Кто и зачем говорит и думает штампами

Чем менее содержательна речь, тем пафоснее и казеннее язык. В этом смысле нынешние чиновники мало отличаются от дореволюционных. Благодаря канцеляриту сказанное кажется более значительным, а за набором штампов легко скрыть отсутствие мысли. Совсем обойтись без особого языка, на котором пишут официальные документы, общество не может, но теперь бюрояз проник не только в СМИ и в интернет, но и в повседневную речь.

МАРИЯ БАШМАКОВА

В позапрошлом веке беспомощная речь соотечественников в Германии настолько возмутила Достоевского, что в «Дневнике писателя» в 1876 году появились такие строки: «Живые люди, в цвете здоровья и силы решаются говорить языком тощим, чахлым, болезненным...» Люди, не способные изъясниться по-русски, «даже рискуя не быть понятными, но только чтоб было по-французски», вызывали у классика негодование.

Достоевский описал социально-лингвистический недуг, название которому без малого сто лет спустя, в 1962-м, дал Корней Чуковский в книге «Живой как жизнь». Чуковский поставил диагноз русской речи — канцелярит (видимо, по аналогии с воспалительными заболеваниями типа гастрита). Он имел в виду проникновение в здоровый организм живой речи, художественной литературы и публицистики слов и сочетаний из казенных текстов, из официально-делового стиля. Термин прижился. А тяга к штампам, неуместным заимствованиям и всему остальному, с чем отчаянно боролись Чуковский, легендарная переводчица Нора Галь, автор «Слова живого и мертвого», и много кто еще боролся и борется,— непобедима.

— Канцелярит восходит к унификации особого делопроизводческого языка, возникшего при Петре I,— объясняет Константин Богданов, доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник Института русской литературы (Пушкинский дом) РАН.— Понять возмущение Чуковского можно, однако еще интереснее понять тревогу по поводу порчи языка: он хотел, чтобы люди говорили на «нормальном» русском языке. Но норма у всех разная, мы повторяем то, что постоянно слышим. Нет одной культуры, в которой существовал бы один язык. Их два или больше, и они выполняют разные функции. Когда мы пишем заявление об отпуске, то пользуемся языком, который нам подсказан. В неподготовленной голове языки смешиваются, и человек в обыденной речи начинает употреблять канцелярит. А понятие о том, что правильно и красиво, постоянно меняется. Вырабатывается особая речь, которая указывает на принадлежность к сообществу. Содержание этой речи не столь важно. Поэтому канцелярит не только зло, а отчасти и благо. Ведь раздражавшие Чуковского штампы — это не просто маркеры чего-то непонятного, чужеродного, но и то, что позволяет считывать суть документа. Важно определиться, хотим ли мы языковой гомогенности, к которой призывал Чуковский, или будем считаться с тем, что общество неоднородно и живет в разных языковых моделях.

От мадригала к некрологу

…Казенное письмо смутило пенсионерку Ольгу Александровну ярко-красной печатью. Оказалось, речь шла не о налогах или выборах, а о самой Ольге Александровне, на плечи которой вот-вот должен был обрушиться юбилей. Впрочем, о плечах в письме тоже было.

Депутат законодательного собрания желал разных приличествующих случаю благ и как бы шепотом добавил с красной строки: «У Вас за плечами долгий путь».

Ольга Александровна приуныла: ей показалось, что рука чиновника уже кладет гвоздики к воздвигнутому в ее честь монументу, да и «путь за плечами» тоже обескуражил. «Вы отдали много сил и труда на благо Родины, накопили богатый жизненный опыт, достигли профессионального мастерства, стали очевидцем бурных исторических перемен»,— торжественно перечислял адресант список доблестей пенсионерки. И делал это с педагогической целью — приглашал поделиться столь богатым опытом с молодежью и с теми, «кто нуждается в помощи и защите». Ольга Александровна вздохнула и подивилась своему богатству, раз она в 65 лет должна не только привычно «копить» сокровенное, но и с кем-то «делиться». Финал послания вышел в мажор: «Пусть дни будут наполнены оптимизмом, а глаза чаще светятся прекрасным молодым огнем!» На самом деле содержание этого поздравления менее важно, чем посыл: мы о вас помним. Мы вас видим. А когда сердечное говорят с трибуны, каламбур почти неизбежен.

Не так давно губернатор Санкт-Петербурга Георгий Полтавченко произнес некролог, в котором отозвался о покойном так: «Яркий публицист, он тонко чувствовал дух времени. На протяжении многих лет он был нашим собеседником, делился мыслями о путях развития России и судьбе нашего города. Он не только глубоко впитал культурные традиции нашего города, но и сумел их передать своим многочисленным ученикам». Глагол «впитал» губернатору Георгию Полтавченко по душе. Так, говоря о назначении нового вице-губернатора, он охарактеризовал его как «человека, долгое время проведшего в Петербурге и впитавшего в себя особый дух культурной столицы». С другой интонацией, но используя все тот же глагол, губернатор прокомментировал работу управляющих компаний 26 сентября 2017 года: «Каждый должен платить столько, сколько положено. Эти прокладки между ресурсоснабжающими компаниями и людьми не должны впитывать деньги и куда-то их девать».

Закабаленное слово

Стиль речи политиков меняется, но это по-прежнему язык манипулирования и давления. Речь власти устроена совсем не так, как обыденная речь «дорогих россиян». Особый политический язык в тоталитарном обществе называют по-разному: «язык лжи», «деревянный язык» или новояз (пошедший от английского newspeak, введенного в романе Джорджа Оруэлла «1984»).

— Выбор речи, навязанной сверху, проявляется желанием быть под контролем,— убежден Константин Богданов.— А те, кто хочет быть под контролем, и сами хотят руководить.

Канцелярит можно сравнить с формулой, в которую нужно подставлять конкретные переменные типа фамилии и даты. Мы прячемся за канцелярит.

Он заставляет задуматься, от чьего лица и ради чего мы говорим: либо наше суждение должно одобрительно принять сообщество, либо мы говорим от собственного лица и мнением сообщества готовы пренебречь. Впрочем, сегодня общество ориентировано не на речь, а на образ. Многие не следят за речью, потому что речь как таковая уже не очень важна: в эпоху поверхностных знакомств и поверхностного общения говорить можно как угодно и что угодно. Мне кажется, общество движется по пути функциализации речи, поэтому границы между канцеляритом и «неканцеляритом» будут размываться.

Помнится, воспитанная на французских романах пушкинская Татьяна «выражалася с трудом на языке своем родном». Так и люди старшего поколения, и прежде всего политики, родившиеся и выросшие в Советском Союзе, усвоили канцелярит как норму. Бывший глава города Старая Русса, комментируя свой уход с должности, сказал: «Раньше это решение не могло появиться вследствие того, что были начаты достаточно большие, грандиозные проекты в городе». Финал речи о необходимости «начать историю с чистого листа, реализовать начатые начинания, которые определяют перспективу развития», тоже не добавил понимания, как и пассаж о «наиболее благоприятной среде, чтобы произвести перезагрузку». И хотя местная газета увидела в цепочке фраз смысл, формально такое заявление можно было бы классифицировать как «манипуляцию», считает профессор кафедры русского языка РГПУ им. А. И. Герцена доктор филологических наук Валерий Ефремов:

— Скорее всего, этот чиновник просто сказал все, что смог, а люди, ожидавшие объяснений, подумали: ну он же что-то ответил, значит, что-то и объяснил. Точка поставлена. Русский человек давно привык: политики говорят что-то свое, на своем птичьем языке, а что именно и о чем именно, никого не беспокоит. На наших глазах формируется новый канцелярит: в последние годы в нем появились такие химеры, как озвучить позицию, донести информацию, нецелевое расходование средств, административный ресурс, иностранный агент. Одновременно можно наблюдать проникновение в речь чиновников и политиков элементов позднего советского политического новояза: провели серьезную работу, необходимо сделать определенные выводы из сложившейся ситуации, принимают активное участие в борьбе за… и так далее. И в этом нет ничего удивительного: языковое сознание людей, которые сейчас занимаются политикой на государственном уровне, сформировалось именно в позднюю советскую эпоху. Вот потому эти штампы так живучи! Плетение словес уводит от смыслов. Всегда и везде, на любом языке можно говорить пафосно и много, но одновременно ни о чем. Это вообще одна из особенностей канцелярского языка. Отписки чиновников (формально ответили, но по сути ответа нет) — тому пример.

Константин Богданов характеризует речь власти (синтез канцелярита и блатной фени) как закрепощенную. И противопоставляет ей традицию русской литературы, всегда пытавшейся и пытающейся придать речи свободу. Эти языки — художественный и бюрократический — существуют параллельно, надо сказать, давно. К примеру, Толстой пишет на одном языке, документы в его эпоху создаются совсем на другом, как и сейчас. И всегда кто-то ориентируется на язык власти, а кто-то — на свободный язык литературы.

— В современной речи можно выделить две языковые крайности, два полюса: один — это официально-деловой, нуждающийся в переводе язык — язык серьезный, сухой и зачастую с претензией на пафос. И другой, условно говоря, фейсбучный — живой, понятный, эмоциональный, доверительный, хотя тоже иногда далекий от нормативного. Во многом это языки-антиподы, и каждый из них подчиняется своим правилам. Однако нечто подобное на Руси было всегда: народ говорит на своем языке, власть — на своем. Исторически русский литературный язык формировался из двух стихий: церковнославянской и официально-деловой. Сакральность не может сохраняться, если эту речь используют в устном регистре,— считает Валерий Ефремов.

«Фейсбук» профессор сравнивает с берестяными грамотами: это попытка быстро, доступно и без рефлексии сказать важное, но при этом сиюминутное собеседнику. Сказать вне ориентации на литературную или книжную речь. А так как люди не сильно беспокоятся о том, что и как говорить, слово девальвируется. Говорят о разном, используя один и тот же набор слов. И бедность языка уже не воспринимается как речевой порок.

Заполнить форму

Речь первых лиц если не формирует представление о норме у слушающих, особенно у тех, для кого выступающий — авторитет, то влияет на это представление уж точно. После телефонного интервью директора Третьяковской галереи Зельфиры Трегуловой, в котором она, в частности, сказала: «Те люди, которые с шумом и криками идут тебе навстречу, они все на позитиве», в соцсетях сразу заспорили: допустимо ли официальному лицу в публичной беседе снижать регистр? Мнения разделились, однако напрашивается вывод: раз норма стерта, значит, все позволено. Канцелярит с его попытками выразить мысль торжественно или элегантно пытается заполнить пробоину высокого стиля, «который мы потеряли».

— И в XIX веке был, и сейчас есть язык чинуш, который плохо воспринимается обычным человеком,— объясняет Валерий Ефремов.— Проникновение слов из официально-деловой речи в обиходную — проблема не только русского языка. Политики не всегда могут переключить коды, чтобы говорить публично внятно и понятно, но сохраняя при этом статус политика. Мне кажется, канцелярит переживает новый виток еще и в связи с общим оскудением политической жизни в стране, с отсутствием политиков, обладающих яркими речевыми характеристиками. Речевые портреты Горбачева или Ельцина, например, были уникальными (несмотря на многочисленные ошибки и огрехи в речи обоих руководителей государства) и запоминающимися. Сейчас же, как отмечают специалисты в области политической лингвистики, россиянин далеко не всегда может идентифицировать того или иного политического деятеля, читая и даже слушая его выступление.

«Дать подробный анализ» необходимо так же, как и «наметить основные этапы», скажем, «выхода из кризиса»…— выражения, которые постоянно звучат в речи председателя питерского законодательного собрания Вячеслава Макарова, когда он говорит о проблемах Петербурга. И этот же «арсенал» использует любой чиновник независимо от занимаемой должности и от того, о каком городе идет речь.

Наборы штампов и клише сближают чиновников федеральных и региональных. Скажем, «стратегический курс» развития может относиться как к постройке свинарника, так и к реновации мегаполиса.

Кажется, будто чиновники из разных регионов используют универсальные заготовки. Получается, говорящий стремится придерживаться собственной нормы «официального языка», пусть и основанной на канцелярите. Набор «правильных», но пустых слов снимает ответственность с говорящего, а использование местоимения «мы» вместо «я», создавая иллюзию ложной демократичности, «соборности», на самом деле лишь уводит от ответственности.

Потенция компетентности

В общественном транспорте циркулируют не только «пассажиропотоки» — случаются и «смысловые закупорки». Вот в троллейбусе сломался валидатор. Кондуктор строго объявила: «Все не работают! Я смотрю визуально!» В официальных учреждениях речь зачастую малопонятна, письменные или устные объявления тому пример. Большинство жителей мегаполисов ездят на метро, а кто помнит правила пользования подземкой? Никто, притом что в Петербургском метрополитене эти правила навязчиво повторяют в записи. Но как запомнить строгие объявления, которые втолковывает диктор: при пользовании эскалатором пассажирам следует «контролировать свой багаж с целью недопущения его самопроизвольного перемещения». Бусины слов в родительном падеже сложно уразуметь, не то что запомнить, но протокольная формальность соблюдена: граждане оповещены.

Оформление документов в налоговой — дело хлопотное, без «толмача» с ним не справиться: пугливые граждане, попытавшись оформить какой-нибудь возврат налога за лечение и столкнувшись с массой непонятных слов, мнутся и уходят. Есть и бойкий бизнес — грамотные люди готовы по сходной цене перевести документы с «русского» на «другой русский».

— Официально-деловой текст воспринимается крайне тяжело не только гражданами России. Немецкие коллеги недавно жаловались на то, что при оформлении документов для налоговой службы им приходится обращаться к помощи специалиста, так как неподготовленному человеку не осилить столь сложный язык. Очень часто, когда меня как лингвоэксперта просят прокомментировать то или иное положение какого-либо документа (инструкция, договор страхования, контракт, деловое письмо), я просто физически чувствую, насколько тяжело переводить с официального языка на русский, чтобы разобраться в том, что именно хотел сказать автор документа и что у него получилось,— делится Валерий Ефремов.

Канцелярит — это мощный инструмент манипуляции и агрессии.

У Андрея Аствацатурова в книге «Скунскамера» есть зарисовка диалога героя с вахтершей в университете. Герой — преподаватель — спрашивает у хмурой женщины на вахте: «Пропуск показать?» «Дома... жене показывать будешь! А мне тут предъявляют!» — отрезала та. Случай жизненный и очень понятный: чем ниже статус человека, тем сильнее может оказаться его желание этот статус повысить.

«Аркадий, не говори красиво!»

Неуместное словоупотребление, впрочем, не всегда связано с политикой и проблемами статуса: часто мы копируем бездумно чей-то странный выбор. Шлягер о «шикарных ресницах» любимой женщины ныл лет 15 назад в каждой маршрутке. С тех пор шикарным может быть не только ресторан, «ресницы», но и «храмы». Многие слова вообще не живут без прилагательных-«футляров». Если менеджер, то «эффективный», если условия, то «комфортные», среда — «доступная». Поэтому и текст на рекрутинговом сайте — это нанизывание штампов, употребление которых демонстрирует «потенциал» необходимого сотрудника и престиж компании.

Менеджер должен быть непременно «мотивированным», «нацеленным на результат», «амбициозным» и готовым к «обратной связи».

При этом от него требуется «активная жизненная позиция» и зачем-то «грамотная речь». Видимо, так выглядит робот. Люди настолько привыкают к мельтешению этих прилагательных-пустышек, что просто их не замечают.

Преподаватели жалуются: школьники, абитуриенты, студенты, в том числе гуманитарии, злоупотребляют штампами и клише. Доходит до курьезов. «Я занимаюсь исследовательской деятельностью!» — гордо сообщила 15-летняя девушка на семинаре в образовательном центре для одаренных детей. «А ученической деятельностью вы тоже занимаетесь?» — съязвил преподаватель. Но его иронии не поняли. Говорить казенно солиднее. А порой и вовсе необходимо: текст, пестрящий терминами, штампами и клише, воспринимается как «более профессиональный».

Говорить красиво хочет каждый, не каждый может. Базаров, помнится, пафос своего приятеля Аркадия Кирсанова сбил упреком: «О друг мой, Аркадий Николаевич… не говори красиво!», когда тот пустился в узорчатые рассуждения о бабочке и кленовом листе. Видимо, усмотрел в этом мещанскую пошлость. Тяга к речевым рюшкам сравнима с желанием украсить свой дом бесконечными салфетками и гипсовыми амурами. И тяга эта может возникать везде и всюду. Вот на религиозном сайте автор пишет об убитой прихожанке, которую знала лично: «Была полна планов благоустройства и каждый день усердствовала на этом поприще…» Или там же: «В конце 90-х состояние деревни было полностью созвучно итогу пути советского хозяйствования в сельской местности». Православный блогер, пытаясь восхититься религиозным поселением, которое основал ее духовный отец, выразила мысль затейливо, но исказила смысл: «Новодел Александра Сухова является лучом света в темном царстве погибающей России».

«Как часто мы используем слова, не думая о том, что они в точности значат, и не вглядываясь в их внутреннюю форму»,— пишет филолог Ирина Левонтина в книге «Русский со словарем». «Прокалывают курсы», «пропивают лекарства», «прокачивают навыки, скилы и ягодицы», «Нам надо сказать за…», «Мы думаем за то, что…» — все более популярные нарушения в официально-деловой речи. Для многих мертвые казенные обороты и банальные метафоры — личные представления о прекрасном. И конечно, думать и говорить чужими заготовками проще. В эпоху упрощения мыслей, чувств и отношений речь становится более утилитарной.

Матрица ритуала

— Канцелярит для мало рефлексирующего над своей речью человека выполняет важную функцию — экономии,— подчеркивает Валерий Ефремов.— И правда, зачем напрягаться в поиске слов, если давным-давно уже повелось, что вопрос — злободневный, повестка дня — актуальная, смерть — всегда вырвала из наших рядов того, кто надолго останется в наших сердцах, а вот старожилы почему-то всегда не припомнят. Однако следование таким штампам и использование готовых конструкций не просто обедняют речь, делая ее блеклой и нелепой, но еще и отражают абсолютную индифферентность говорящего к предмету разговора. Именно поэтому так тяжело слушать ритуальные (и отчасти официальные!) речи во дворцах бракосочетаний или на официальном прощании с умершим.

Следуя простому алгоритму, можно к любому поводу из общего набора ритуальных слов-кубиков построить речь, синтаксически и грамматически безупречную и абсолютно семантически выхолощенную.

Тут есть некий репертуар языковых скреп, напоминает Валерий Ефремов: для некролога подходит один набор, для критики работы подчиненных — другой. И любой в России знает, что поздравление с 9 Мая не обойдется без штампа «праздник со слезами на глазах», без упоминания «великой Победы», «тяжелейших испытаний».

Язык чиновников — язык корпоративной субкультуры, или сакральный язык,— трудно воспринимать обычному человеку. Актриса Анастасия Мельникова, депутат законодательного собрания Санкт-Петербурга, 8 февраля 2016 года предложила принять закон, который бы обязал чиновников излагать мысли просто и грамотно, чтобы не приходилось переводить с русского канцелярского на понятный. «Мне очень сложно понять, вообще о чем идет речь,— пожаловалась Мельникова.— Притом что я пять лет занимаюсь этой профессией, окончила еще один институт, но все равно прошу помощников сесть и перевести на русский язык». Коллеги актрису не поддержали.

Ритуальное употребление языка демонстрирует его бессилие, подводит черту лингвист Максим Кронгауз в книге «Слово за слово». А язык, не подкрепленный силой и мужеством его носителей, не способен сопротивляться насилию над ним. Действительно, зачем готовить сложные блюда, если можно питаться фастфудом или полуфабрикатами? Канцелярит — тема социальная, не эстетическая, и вопрос тут в том, чья свобода мыслей и слов декларируется как норма: общества или власти. И готово ли общество к этой свободе? Переключать регистр становится все труднее: обычно кнопки заедает либо на «официальном», либо на «свойском» сигнале, вот и получаются постоянные качели между трибуной и «опрощением». А ориентира, кроме медиа и «Фейсбука», вроде и нет. При этом все, конечно, хотят сказать как лучше, но получается — известно как.