Ольга Филина заглянула в предысторию разногласий Константинопольского и Московского патриархатов по украинскому вопросу

Противостояние Московского и Константинопольского патриархов вокруг предоставления независимости украинской церкви вылилось в публичный обмен колкостями и обещает зайти гораздо дальше. В предыстории конфликта разбирался «Огонек»

У каждого из институтов в России свой дипломатический фронт. Церковь до последнего времени действовала на своем изящно: в разгар политического противостояния с Западом встречалась с папой римским — главой западного христианства, тут же уклонялась от участия в невыгодном Всеправославном соборе, молчала по всем острым украинским сюжетам, желая не будоражить многонациональную паству, и, казалось, преуспела. Только принимая во внимание этот благостный фон, можно понять, каким неприятным курьезом обернулась протокольная встреча глав двух церквей — Московской и Константинопольской — в последний день лета. По ее окончании патриарх Кирилл заверил журналистов, что «все хорошо». А вот его собрат, патриарх Варфоломей, с места в карьер заговорил об автокефалии украинской церкви и далее рубил без оглядки, пояснив, что Москва стала управлять Киевской митрополией незаконно, постоянно множит там расколы и заставляет страдать «благочестивый украинский народ». Спасти этот народ, по мысли Варфоломея, может только сам Константинополь, даровав тому религиозную независимость. Письма с соответствующими просьбами — лично от президента Украины Петра Порошенко, Верховной рады и главы непризнанной (читай: раскольнической) украинской церкви митрополита Филарета Денисенко — уже на руках у константинопольского владыки. Осталось их только одобрить, издав соответствующий томос (указ) и породив новую реальность — «независимое украинское православие».

— С точки зрения процедуры Варфоломею для этого шага не хватает только одного: голоса собственно украинской паствы,— рассказывает Роман Лункин, руководитель Центра по изучению проблем религии и общества Института Европы РАН.— Иначе непонятно, кто будет адресатом томоса? Президент? Раскольничий митрополит? Парламент? Все-таки адресатом мыслятся верующие. Но их самое большое объединение на Украине — Украинская православная церковь Московского патриархата — не выказало желания порвать с Москвой. Мотивация понятна: идея «независимой церкви» целиком принадлежит власти (условно: Порошенко нужно, чтобы был «свой патриарх» на официальных мероприятиях), и принять «порошенков дар» значит попасть в зависимость от этой власти с непредсказуемым исходом. При том что украинская церковь как раз под началом МП привыкла к большой доле самостоятельности: аккуратная дипломатия патриарха Кирилла исключила влияние Москвы в решении ее насущных задач (для иллюстрации: Киевский митрополит Онуфрий участвует в заседаниях общероссийского Синода, при этом никто из России, включая самого патриарха Кирилла, не имеет своих представителей в органах управления Киевской митрополией).

В идеальном мире любым разговорам о получении украинским православием независимости должно было бы предшествовать разрешение действующих в нем расколов.

Скажем, создается согласительная комиссия, которая решает, что приходы, отколовшиеся вместе с Филаретом Денисенко, и основной состав УПЦ МП готовы объединиться под омофором Киевского патриарха, после чего де-факто объединенная церковь уже подает прошение патриарху Варфоломею об автокефалии… Однако даже персональные характеристики замешанных в расколе лиц делают утопическим такой сценарий. Напомним, что текущий киевский ставленник — Филарет Денисенко — имеет богатейший шлейф скандалов в своей публичной биографии. Отец Павел Адельгейм, исповедник веры ХХ века, вспоминал о деяниях Филарета на посту ректора Киевской духовной академии: «В 1959 году Первое мая пришлось на Великую Пятницу, день сугубого поста. Филарет назначил торжественное собрание, во втором отделении хор с патриотическими песнями. Леня Свистун предложил мне пойти к ректору с протестом. Мы пошли, и Филарет произнес воспитательную речь о любви к советской власти: "Я, сын шахтера, стал архимандритом и ректором. При какой другой власти это могло бы случиться? Под чьим небом вы живете? Чей хлеб едите? По чьей земле ходите? Вы неблагодарные, вас советская власть учит…" и т.д.». В общем, почитать власти Филарет обучен, договариваться с паствой и собратьями по сану — вряд ли.

Да и это бы еще ничего: в конце концов можно пойти на компромисс, вместо Филарета найти другого иерарха. Но тут вступает в дело тяжелая историческая память: дело в том, что в XV веке константинопольский патриарх уже пытался повлиять на православную жизнь в Киеве, фактически разделив единую российскую митрополию на две — Западнорусскую и Общерусскую. При этом большинство западнорусских митрополитов и иерархов, просуществовавших до 1686 года, запомнились полной нечувствительностью к интересам собственной паствы: никак не защищали ее от гонений польских властей, соглашались на политически выгодную унию с католиками и даже блокировали попытки мирян организоваться для защиты собственных интересов (Львовское, Виленское православные братства постоянно сталкивались с противодействием своих епископов). В общем, анамнез так себе.

Чем глубже в лес

На свою беду линию исторических воспоминаний начал как раз патриарх Варфоломей, заметив, что сама Москва получила автокефалию при весьма сомнительных обстоятельствах. Что правда, то правда: Борис Годунов (еще один политик времен Смуты, возжелавший опереться на «национальную церковь») удерживал константинопольского патриарха Иеремию II в Москве до тех пор, пока тот не назвал нашего митрополита Иону патриархом. (Отдельно стоит отметить, что этот политически-церковный шаг Годунову ничуть не помог.) В ответ на обвинения московский предстоятель, конечно, помянул огрехи исторического Константинополя — начиная от «униатского уклона» и заканчивая претензиями на единоличное господство. В конце концов, и Константинополь стал «первой по значимости» кафедрой при сомнительных обстоятельствах: не имея никаких особых церковных заслуг и только за то, что оказался «имперским городом»…

В какой-то момент стало казаться, что послевкусие встречи двух предстоятелей камня на камне не оставит от благообразия церковной истории, обнажив весь политический подтекст ее более чем 1700-летнего легального существования. А взаимные обвинения в неканоничности того или иного действия с новой остротой поставили вопрос о том, что считать каноном — нормой и законом церковного устройства.

— В этих разговорах можно зайти чрезвычайно далеко,— полагает Сергей Фирсов, профессор кафедры ЮНЕСКО РГПУ им. А.И. Герцена.— Страшно сказать, но ведь само патриаршество каноном не предусмотрено. Термин «патриарх» возник в значительной мере случайно как почетный эпитет для представителей древнейших кафедр. Поместный собор нашей церкви 1917–1918 годов, восстанавливая патриаршество, ссылался на 34-е Апостольское правило, но тут же уточнял, что оно не дает достаточных оснований для такого действия. Правило указывает только на то, что «епископам всякого народа подобает знати первого из них», то есть своего национального предстоятеля: заметим, он вполне может не иметь патриаршего статуса.

Как демонстрирует история, вопрос о статусах — патриаршества, автокефалии, первенства — становится решающим на подступах к большой политике. Где-то на этих же подступах интересы церкви как собрания верующих (а не избирателей/подданных империи/патриотов) забываются. И если уж всерьез критически разбирать историю РПЦ, в ней можно найти массу зловещих предостережений о том, чем заканчиваются даже самые благие попытки выстроить внятную, национально ориентированную «вертикаль управления» собранием верующих исходя из текущих политических задач.

— Год назад мы праздновали столетие так называемого первого восстановления патриаршества на Поместном соборе 1917–1918 годов, когда после двух веков синодального периода жизни русской церкви у нее вновь появился свой предстоятель,— рассказывает Сергей Фирсов.— Восстановление патриаршества традиционно воспринимается чуть ли не как главное деяние этого прославленного Собора, однако опубликованные в последнее время источники заставляют иначе посмотреть на указанный сюжет. Во-первых, большинство участников Собора вовсе не были за этот шаг. Во-вторых, когда началось голосование по восстановлению патриаршества, на Соборе попросту отсутствовал кворум: в Петербурге и Москве грохотали пушки, шел октябрь 1917 года. В-третьих, даже согласные на восстановление патриаршества соборяне в большинстве своем требовали сначала определить права и обязанности первоиерарха, установить своего рода «Конституцию» церковной жизни, а потом уже выбирать конкретную кандидатуру. Только ситуация военного времени позволила сторонникам немедленного избрания провести свою линию, что не отменяет главного: это решение было принято меньшинством. И самое, пожалуй, важное: когда сегодня читаешь аргументы сторонников и противников восстановления патриаршества, понимаешь, что соображения первых оказались прекраснодушием, зато все опасения вторых имели под собой основу и — часто — осуществились.

Личная добродетель и жертвенность избранного патриарха Тихона (Белавина), отмечавшиеся всеми современниками, не изменили в корне динамику отношений церковного главы с советским правительством: от попыток сопротивляться и реализовывать независимость церкви до поисков компромиссов и итогового порабощения уже при следующем патриархе. И, конечно, ценой всякой новой договоренности с властью становились церковные расколы, превращавшие «своего патриарха» в пастыря без паствы.

Апогеем наметившегося курса стал сентябрь 1943 года, когда Сталин вызвал в Кремль трех остававшихся на свободе митрополитов православной церкви, чтобы обозначить пути восстановления управленческих структур Московского патриархата. Уже через несколько дней из лагерей и ссылок в столицу доставили 19 выживших архиереев, чтобы провести скудный Собор и избрать нового патриарха — Сергия (Страгородского).

— Патриаршество «образца 1943 года» было только внешне сходно с тем, что планировал Собор 1917–1918 годов, и даже с тем строем, который существовал при жизни патриарха Тихона,— считает отец Илья Соловьев, председатель Общества любителей церковной истории.— По инициативе Сталина, под влиянием Совета по делам Русской православной церкви уже в военные годы в СССР стала создаваться церковно-административная система, которая была выгодна государству. По горькой иронии именно патриаршая форма управления позволила государству оказывать максимальное давление на церковь: это, как мне представляется, хорошо понимал и сам Сталин. Кроме того, для советской власти тогдашнее патриаршество являлось своего рода декорацией, которую она использовала для достижения своих целей. А цели эти были прежде всего пропагандистские. Во-первых, требовалось что-то противопоставить церковному возрождению, шедшему на захваченных немцами территориях, во-вторых, показать, что в СССР тоже есть церковная жизнь, в-третьих, способствовать открытию второго фронта и, наконец, в-четвертых, хоть как-то снять социальную напряженность в стране. После Собора 1945 года многие поверили, что жизнь церкви встала наконец в нормальную колею. Потом с каждым годом становилось яснее, что такая вера — результат самообольщения.

Что характерно: в отличие от «первого восстановления патриаршества» о «втором восстановлении» церковь предпочитает молчать, никаких торжеств в честь 75-летия этой даты не предвидится. И только причудливое наложение юбилея на споры о будущем украинской церкви задает дополнительный объем «дилемме автокефалии», показывая, как эта дилемма родилась на хорошо подготовленной, выжженной традициями авторитаризма почве.

Самый свободный

— Если говорить всерьез, то история с автокефалией на Украине — это страшный анахронизм для церкви XXI века, попытка жить по лекалам другого времени и другой эпохи, когда церковная и государственная власть объединялись в «симфонию» и не мыслились в отрыве друг от друга,— считает отец Георгий Кочетков, ректор Свято-Филаретовского православно-христианского института.— Такой анахронизм стал возможен, потому что с 1943 года наша церковь начала попятное движение, заразившись вирусом борьбы за покровительство власти, признав окончательно, что «радости и успехи» страны и народа — «наши радости и успехи». При этом самопровозглашенный Киевский патриархат, считая себя новым словом в церковной истории, проявляет как раз дикую «советскость», под видом церковных интересов усиливая вражду между разными государствами и верующими. Две наши страны, две церкви объединяет общая история болезни, общая беда. А реальным признаком свободы церкви что у нас, что на Украине стоило бы считать не автокефалию, а независимость от государственной власти: такую независимость, при которой соборность церкви становится важнее ее юрисдикционной принадлежности.

Значимость этой «автокефалии», кажется, вполне ясна и патриарху Кириллу, получившему от «русской весны», так обрадовавшей политиков и патриотов, бесчисленные проблемы на своей канонической территории, вынужденному забыть о возрождении любимого «русского мира» и надеяться на самое малое — хотя бы удержать Украину в своей орбите. Дипломатические таланты предстоятеля русской церкви, которые достигали католического мира, теперь тратятся на непривлекательный торг с Константинополем и мышиную возню в своих границах. Этого ли он хотел, вступая на патриаршую кафедру? И, видимо, не случайно на прошлой неделе, встречаясь с представителями Финской евангелическо-лютеранской церкви, патриарх Кирилл ни с того ни с сего сообщил о себе: «Я сегодня свободен так, как никто никогда в русской церкви не был свободен». Этот манифест, отдаленно напоминающий то ли оправдание, то ли роспись в тяжелом анамнезе русской церкви, несомненно, будет услышан не только и не столько финнами. Впрочем, считать ли свободу предстоятеля Русской православной церкви свободой самой церкви — останется вопросом для пытливых или готовых проверить это на себе.

Ольга Филина