Илья и Эмилия Кабаковы в Третьяковской галерее

В Третьяковской галерее при поддержке компании НОВАТЭК проходит ретроспектива Ильи и Эмилии Кабаковых «В будущее возьмут не всех». Картины, альбомы с графикой, инсталляции, их макеты охватывают основные этапы творчества Ильи Кабакова — собственного и совместного с его женой Эмилией, ставшей его соавтором в начале 90-х. Рассказывает Игорь Гребельников.

В несколько других версиях выставка уже побывала в лондонской Tate Modern и в Эрмитаже. В Третьяковской галерее она занимает самые просторные залы — впрочем, ни один музей не вместит все творчество Ильи и Эмилии Кабаковых. За последние два десятилетия с лишним по всему миру ими создано более двухсот инсталляций. Такого признания не снискал ни один русский художник, по крайней мере со времен авангарда.

Несколько лет назад на выставке «Утопия и реальность?», показанной сначала в Музее Ван Аббе в Эйндховене, а затем в ММАМ, произведения Кабаковых как бы оппонировали Элю Лисицкому, который стоял у истоков авангардного проекта. Выставка Кабаковых в ГТГ с ее крупнейшим собранием авангарда не уходит от этой дискуссии. Рядом с «Черным квадратом» Малевича висит «Черный угол», якобы написанный в 1926 году неким Шарлем Розенталем, выдуманным Кабаковым художником-авангардистом. Да и само название выставки «В будущее возьмут не всех» восходит не только к одноименной инсталляции с уходящим поездом и разбросанными на перроне картинами Кабакова (она есть на выставке), но и к его статье 1983 года, где он делится детским страхом перед тем, что его не возьмут в пионерлагерь. Страх разрастается до видения о конце света, где среди указующих дальнейший путь есть и Малевич, рекомендующий «двигаться дальше, прямо на небо».

Этим «небом» для Ильи Кабакова стало пространство его воображения, вроде бы и отдалившегося от советской действительности, но в то же время чуткого к его голосам и бытовым деталям. Ими постепенно наполняются его картины: уже к концу 60-х они представляют собой пустотные пространства, где мелкие изображения ютятся по краям и углам. Так начинается «двойная жизнь» Кабакова: официальная — как иллюстратора детских книг и приватная — как автора обезличенных, как жэковские доски объявлений, картин. Их углы начинают «переговариваться» репликами персонажей, обсуждающих, что это за синь изображена («Это озеро», «Это море», «Это свежий воздух», «Это небо»), или спрашивающих друг друга и отвечающих: «Чья это муха?» — «Не знаю», «Володя, ты где?» — «Я здесь».

Реплики, вырванные из коммунальной или повседневной речи, позже обрастут плотью. Сначала — в серии альбомов «Десять персонажей», созданных в начале 70-х и потом ставших основой для одноименной инсталляции. Персонажи альбомов странные, но их судьбой трудно не увлечься: истории рассказаны, изображены, обсуждены «знакомыми» или «родственниками». «Вшкафусидящий Примаков» еще ребенком освоился в шкафу, так там и прожил, пока вдруг не пропал. «Мучительному Сурикову» по причине дефекта зрения доступны были только фрагменты мира, но когда пелена спала с глаз, вместо цельной картины он увидел нагромождение фрагментов, в котором растворился. Примерно то же — с «Украшателем Малыгиным», «Полетевшим Комаровым»: они исчезли. Галерею трогательных, несчастных людей, забившихся в угол своих фантазий и страхов, на выставке венчает инсталляция «Человек, улетевший в космос из своей комнаты»: оклеенное советскими плакатами убогое жилище выдает в обитателе не то идеалиста, не то безумца, соорудившего «катапульту», пробившего дыру в потолке — и исчезнувшего.

Но если по отношению к картинам и альбомам зритель находится как бы вне, так же, как и в инсталляции «Случай в коридоре возле кухни» (1989), куда можно только заглянуть, то в «тотальных инсталляциях» (жанр, изобретенный Кабаковым) он со всех сторон захвачен объектами, текстами, освещением, цветом пола и стен, звуками. И будто сам становится персонажем.

Даже если это тускло подсвеченный коридор инсталляции «Лабиринт. Альбом моей матери» (1990), от первого лица рассказывающей полную мытарств судьбу советской женщины. Тягостная атмосфера серо-коричневого лабиринта, увешанного поверх старых обоев машинописными листами с текстом и черно-белыми фотографиями, столь убедительна, что не оставляет сомнений в той оптике, которой Кабаков словно обучает зрителя. Вчитываться в тексты, всматриваться в изысканную графику «Десяти персонажей», или — под звуки «Пассакалии» Баха — в пустоту стен инсталляции «Пустой музей» (1993), или — через монокуляр — искать маленьких человечков в пейзажах инсталляции «Три ночи» (1989) — занятия неспешные, но зато отрадные при любых видах на будущее.