Как создаются биографии святых

Историческая реальность и мифы в памяти потомков оказываются настолько прочно переплетены между собой, что их почти невозможно разделить. Пытаясь воссоздать биографию известного человека, историкам приходится не доверять ничему и проверять даже то, что кажется общеизвестным. Особенно трудно бывает, когда перед нами не художник, не писатель, не политический деятель, а канонизированный святой. Ярким примером этого является биография Серафима Саровского — одного из наиболее почитаемых русских святых.

АЛЕКСАНДР КРАВЕЦКИЙ

Головная боль биографов

В церковной жизни начала XIX века имя Серафима Саровского играет такую же роль, как имя Пушкина для светской культуры. Характерно, что Николай Бердяев, желая показать, какая пропасть лежала между светской и церковной культурой, писал, что «величайший русский гений — Пушкин — и величайший русский святой — Серафим Саровский… жили в разных мирах, не знали друг друга, никогда ни в чем не соприкасались».

При этом внятно пересказать биографию «величайшего русского святого» оказывается довольно сложной задачей. Есть простая внешняя сюжетная канва: сын купца пришел в монастырь и провел там более полувека, то молясь в уединении, то принимая посетителей, которых ближе к концу его жизни было очень много. Есть рассказы о чудесах, отношение к которым зависит от мировоззрения читателя: почитатель Серафима примет их на веру, а скептик будет утверждать, что это все литературные истории, заимствованные из старинных легенд.

При рассказах о биографиях святых постоянно возникает проблема, а о чем же, собственно, говорить. Если святой каким-то образом участвовал в политической жизни, то об этом говорить очень легко. Почитайте, например, популярные биографии Сергия Радонежского и вы увидите, что рассказ о том, как он благословил Дмитрия Донского перед Куликовской битвой, послав с войском Ослябю и Пересвета, будет занимать куда больше места, чем собственно повествование о монашеской стороне его жизни.

Можно говорить не о политике, а о хозяйстве: о том, как и из чего строили монастыри, как добывали пропитание, как улаживали отношения с окрестными крестьянами и землевладельцами. Про все это писать легко. Но к содержанию монашеской жизни все эти рассказы о хозяйственно-политической активности имеют такое же отношение, какое к литературному творчеству Пушкина имеет его донжуанский список.

Монашество — это не про хозяйство и не про колонизацию неосвоенных земель. Если не касаться собственно монашеской специфики, то

рассказывать о Серафиме Саровском почти нечего. Он не строил монастырей, не решал экономических проблем, не общался с политиками, а молился, молчал или беседовал с теми, кто приходил к нему.

Авторам биографий и житий ничего не остается, как пойти по пути наименьшего сопротивления, рассказывая о чудесах и тех лишениях, на которые святой сам себя обрекал. И получается что-то вроде книги рекордов с многодневными отказами от пищи и тысячедневной молитвой, неподвижно стоя на камне.

Если читатель считает, что в этой статье я объясню ему, в чем суть монашества, то он ошибается. Речь пойдет о том, как, читая жития, отделить достоверную информацию от благочестивого вымысла.

Достоверность и иррациональность

Первая биография Серафима увидела свет через восемь лет после его смерти. Ее автор, иеромонах Сергий (Васильев), опирался не на архивные материалы, а на собственные воспоминания и рассказы очевидцев. Поэтому пропусков в этой книге было очень много. Например, рассказывая о семье и предках Серафима, Сергий честно признается, что материала у него нет, поскольку старец не любил рассказывать о родственниках и говорил, что «для земных родных он мертвец» (сейчас родословная Серафима Саровского включает 37 имен).

Более чем за полтора века, прошедшие после смерти Серафима, о нем было написано очень много. При этом, как это часто случается, чем больше проходило времени, тем большее количество сомнительных подробностей появлялось в книгах о нем. Лишь в начале XXI века саровский историк и краевед Валентин Степашкин попытался проверить казавшиеся общеизвестными факты биографии Серафима Саровского. Найти удалось очень много, благо бюрократическая система в дореволюционной России работала хорошо и бумаг, позволяющих проследить судьбу купеческого сына, решившего стать монахом, сохранилось довольно много.

Людям, далеким от исторических исследований, кажется, что архив — это место, где, если хорошо поискать, можно найти готовые ответы на все вопросы о прошлом. Но это не так. Что можно найти в архиве? Во-первых, письма, мемуары, дневники. Из этих личных документов можно узнать, как их авторы видели то или иное событие. Только попробуй пойми, можно ли этому автору верить? Был ли он беспристрастным наблюдателем? Имел ли необузданную фантазию и склонность приврать?

Более надежными являются различные официальные документы, которые позволяют проследить, куда тот или иной человек ездил, какое образование получил, на какие средства жил и т. д. Собственно говоря, труд историка и состоит из сравнения свидетельств, извлеченных из документов разных типов.

Только вот вопрос, в какой степени все эти методы можно использовать, когда мы имеем дело с житиями? Ну, например, житие рассказывает о чудесном видении. Что нового могут нам сообщить в этом случае архивные документы? Сам факт чуда непроверяем. Но по документам мы можем установить, когда информация о данном событии появилась в первый раз, понять, сделана ли запись по горячим следам или же постфактум, спустя десятилетия. Мы можем проверить, действительно ли те персонажи, о которых идет речь, находились в определенный момент в указанном месте и т. д.

Историк, изучающий рассказы о чудесах, напоминает персонажа старого анекдота. Возбужденный человек рассказывает своему собеседнику: «Представляешь, еду я вчера в троллейбусе Б по Тверской, гляжу, а напротив меня сидит Моцарт!» «Ерунда,— отвечает его собеседник,— троллейбус Б не ходит по Тверской».

Этот анекдот очень хорошо показывает, на какие вопросы историк может ответить, а на какие нет. Он не может методами своей науки установить, что именно привиделось пассажиру московского троллейбуса, но вот маршрут троллейбуса устанавливается вполне надежно.

Любопытно, что создатели первых биографий Серафима Саровского понимали, с какой тонкой материей им приходится иметь дело. В 1841 году Синод обратился к Саровскому игумену Нифонту с вопросом о степени достоверности новоизданной биографии Серафима. Ответ игумена Нифонта поражает своей точностью: «По прочтению мною Жизнеописания покойного иеромонаха Серафима, составленного неизвестным мне лицом, объяснить имею честь, что те обстоятельства из жизни сего, кои могли быть видимы, я не отвергаю, а о невидимых бывших ему духовных видениях и о том, как он в пустыне якобы тысячу дней и ночей на камнях молился, неизвестен».

Мнимый больной

Прохор Мошнин, в монашестве ставший Серафимом, родился в семье курских купцов. Его отец скончался вскоре после рождения Прохора, поэтому всеми семейными делами занималась мать. В число этих дел входило и руководство работами по строительству каменного храма, который возводился на месте сгоревшей деревянной церкви.

В многочисленных житиях Серафима содержится рассказ о том, как семилетний Прохор упал со строящейся колокольни, но остался жив. История про колокольню тиражируется везде, включая соответствующую статью Википедии.

Но, скорее всего, в 1761 году, когда произошло это событие, колокольню еще не начали строить. К тому же, в самых первых жизнеописаниях Серафима рассказывается, что пока мать занималась делами, семилетний ребенок упал не с колокольни, а «с высоты здания», то есть с церковной крыши.

Это очень распространенная ситуация:

рассказ о ребенке, выжившем после падения с большой высоты, с течением времени обрастает все новыми и новыми подробностями, а высота, с которой он падал, постоянно увеличивается.

А затем приходят дотошные историки и в результате долгих архивных поисков выясняют, что «троллейбус Б по Тверской не ходит».

В биографиях Серафима очень много говорится о болезнях. Вне всякого сомнения, он не был здоровым человеком. Однако если читать не жития, а бюрократическую переписку, трудно отделаться от впечатления, что часто болезни оказываются лишь способом убедить государство оставить монаха в покое.

Нужно помнить, что в XVIII — начале XIX века в России отсутствовала свобода передвижения. Человек не мог просто собрать вещи и уехать из города, к которому он был приписан и где платил налоги. Для переезда нужно было получить паспорт. Паспорт, дающий право перемещаться внутри страны, давался на год.

Отправляясь в 1778 году в Саровскую пустынь в качестве послушника, купеческий сын Прохор Мошнин должен был получить паспорт, а через год снова приехать в родной город и выписать новый паспорт. Так происходило вплоть до 1781 года, когда время послушничества окончилось и нужно было собирать бумажки, необходимые для монашеского пострига. В первую очередь предстояло выписаться из купеческого сословия и записаться в духовное.

В России сословное деление было очень жестким. Государственная казна не была заинтересована в том, чтобы купец-налогоплательщик уходил в монастырь и таким образом переставал платить налоги. Среди документов, собранных Прохором, была справка от врача, которая выглядела так: «Я, подписавшийся под сим, свидетельствую, что курский купец Прохор Сидоров сын Мошнин одержим болезнями, ломотою в ногах и болями в голове. Почему и в слабом здоровье находится».

Судя по всему, медицинское заключение воспринималось как уважительная причина, по которой молодой купец мог оставить дела и уйти в монастырь. Можно, конечно же, поверить написанному в этой справке. Но исследователь биографии Серафима обнаружил, что точно такие же справки имеются в личных делах и других саровских послушников, постриженных в разные годы.

Следующей бюрократической ступенью было получение от магистрата бумаги, что курские купцы и мещане обязуются платить налоги за своего ушедшего в монастырь коллегу. В результате всей этой переписки купец Прохор Мошнин, с точки зрения государства, перестал существовать, то есть платить налоги и нести повинности. Произошло это в конце 1784 года.

Составляя прошение о монашеском постриге, Прохор Мошнин вновь ссылался на слабое здоровье. «От тех болезней,— пишет будущий монах,— улучить свободность изыскивал многие способы, коих не избавился, почему и в купечестве с прочими наряду быть и по гражданству всякую должность исправлять не в силах, и по таким обстоятельствам, не полагая в жизни моей иной надежды, желаю воспринять в Саровской пустыни монашество».

Если не знать, что автор этого прошения долгие годы будет ограничивать себя в пище и сне, в течение многих часов стоять на молитве, можно было бы решить, что перед нами прошение немощного инвалида, мечтающего о монастыре как о богадельне, где он сможет спокойно дожить остаток своих дней.

После того как Прохор Мошнин стал монахом Серафимом, ссылки на болезни не прекратились. Дело в том, что российские монастыри имели определенное «штатное расписание», и настоятель не мог допустить, чтобы число монахов превысило то количество, которое положено по штату. В тот момент, когда Прохор стал Серафимом, в Саровском монастыре все штатные места были заняты. Но поскольку Прохор, несколько лет проживший в Сарове в качестве послушника, хорошо себя зарекомендовал, настоятелю не хотелось отпускать его на сторону. И ссылка на болезнь давала законный повод оставить его в Сарове.

«А как ныне,— писал настоятель,— за приключившейся ему тяжкою болезнью отослать его в реченный Гороховский Никольский монастырь никак невозможно, почему он до получения от оной болезни освобождения и находится в имеющейся в сей пустыни больнице». До того времени, пока появится возможность официально остаться в родном монастыре, новопостриженный мог числиться больным в течение нескольких лет.

Мне кажется, ситуация, когда хороший монах должен постоянно показывать справку о слабом здоровье, очень показательна. Послепетровское государство видело в духовенстве государственных служащих, причем функции приходского духовенства были понятны, а вот монашествующих государство скорее терпело. Для преодоления бюрократических препон медицинская справка оказывалась наиболее эффективным средством. И, как показывают архивы, Серафим Саровский довольно активно им пользовался.

Пустынник и рассказы о нем

В XVIII веке монастырь, находившийся у слияния рек Сатис и Саровка, был важным монашеским центром. В его местоположении удачно сочетались изолированность и доступность. С одной стороны, место было безлюдным и уединенным, с другой — в нескольких километрах от монастыря проходила большая дорога, поэтому паломникам было относительно легко сюда добираться. Принятые здесь строгие правила монашеской жизни считались образцовыми. Несколько новых монастырей, появившихся в России в то время, ввели у себя саровский устав. Прожив в монастыре около девяти лет, Серафим ушел в окрестные леса и поселился в «дальней пустыни», то есть в одинокой лесной избушке. В таком уходе не было ничего экстраординарного. Это была одна из практик монашеской жизни.

Одновременно с Серафимом в окрестных лесах жили по крайней мере еще два саровских пустынника — Дорофей и Мефодий. Для ухода в пустыню требовалось разрешение монастырского начальства. Это разрешение давалось лишь тем, кто уже давно живет в монастыре и имеет склонность к отшельнической жизни. Если настоятель и духовник принимали решение отпустить монаха, монастырь строил для пустынника простую избу в том месте, которое он сам выберет. Пустынник также получал крупу, хлеб, постное масло, овощи и одежду. По воскресеньям и праздникам он приходил в храм на службу.

Обустройство жизни в лесной избушке не сводилось к обработке огорода и заготовке дров. У окружающих холмов и речек появились новые имена. Окрестные холмы получили название Афонской горы и Иерусалима. Здесь были и Иордан, и Фавор, и Назарет, и Вифлеем. События священной истории, на основе которых построен церковный календарь, теперь приобретали конкретные географические привязки. Такие переименования и создание вокруг себя мира Священного писания тоже были обычной монашеской практикой. Редкий монастырь не имел в шаговой доступности собственный Иордан или Гефсиманский сад.

С жизнью в дальней пустыни связан известный рассказ о том, как к келье Серафима приходил медведь, которого тот приручил и кормил из рук. Нужно сказать, что рассказы о том, как святые общаются с дикими животными и помогают им, встречаются в житийной литературе довольно часто. Живший на берегу Иордана старец Герасим вылечил льва, вытащив колючку из его лапы, после чего зверь остался при старце и даже помогал ему возить воду. К Сергию Радонежскому приходил голодный медведь, которого святой кормил хлебом. Франциск Ассизский проповедовал птицам (вспомните знаменитую фреску Джотто).

Христианская традиция воспринимает святость как возвращение рая, где общение человека и зверя вполне органично. В этом контексте не вызывает удивления рассказ о том, что к избушке Серафима Саровского приходил медведь и монах кормил зверя из рук. Этот сюжет очень любят художники, картинки, изображающие Серафима с медведем, широко тиражируются.

Между тем уже в XXI веке среди бумаг московского митрополита Филарета (Дроздова) обнаружилась запись, из которой следует, что монахиня Матрона (Плещеева), на свидетельстве которой в значительной степени основаны рассказы про медведя, выдумала эту историю. Незадолго до смерти она призналась, что рассказала это по просьбе одного из биографов Серафима Саровского.

Страдая от мук совести, Матрона дезавуировала этот свой рассказ в присутствии свидетелей.

Большие сомнения вызывает и рассказ жития о том, как на живущего в лесной избушке пустынника напали разбойники, избили его и потребовали денег. Житие указывает точную дату этого события — 12 сентября 1802 года. Между тем в монастырских бумагах за это время нет никаких упоминаний о нападении разбойников и телесных повреждениях, нанесенных Серафиму. Это очень странно, поскольку, согласно общеизвестной версии, он пришел в монастырь и рассказал о случившемся настоятелю и духовнику. Обычно монастырские документы фиксируют подобные чрезвычайные происшествия, а тут — полное молчание.

Такая корректировка житийных версий при помощи архивных данных — это ни в коем случае не попытка дискредитации. Характерно, что большая часть архивных находок, о которых говорится в этой статье, сделана Валентином Степашкиным, биографом и почитателем Серафима Саровского. Понятно же, что почитатели Серафима любят его не за дружбу с медведем и не за благополучное падение с колокольни.

Экзальтированные биографы

Вокруг монаха, которого паломники почитают как чудотворца и святого, всегда возникает много слухов. В какой-то момент появляются люди, которые решают все эти истории записать, обработать и опубликовать. Одним из таких людей был Николай Мотовилов, записи которого оказали огромное влияние на все, что пишут о Серафиме сейчас.

Собирание биографических материалов Мотовилов начал после того, как Серафим его исцелил. Сам факт исцеления вызывает определенные вопросы. В своих записках Мотовилов утверждает, что в монастыре об этом было известно, однако монастырские архивы ничего не сообщают об исцелении дворянина, выпускника Московского университета, что очень странно. Но поверим ему в данном случае, ибо в это утверждение Мотовилова верится легче, чем во многие другие.

Дело в том, что в записках Мотовилова содержится ряд пророчеств Серафима Саровского, и тут неясно, в какой степени это слова Серафима, а в какой — мысли самого Мотовилова. Так, например, в опубликованной уже в постсоветское время записке «Антихрист и Россия» в уста Серафима вложены пророчества о войнах, революции и приходе антихриста.

Обсуждать степень достоверности пророчеств — занятие малоэффективное. Мотовилов — не историк, пытающийся беспристрастно фиксировать все связанное с Серафимом, а увлеченный писатель, размышляющий о судьбах мира и уверенный в том, что в будущей истории человечества Серафим Саровский сыграет совершенно исключительную роль. В результате отделить мотовиловский текст от подлинных слов Серафима совершенно невозможно.

Судя по косвенным данным, особой внимательностью Мотовилов не отличался. Например, в ряде других мемуаров указывается, что Серафим ко всем обращался на «ты», а у Мотовилова он выкает. Не встречается у Мотовилова и обращение «радость моя», которым Серафим приветствовал приходящих к нему. Даже самый популярный мотовиловский текст — «Беседа о цели христианской жизни» — содержит ряд положений, восходящих к трудам немецких философов-романтиков, которых Серафим явно не мог знать.

Николай Мотовилов имел огромные литературные планы. Он собирался написать фундаментальный труд о том, как устроено мироздание и божественный промысел. В 1854 году он пытался добиться аудиенции у Николая I, чтобы рассказать ему, что в скором времени Серафим Саровский воскреснет. Император отказался принять Мотовилова, но попросил изложить все письменно.

Кажется, при жизни Мотовилову не удалось закончить ни одного из своих эпохальных сочинений, и лишь спустя годы после смерти его архив оказался у писателя Сергея Нилуса, который начал публиковать и использовать записки Мотовилова в своих сочинениях.

Новые материалы Мотовилова обнаруживались и в XXI веке. А поскольку эффектные пророчества и конспирологические построения, на которые этот неуравновешенный человек был падок, всегда остаются востребованными, тексты, которые он то ли записал, то ли придумал, породили целую волну странной мистической литературы, повествующей о последних временах, антихристе и особой роли России, стоящей на пути «царства беззакония».

Посмертные странствия

После смерти Серафима его могила и места, с ним связанные, привлекали огромное количество паломников. Саровские монахи тщательно записывали, проверяли и перепроверяли свидетельства об исцелениях, связанных с Серафимом.

Однако его официальная канонизация казалась весьма проблематичной. Это было связано с тем, что в XIX веке Русская церковь управлялась по законам, созданным в эпоху Петра I. Во всем господствовал рационализм. Чудеса и пророчества были под большим подозрением.

Серафим был народным святым, а относиться с уважением к вере, суевериям и заблуждениям простого народа в России было не принято. Народ следовало перевоспитывать, просвещать, окультуривать, катехизировать.

Прославление Серафима Саровского могло бы отложиться очень надолго, если бы в числе его почитателей не оказался Леонид Михайлович Чичагов, в прошлом артиллерийский офицер, участник боевых действий и даже кавалер французского ордена Почетного Легиона. Под влиянием Иоанна Кронштадтского блестящий офицер принял священный сан и начал собирать материалы о Серафиме Саровском. В 1893 году увидела свет его «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря», представляющая собой качественную компиляцию всех доступных на тот момент материалов, связанных с Серафимом. Эту книгу прочитал Николай II, который фактически продавил в Синоде идею канонизации.

Саровские торжества 1903 года, в которых участвовала и царская семья, и тысячи паломников, казалось, демонстрировали единство монархии и простого народа. Количеством людей, пришедших на торжества, были потрясены все. Саровский и основанный Серафимом женский Дивеевский монастыри посещались огромным количеством паломников.

После революции монастыри были разгромлены, но почитание сохранялось. В 1927 году мощи Серафима Саровского были изъяты и отправлены в Москву в антирелигиозный музей, затем они переехали в Ленинград, какое-то время были в экспозиции, затем затерялись и были обнаружены лишь в 1990 году. Однако вернуть мощи непосредственно в Саров было невозможно, посколько на территории монастыря располагался закрытый городок Арзамас-16 — первый советский центр по производству ядерного оружия.

Мощи Серафима Саровского были отправлены в находящийся неподалеку Серафимо-Дивеевский монастырь. Причины были вполне понятны и рациональны, но трудно было не вспомнить, что, хотя Серафим Саровский и завещал похоронить себя в Сарове, но говорил, что его мощи там не останутся, а будут лежать в Дивееве. Читатель имеет полное право решать сам, что перед нами — сбывшееся пророчество или же тот случай, когда люди, знающие о пророчестве, сознательно действуют в соответствии с ним.