был против, а потому что был чересчур — по зову своего лидерства — за. Этот крайний индивидуалист, брезгливый одиночка боролся за беспредельный коллективизм, и его разорвало от перегрузок.

Есть два определения Маяковского. «Маяковский останется в истории литературы большевицких лет как самый низкий, самый циничный и вредный слуга советского людоедства по части литературного восхваления его и тем самым воздействия на советскую чернь»,— писал Бунин.

Более известное принадлежит Сталину: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям — преступление».

Как ни странно, при всей противоположности позиций они оба правы. Маяковский, как в клетке, находится между этих определений. Тем хуже и тем лучше для Маяковского — это его личная путевка в вечность.

Виктор Ерофеев