Какими мелкими пакостями провожали в последний путь великого писателя

22 августа 1883 года ушел из жизни Иван Сергеевич Тургенев. Горе, охватившее не только русских людей, но и многих европейцев, было совершенно искренним и неподдельным. Ведь не стало человека, который писал о том, что современники чувствовали, но сами не могли выразить словами. Однако благодаря обычному неуемному рвению власть имущих и вечной неспособности их оппонентов хоть о чем-то между собой договориться его проводы в последний путь из драмы превратились в трагикомедию.

«Электричество мало облегчало больного»

Смерть Тургенева стала для его читателей и почитателей событием трагическим и ожидаемо-неожиданным. О его болезни много писали и европейские, и русские газеты. Однако основанные главным образом на слухах сообщения о состоянии Тургенева во многом противоречили друг другу. Если в одних говорилось об ухудшении его здоровья, в других рассказывалось о признаках, пусть и слабых, но дающих надежду на его выздоровление.

К тому же все верили в чудо, надеясь, что жившему во Франции с семейством Виардо писателю помогут самые лучшие врачи этой страны, такие как знаменитый профессор Шарко. Медицинские звезды первой величины действительно приезжали, выслушивали жалобы на боли в груди и руке и констатировали у больного грудную жабу, как тогда именовалась стенокардия. Выписывались лекарства и прижигания, но состояние больного не улучшалось. В мае 1882 года писателя в его загородном доме в Буживале посетил давний знакомый — русский врач Н. А. Белоголовый, который писал об этой встрече:

«Здесь обстановка его жизни была комфортабельнее парижской, комнаты больше и выше, дом стоял среди чудного большого парка; но боль с переездом нисколько не уменьшилась, а напротив; навестив И. С. там, я вынес впечатление тем более грустное, что он стал прибегать к частым подкожным впрыскиваниям морфия и легко мог пристраститься к ним до злоупотребления, он даже несколько осунулся и похудел. Оставлять так дело далее было нельзя, и я посоветовал ему попросить к себе хоть раз проф. Жакку, как одного из лучших парижских врачей, и отобрать его мнение; И. С. с очевидной радостью ухватился за мое предложение и попросил меня устроить консультацию Жакку с лечившим его в Буживале, местным врачом, доктором Маньеном. Я тотчас же повидался и переговорил с Жакку… Жакку исследовал его очень старательно и, также признав болезнь, как и Шарко, за грудную жабу, посоветовал местное электризование и строгое молочное лечение. Электричество мало облегчало больного».

Медицине тут не остается делать ничего иного, как облегчать по возможности страдания больного и поддерживать его нравственно

Затем была удалена опухоль на нижней стенке живота. Причем, по утверждению врачей, весьма успешно. Однако больной по-прежнему страдал от болей и слабости. Доктор Белоголовый, посетивший писателя год спустя, в мае 1883 года, вспоминал:

«Мне казалась сомнительною и диагностика профессора Бруаделя, признававшего у И. С. аневризму дуги аорты, и несколько натянутым предположение профессора Потэна, что в данном случае болезнь заключается в воспалении нервов, в связи с перерождением кровеносных сосудов; одно представлялось с безотрадною очевидностью, что И. С. погиб и что медицине тут не остается делать ничего иного, как облегчать по возможности страдания больного и поддерживать его нравственно».

Осмотр больного подтвердил это предположение.

«Д-р Маньен,— писал Н. А. Белоголовый,— обратил мое внимание на небольшое притупление под правою лопаткою и полутрескучие хрипы в этом месте. После осмотра, который мы старались, опять-таки, по возможности, укоротить, так как он чрезвычайно утомлял больного, я высказал свое предположение доктору о вероятности в данном случае мелких раковых или саркоматозных узлов в спинном хребте и, вероятнее всего, на мозговых оболочках. Для лечения, понятно, нельзя было предложить ничего радикального».

Вскрытие подтвердило этот диагноз, а весть о том, что писатель на протяжении полутора лет страдал от нестерпимых болей, вызвала прилив сочувствия даже у его идейных противников. Но не у первого лица Российской Империи. Когда Александру III доложили о кончине Тургенева, он ответил: «Одним нигилистом меньше!»

«Для целей политической агитации»

Реакция императора на смерть писателя во многом предопределила все дальнейшие события. Однако масла в огонь подлила публикация 29 августа 1883 года в парижской газете Justice письма революционера-эмигранта П. Л. Лаврова, в котором говорилось:

«По смерти г. Тургенева я не только не нахожу нужным скрывать, но даже долгом считаю придать гласности факт, о коем до сего времени знали лишь я и еще немногие лица. Когда в 1874 году я перенес редакцию социалистского и революционного русского органа "Вперед!" из Цюриха в Лондон, Тургенев по собственной инициативе предложил мне содействовать изданию этого органа; затем в течение следующих трех лет, то есть за все время моего редакторства, он ежегодно вносил в кассу издания по 500 франков».

Как выяснилось позднее, Тургенев действительно давал деньги Лаврову. Но неожиданный демарш с письмом расколол русскую оппозицию. Одни считали, что Лавров попросту врет, другие, что писатель просто помогал бедствующему на чужбине знакомому. А тот неблаговидно исказил этот эпизод их отношений.

Но в том, что Лавров преследует политические цели, не сомневался никто. Не менее известный в то время враг самодержавия Г. А. Лопатин писал:

«Многие друзья Тургенева горячо упрекали Лаврова за то, что он воспользовался его смертью для целей политической агитации. Несомненно, что Лавров, публикуя свое письмо, действительно желал поставить русское правительство в затруднительное положение и вынудить его или похоронить со всеми официальными и неофициальными почестями прах одного из злейших своих врагов, или же отказать в этих почестях праху человека, которого знала и любила вся читающая Россия, не могшая, конечно, отнестись без негодования к такому мальтретированию своего любимца».

Публикацией письма Лавров не ограничился. Во время отпевания Тургенева в русской церкви в Париже он с небольшой группой соратников ухитрился установить венок от революционной эмиграции так, что прибывшие в храм русские дипломаты и сановники, отдавая дань покойному, были вынуждены кланяться и «антиправительственному венку». Об инциденте доложили министру внутренних дел Российской Империи действительному тайному советнику графу Д. А. Толстому. А он поручил включить описания этой эскапады Лаврова в доклад Александру III.

Тургенев высказал желание, чтобы могила его была рядом с могилой Белинского или же в ногах "учителя моего Пушкина"

Недовольство министра и императора не имело бы никакого значения, если бы не существенное обстоятельство. 27 августа 1883 года газета «Новое время» опубликовала телеграмму своего парижского корреспондента, в которой, помимо прочего, говорилось:

«Незадолго до смерти Тургенев высказал желание, чтобы могила его была рядом с могилой Белинского или же в ногах "учителя моего Пушкина"».

Но на ввоз тела писателя в Россию требовалось разрешение, и власти не спешили его давать. Формально из-за того, что официальное письмо единственной наследницы покойного (а следовательно, единственной, кто имел право на ходатайство) Полины Виардо очень долго шло в Санкт-Петербург.

«Г-жа Виардо,— сообщало "Новое время",— письмом на имя г-на министра внутренних дел, полученным 6 сентября, ходатайствовала о разрешении перевоза тела И. С. Тургенева для погребения на Волковом кладбище. 7 сентября последовало разрешение этого ходатайства, о чем г-жа Виардо уведомлена телеграммой, и о пропуске тела сообщено в вержболовскую пограничную таможню».

Однако злоключения на этом не закончились, а только начинались.

«Купили пространство на 10 могил»

Организацию похорон взял на себя Литературный фонд (Общество для пособия нуждающимся литераторам и ученым), в деятельности которого прежде принимал участие и Тургенев. Один из основателей фонда — присяжный поверенный и литературный критик В. П. Гаевский писал в дневнике за 1883 год:

«10 сентября. Панихида в 20-й день по смерти Тургенева. Казанский собор был наполнен; множество литераторов; но из лиц высшей администрации — никого. Из собора я поехал со Стасюлевичем на Волково кладбище, чтоб выбрать место для погребения Тургенева. Туда же приехали Таганцев, Спасович, Утин, Гайдебуров. Возле Белинского, как желал Тургенев,— невозможно; место занято Добролюбовым, который также хотел лежать рядом с Белинским. Между тем уже сдвинули памятник Добролюбова и вырыли могилу по распоряжению Григоровича, который поторопился и, по обыкновению, напутал. Мы выбрали, однако, место около самой церкви, при входе в нее налево, и решили перенести сюда же Белинского и Добролюбова, для чего купили все свободное пространство на 10 могил за 1500 р.».

Решение о покупке земли и переносе могил выглядело вполне рациональным выходом из создавшейся ситуации. Однако на перенос могил требовалось разрешение властей и согласие родственников усопших, к примеру вдовы В. Г. Белинского, но об этом почему-то не вспомнили. 19 сентября 1883 года Гаевский записал в дневнике:

«Получено письмо М. В., которая умоляет Общество употребить все средства, чтоб воспрепятствовать перенесению его праха».

Запись от 25 сентября гласила:

«Получил письмо от Белинской, которая заявляет о своем неизменном желании, чтобы прах ее мужа оставался там, где лежит 35 лет».

Выполнить последнюю волю Тургенева оказалось невозможным. Но 13 сентября организаторы похорон уже сообщили в Париж, что все готово к погребению. Правда, и там распорядители похорон раз за разом проявляли изумительную непредусмотрительность.

«Получив 13 сентября,— писала петербургская "Новости и Биржевая газета",— известие из Петербурга телеграммою, что все готово к встрече и преданию земле усопшего, назначили было днем отправления четверг, 15 сентября; но оказалось, что необходимые бумаги, которые должны были быть отправлены вместе с гробом, находятся в столе покойного; для снятия наложенных на него по закону печатей необходимо было исполнение некоторых формальностей, требовавших времени. Распорядители желали также взять и одновременно с телом Тургенева доставить и такие из его вещей, которые после его смерти могут принадлежать одной России; таковы: известный перстень Тургенева с руки Пушкина, подаренный покойному поэтом В. А. Жуковским... далее докторская мантия и шапка, возложенная на Тургенева в Оксфорде... Рассчитывая дня в два выполнить упомянутые формальности, распорядители назначили днем отъезда прошедшую субботу, 17 сентября, но тут встретилось другое препятствие: в этот самый день, оказалось, назначен был въезд в Париж испанского короля Альфонса XII; прием его должен был совершиться именно на Северной станции железной дороги, где должна была быть исполнена церемония проводов тела И. С. Тургенева. Таким образом, пришлось поневоле еще раз отложить отъезд».

«Перенесено в товарный склад»

20 сентября 1883 года в русской церкви на парижской улице Дарю была отслужена напутственная панихида и в специальном фургоне гроб доставили на вокзал, где в одном из ангаров все было готово для торжественного прощания с писателем. Никаких эксцессов на церемонии быть, казалось бы, не могло — на нее были приглашены только видные представители французской и русской культурной элиты, официальные лица, знакомые и друзья Тургенева. Но французский писатель Эдмон Абу в речи, обращаясь к Тургеневу, сказал:

«Великие государственные люди, ваши соседи на западных границах, знают, что их ожидает после смерти. У них будут железные статуи, поддерживаемые военнопленными, побежденными, захваченными, несчастными, закованными в цепи. Кусочек разбитой цепи на белой мраморной плите всего лучше шел бы к вашей славе и удовлетворил бы, я уверен в том, ваше скромное самолюбие».

Маленькая толпа людей, желавших возложить венки на гроб, переходила от одного вокзала к другому, из одного конца города в другой

Всем было ясно, что Абу, как и все французы, тяжело переживавший поражение своей страны в франко-прусской войне, намекал на Германию и ее «железного канцлера» князя Отто фон Бисмарка. Его слова дошли до Берлина еще быстрее, чем текст письма Лаврова до Санкт-Петербурга, и немецкие чиновники, по всей видимости, решили угодить взбешенному наглостью французов рейхсканцлеру.

Газета Berliner Borsen-Courrier сообщала:

«Несмотря на горестное сочувствие, с которым обширный круг почитателей Тургенева ожидал дня прибытия его праха в Берлин, чтобы почтить его венками, никто не мог в точности узнать времени его прибытия. Служащие на железной дороге сами не знали ничего определенного и не могли дать никаких сведений. Маленькая толпа людей, желавших возложить венки на гроб, переходила от одного вокзала к другому, из одного конца города в другой. Начальники станций говорили, что их со вчерашнего утра постоянно осыпают вопросами о прибытии гроба, и не подлежит сомнению, что если б время прибытия было в точности известно, то собралось бы очень много публики. В Потсдамском вокзале вчера, после полудня, собралась большая толпа немецких, австрийских и русских почитателей покойного, в ожидании парижского поезда, приходящего в пять часов пятнадцать минут. Два господина несли большой лавровый венок с белыми лентами. Они уже третий раз приносили его и покорно опять уносили. Явилось также несколько русских дам, временно пребывающих в Берлине; они были в отчаянии, что не могли встретить праха покойного писателя».

Днем позже та же газета информировала читателей:

«Бренные останки привезены были на станцию Лертской железной дороги, что никому не могло прийти в голову… Этим и объясняется, почему при прибытии тела Тургенева там решительно никого не было, что без всякой траурной церемонии тело было перенесено в товарный склад при станции, а на следующее утро отправлено в товарном фургоне на вокзал Силезской железной дороги».

Мало того, прусские таможенные чиновники долго не отпускали сопровождавшую гроб дочь Полины Виардо — Клоди Шамро и ее мужа, неспешно проверяя их личные вещи и взимая пошлину за провоз ящиков с венками. В результате, когда супруги добрались до вокзала Силезской дороги, гроба там уже не было.

«Ни имени, ни фамилии!»

Редактор популярного тогда журнала «Вестник Европы» М. М. Стасюлевич, выбранный похоронной комиссией для встречи тела на границе и сопровождения его в Санкт-Петербург, вспоминал:

«Двадцать третьего августа (4-го сентября н. с.) я в последний раз поклонился праху Тургенева в Буживале, а 23-го сентября, в 6 час. утра, мне пришлось встретить его тело в Вержболове; оно прибыло одно, без провожатых и без документов…

К самому окошку моего номера на станции, где я провел ночь, подошел тот самый прусский пассажирский поезд, с которым должно было прибыть тело Тургенева, а через несколько минут ко мне вбежал служитель с известием, что тело Тургенева прибыло, одно, без провожатых и без документов, по багажной накладной, где написано: "1 — покойник" — ни имени, ни фамилии! Мы только догадывались, что это — Тургенев, но, собственно, не могли знать того наверное. Тело прибыло в простом багажном вагоне, и гроб лежал на полу, заделанный в обыкновенном дорожном ящике для клади; около него по стенкам вагона стояло еще несколько ящиков, очевидно, с венками, оставшимися от парижской церемонии. Предоставляя времени выяснить после, как все это могло случиться, мы занялись тотчас вопросом, что делать в эту минуту, так как нельзя было долго задерживать прусского поезда с прусской прислугой, торопившейся уехать обратно в Эйдткуйен.

Вследствие различных причин, а также и потому, что и утром в пятницу по-прежнему оставалось неизвестным, поедет ли тело далее сегодня же вечером, когда нагонят его иностранные провожатые, или оно простоит здесь несколько дней, явились различные мнения, как поступить с телом; мое мнение было — поставить тело в церковь, которая находится в нескольких шагах от станции. Подоспевший во время нашей беседы настоятель церкви согласился с моим мнением, особенно ввиду того, что, может быть, телу придется простоять в багажном сарае до понедельника утра, то есть в течение трех суток,— и поезд, направившийся было задним ходом к пакгаузам, был возвращен к дверям таможенного пассажирского зала.

Пока мы выносили из вагона ящик с гробом, разбирали этот ящик и освободили оттуда ясеневый гроб, в котором вложен был свинцовый и шелковый (из непроницаемой ткани), пока вынимались венки для выполнения таможенной обрядности, настоятель приготовил в церкви катафалк и паникадила. Мы, конечно, мало сомневались в том, что в ящике сокрыто тело именно Тургенева; уже прибитая на гробе металлическая доска над большим металлическим крестом, с надписью, удостоверили нас до конца относительно личности покойного; надписи на лентах у венков подтверждали то же самое».

Вечером того же дня в Вержболово прибыли супруги Шамро, но отъезд в столицу империи задерживался. А. Ф. Кони, в ту пору бывший председателем Санкт-Петербургского окружного суда, вспоминал:

«Следование праха Тургенева по России, очевидно, очень тревожило министра внутренних дел графа Д. А. Толстого и директора департамента полиции Плеве, и они принимали меры, чтобы свести к minimum`у предполагаемые многолюдные встречи поезда с гробом на станциях железной дороги и устранить служение при этом панихид и литий. По этому поводу был оживленный обмен телеграмм с местными губернаторами, которым предлагалось "воздействовать" на учреждения и отдельных лиц, желавших почтить память покойного депутациями и надгробными словами».

Священники, не прекращая богослужения, успели выбраться из вагона в одежде, неудобной для крутого спуска, и с кадилом в руках

Но, несмотря на плохую погоду и краткость остановок поезда, практически на каждой станции днем и ночью собирались желавшие проститься с Тургеневым. Газеты так описывали происходившее:

«В Вильне при приближении поезда, вся платформа была занята народом…

В Острове собралась группа людей с венком, ожидавшая поезда до полуночи; в Пскове в два часа ночи на платформе находилась значительная толпа.

В шесть часов утра в Луге большая толпа людей и духовенство в облачении ожидали прибытия поезда. Вследствие того немедленно был открыт вагон; это было первое состоявшееся в пути заупокойное служение.

Около девяти часов поезд прибыл в Гатчину, где его встретила громадная толпа, стоявшая на всем протяжении станционной платформы. Впереди помещались певчие и духовенство в полном облачении. По открытии вагона вся толпа моментально обнажила головы, священнослужители вступили в самый вагон, и началась панихида с участием большого хора певчих, стоявших перед вагоном. Во время службы очень скоро раздались один за другим все три звонка, и поезд должен был бы тронуться, прервав богослужение и увезя с собой вместе духовенство. К счастью, священники, не прекращая богослужения, успели выбраться из вагона в одежде, неудобной для крутого спуска, и с кадилом в руках, и богослужение продолжалось на платформе».

«Автору Муму»

Утром 27 сентября 1883 года траурный вагон прибыл в Санкт-Петербург, где Министерство внутренних дел уже успело приструнить всех оппозиционно настроенных подданных империи. Члены различных обществ, собиравшиеся было объединиться и достойно проводить в последний путь великого писателя, дать отпор намерению властей принизить его значение для России, погрязли в спорах, а затем покорно согласились подчиниться полиции. Британская Times констатировала:

«Похороны покойного г. Тургенева… так хорошо предварительно организованы полицией и министерством внутренних дел, что все возможности беспорядков и проявлений недовольства сведены к минимуму. Маршрут процессии от вокзала до кладбища определен весьма тщательно, чтобы избежать самых населенных и опасных районов города. Кортеж и его 176 делегаций с венками направятся по широким улицам южной окраины города. Организационный комитет вынужден был, конечно, отдаться целиком в руки полиции и заранее представить в цензуру речи, которые будут произнесены над могилой священниками, ректором Петербургского университета г. Бекетовым, гг. Григоровичем и Плещеевым. Но лишь малая часть громадной массы идущих за гробом будет допущена по билетам на кладбище и в церковь. Граф Толстой, министр внутренних дел, вычеркнул, как говорят, из списка делегации адвокатов и поляков, а также делегацию рабочих одной из больших петербургских фабрик; всем военным делегациям также запрещено участвовать».

Кроме ставших известными публике приготовлений были и тайные.

«Были мобилизованы,— писал А. Ф. Кони,— большие отряды явных и тайных агентов для участия в процессии и назначен усиленный наряд полиции на кладбище, на которое с утра погребения уже никто не допускался,— и заготовлен "на случай потребности" полицейский резерв».

«Позаботились» и о многом другом. В репортаже о похоронах «Новостей и Биржевой газеты», например, говорилось:

«В самый вокзал и к платформе, к которой должен был подойти траурный вагон, допущены были, кроме распорядителей, лишь представители общества литераторов и двое-трое сотрудников… У подъезда ожидала траурная колесница… Для праха Тургенева было приготовлено что-то рваное, грязное и очень неприличное. Такой же катафалк (рваный и грязный) ожидал гроб и в церкви».

Завесив колесницу огромным количеством венков, ее неприглядный вид скрыли. И грандиозная процессия двинулась к кладбищу.

«Среди этой сплошной массы венков,— сообщали газеты,— мы видели и роскошный венок с золотой надписью от здешних мировых судей, от санкт-петербургских присяжных поверенных, от студентов Киевского университета, от Новороссийского университета, от представителей дворянства, от духовной академии, от частных лиц…

Это было зрелище величественное, необыкновенное. Венки следовали один за другим, при каждом шесть депутатов, версты на две тянулись они вереницей, прерываемые кое-где хорами студентов Санкт-Петербургского университета, Института гражданских инженеров и Горного института. Впереди всех несли венок от бывших крестьян Ивана Сергеевича».

Однако, как отмечали присутствовавшие, форменной издевкой над покойным, страстно увлекавшимся охотой, было решение петербургского градоначальника генерал-лейтенанта П. А. Грессера, командовавшего и полицией, и похоронной комиссией. Одно из первых мест в процессии он отвел делегации Общества покровительства животным, надпись на венке которого гласила: «Автору Муму».

От живых венков остались одни проволоки и железные круги, а в руках, петлицах и даже на шляпах присутствовавших появились цветы

В целом же поразительные по красоте венки и величественная панихида в храме на кладбище не могли скрыть от присутствующих главного, отмеченного репортерами:

«Какая-то труднообъяснимая сдержанность, имевшая даже панический характер, сковывала всем ораторам уста, и каждый как будто говорил совсем не то, что он думал».

Финал же вышел воистину трагикомическим.

«Пока в церкви шла служба и на могиле говорились речи,— сообщала "Петербургская газета",— ассистенты, депутаты и все вошедшие на кладбище стали разбирать цветы, пальмовые ветви и зелень с живых и искусственных венков. Руками, перочинными ножиками отрывались розы, иммортели, ветви... В несколько минут от живых венков остались одни проволоки и железные круги, а в руках, петлицах и даже на шляпах присутствовавших появились цветы и целые букеты!.. Г-же Шамро многие из стоявших поближе передали в это время целые букеты цветов и пальмовых ветвей».

Евгений Жирнов