Игорь Гулин о поэзии Олега Охапкина

В замечательной серии «Часть речи» издательства «Пальмира», постепенно образующей полноценную библиотеку петербургской поэзии ХХ века, вышла новая книга — избранное одного из духовных лидеров ленинградского андерграунда, поэта Олега Охапкина

В литературной репутации Олега Охапкина есть странность. Его нельзя назвать забытым поэтом. Наоборот: имя Охапкина произносится с придыханием, неизменно поминается в ряду главных фигур поэтического подполья 1970–1980-х, служит точкой консенсуса для модернистов и почвенников. Несмотря на это, он остается автором будто бы не совсем прочитанным. На фоне новаторства большинства его друзей слишком целостные, нарочито традиционные охапкинские стихи сбивают с толку. Их кажущаяся наивной гармоничность вступает в диссонанс с драматичной, будто бы чрезмерно романтической судьбой автора.

В 2008 году Охапкин в очередной раз попал в психиатрическую больницу — и в то же день умер при не совсем ясных обстоятельствах. В этом же здании он родился в 1944 году, вскоре после снятия блокады. Само это рождение постепенно обросло легендами. Нянечка в роддоме, впоследствии взявшая мальчика на воспитание, оказалась из последователей Иоанна Кронштадтского и увидела в новорожденном того ангельского младенца, спасительный приход которого в годину бедствий чаяли «иоанниты». Под грузом этой пророческой миссии — то принимая, то отвергая ее — Охапкин прожил всю жизнь. Метания принимали разные формы. В ранней юности — поездки по монастырям, общение со старцами, пение в хоре и подготовка к духовному подвигу. Затем — подростковый бунт. После — почти сложившаяся музыкальная карьера: Охапкин обладал впечатляющим басом, и педагоги видели в нем нового Шаляпина. Затем — еще одно бегство, типичные для ленинградской богемы метания по случайным работам: дворник, реставратор, кочегар и т. д., сопровождавшиеся питием и бурными любовными похождениями. Случайное знакомство с Бродским на заброшенной колокольне Смольного монастыря, определившее выбор главного в жизни занятия (и тоже превратившееся в маленький миф). Роль одного из идеологов поэтического андерграунда 1970-х. Затем — религиозное диссидентство, вызовы в КГБ, суды над друзьями, душевная болезнь, после которой литературная активность перемежается скитаниями по психушкам. И все это время — стихи.

Понять то впечатление, которое они производили на современников — а о потрясении при первом знакомстве с поэзией Охапкина пишут почти все мемуаристы,— сейчас не так просто. Дело, кажется, не только в мистической ауре, окружавшей поэта. Важную роль играло исполнение: Охапкин читал своим мощным, поставленным голосом церковного певчего. Однако это уверенное чтение-пение тоже было важно не само по себе, а как выражение определенной поэтической веры.

Дело в том, что к героической роли подпольного поэта неизбежно прилагался ряд комплексов: чувство невидимости, отверженности, бесправия, фатальной оторванности от читателя и неуверенности в праве наследования по отношению к великой поэтической традиции. Эти проблемы решались через достоевские метания, нигилизм, карнавальную игру масками, но стояли они перед каждым большим поэтом, кроме разве что Бродского (но и у того культурная самоуверенность окрашивалась в тона иронической меланхолии). Охапкин был лишен этих комплексов от рождения. Он был уверен в собственном праве на речь, в миссии.

Он писал так, будто бы никакого разрыва в традиции не было: ставил эпиграфы не только из Ахматовой и Мандельштама, но из Лермонтова, Пушкина, Державина, вступал с ними в прямой диалог, не окрашенный сомнениями и иронией. Современников это заражало, они нуждались в таком гаранте поэтического права. В ответ на этот запрос Охапкин предлагал им концепцию «бронзового века» русской поэзии. Выражение это означает вовсе не упадок, как часто считают. Напротив: прямое наследование векам серебряному и золотому. Перечисленные в одноименной поэме герои бронзового века, охапкинские друзья-поэты,— гонимые пророки, несущие слово сквозь темные времена к неведомому будущему.

Эта поэтическая миссия не то чтобы заменила для Охапкина духовную избранность, скорее она вступала с ней в сложные отношения. Он писал дурашливые тексты о ленинградском богемном быте, наивные стихи о судьбе родины, по-настоящему прекрасную эротическую поэзию, но большая часть его стихов посвящена отношениям с Богом. Это оды, гимны, акты благодарения и покаяния, почти молитвы. Точнее так: это то, что возникает на месте молитвы, в культурном зазоре от нее, в невозможности прямого обращения.

Кажется, что, выбрав литературу, а вместе с ней — греховный мир богемы, Охапкин никогда не прекращал чувствовать духовное, пророческое предназначение. Он ощущал себя пророком как бы отступившим, бежавшим, и искал искупления. По очереди примеряя на себя образы библейских персонажей, он обнаруживал совпадение контура собственной судьбы с историей Ионы (ему посвящена завершающая книгу поэма) — и в спасении пророка от Господнего гнева видел для себя обещание.

В отличие от Бродского, для Охапкина культура во всем ее великолепии оставалась предательством, отступничеством. Чтобы разглядеть эту драму в гармонии его стихов, нужно усилие. Но сердце их составляют именно сомнение в такой уж большой ценности поэзии и, что важнее,— надежда хоть негодными средствами, но все же прийти к благодати.

Олег Охапкин «В среде пустот». Издательство «Пальмира», 2018