Михаил Трофименков о «Напалме» Клода Ланцмана

В ММСИ на Петровке в рамках выставки фонда V-A-C «Генеральная репетиция» состоится московская премьера фильма Клода Ланцмана «Напалм», оказавшегося предпоследней его работой. В этой автобиографической ленте 91-летний режиссер неожиданно вспоминает любовную историю 60-летней давности, которая длилась всего несколько часов, но в которой при желании можно увидеть всю историю западных левых интеллектуалов

После «Напалма» Клод Ланцман успел выпустить еще один фильм, «Четыре сестры», который смонтировал из материалов, не вошедших в монументальный «Шоа», фильм о нацистском геноциде евреев. Но именно «Напалм» — прощальный поклон, двусмысленная исповедь и клятва верности, которую принес 91-летний режиссер главной заповеди интеллектуалов экзистенциалистской эпохи (а Ланцман — яркая ее фигура): переустраивая жизни, не забывать о ее радостях, а занимаясь сексом, помнить о классовой борьбе.

Было бы естественным, если бы режиссер, посвятивший себя памяти о катастрофе европейского еврейства, и на прощание повел речь о деле своей жизни. Но он предпочел запомниться не скорбным и гневным летописцем, а лукавым и вальяжным жизнелюбом и женолюбом. Молодым коммунистом, отправившимся в 1958 году с делегацией французских деятелей культуры в Северную Корею и пережившим там мимолетный — не знаю, как назвать: роман, флирт, любовь с первого взгляда — с медсестрой, чье восхитительное тело было обожжено американским напалмом.

Неистребимая французская традиция, замешанная на культе изящной словесности,— превращать что угодно, от уличной пробки до немого обмена взглядами с железнодорожной попутчицей, в завершенную новеллу. Ланцман — рассказчик старой школы. В основной части повествования он на экране один, и от зрелища его лица не оторваться. Он столь виртуозен, что усомнишься: была ли вообще Ким Кун Сун? Шрам под ее грудью кажется цитатой из «Хиросимы, моей любви», где история любви и история века сплавлены ядерным пеклом.

Когда Ланцман не вспоминает Ким, на экране тоже по большому счету ничего не происходит. Мелькают виды Пхеньяна, куда Ланцман вернулся перед смертью, да любезничает режиссер со сногсшибательной девушкой-офицером, экскурсоводом в музее, посвященном Корейской войне. «Напалм» — не первый, но уникальный отчет о КНДР. Одни режиссеры принимают правила, предложенные властью, для очистки совести делая вид, что играют в постмодернистские пятнашки с идеологией. Другие пытаются играть с ней в кошки-мышки. Уверенные, что за фасадом — буквально за углом — спрятана кошмарная реальность, пытаются ее подглядеть. Потерпев фиаско, объявляют все, что видели, тотальным фейком: чуть ли не метро специально к их приезду выкопали, а все пассажиры — агенты госбезопасности.

И для тех и для других КНДР — неуместный в глобальном мире курьез, взявшийся ниоткуда. КНДР существует для них вне истории, и Ланцман как бы соглашается: да, время здесь остановилось 27 июля 1953 года, когда Север и Юг, потеряв за три года миллионы жизней и оставшись на тех же позициях, с которых начинали войну, подписали перемирие. Но только Ланцман видит во временном коллапсе — и даже в том, что покойный Ким Ир Сен официально считается живым,— воплощение человеческой мечты о победе над смертью. Исполинские статуи и прочие зиккураты напоминают о египетских храмах. Ланцман ничего не пытается подсмотреть — он обладает и режиссерским даром видеть, а не подглядывать, и чувством истории. Он-то знает, чего стоило корейцам отстроить не только небоскребы Пхеньяна, но и всю страну. Он-то видел Корею, когда — пять лет спустя после перемирия — ее возрождение казалось сизифовым трудом.

Кореи тогда буквально не существовало: руины, руины и руины. Решив просто снести ее с лица земли, ВВС США уничтожили едва ли не 95% зданий. Одного напалма потратили 3,2 млн литров. Ланцман включает в фильм хронику войны, о варварстве которой мир забыл. А ведь она объясняет — именно это Ланцман транслирует – всю специфику страны, до сих пор официально находящейся в состоянии войны. Ее мобилизационную готовность, ее милитаристскую риторику, ее атомную программу. Все это — во имя одного: не допустить повторения кошмара.

Если фильм оставляет нехороший осадок, то не по политическим причинам: тут Ланцман безукоризнен. Вопросы вызывает история Ким, которой будто бы следует печально умилиться. Дескать, вспыхнули молодые сердца, да безжалостный режим помешал их счастью. Да, большую часть времени, проведенного вместе — а это несколько часов,— Клод и Ким потеряли, пытаясь уединиться, улизнуть от соглядатаев. Ничего серьезного и не было. Вдруг набросились друг на друга с поцелуями. Катались на лодке. Ухитрились рассказать друг другу что-то при помощи рисунков в блокнотике. Ким свалилась в воду, Клод ее спас. Козыряя статусом гостя Ким Ир Сена, спас — еще раз, пусть на время — от проработок. Уехал, получил от нее одну открытку. И все.

На самом деле история нехорошая вдвойне. Клод и Ким изначально находились в неравном положении, и француз прекрасно это понимал. Но ему вот захотелось. И то, что девушка была не против, его совсем не извиняет. Он знал, что почти сразу улетит, а она останется на руинах родины, для которой после всего пережитого любой иностранец — враг. А ведь Франция еще и воевала против КНДР в составе войск ООН.

Интонация виртуозного рассказа вызывает ассоциации с «Темными аллеями» Бунина. Живая девушка окончательно превращается в арт-объект, сексуальную фантазию с возбуждающими капельками пота на верхней губе, тяжелой грудью и шрамом, вызывающим желание целовать его. Но и чистая эротика — это политика. Велико искушение увидеть в истории Клода и Ким метафору отношения европейских левых к странам, где левая идея победила, но жить в которых им не хотелось бы. Были французы и швейцарцы, эмигрировавшие в Албанию. Но Ланцман вернулся в Париж, к антиколониальной борьбе на страницах журнала Сартра «Тан Модерн» и объятиям сартровской жены Симоны де Бовуар.

ММСИ на Петровке, 21 июля, 18.00