Алексей Васильев о Мерил Стрип в «Примадонне»

В прокат выходит блестящая комедия Стивена Фрирза «Примадонна» — в оригинале картина называется «Флоренс Фостер Дженкинс» по имени главной героини, эксцентричной миллионерши, славу которой принесли полное отсутствие слуха и заслуженный титул худшей певицы в мире. За эту роль Мерил Стрип получила свою 20-ю номинацию на «Оскар»

Мерил Стрип вспоминала, что как-то в начале своей учебы в Йельской школе драмы, когда в обеденный перерыв она нагружала свой поднос в тамошней столовой, ее привлек нечеловеческий гогот, исходивший от столика студентов-актеров постарше, сгрудившихся над магнитофоном. В те мгновения, когда истерический припадок у студентов спадал, из магнитофона можно было расслышать что-то невообразимое. Он вопил, кудахтал и завывал старушечьим голосом. Это напоминало домашнюю запись чьей-то бабули, которой смеху ради подсунули для исполнения самый заковыристый классический репертуар, с протяжными высокими нотами и похохатыванием. Бабка, бывало, благополучно добиралась по нотной лесенке до кульминации, но неизбежно срывалась на крик осипшей курицы. Помимо нот, старуха также путалась во французских, итальянских и русских словах арий и в акцентах, и запись напоминала булькающий котел, в который бросили речь, бросили музыку, вскипятили так, чтобы из них вышла вся грамота, и перемешали до состояния полной каши, в которой восторг и паника стали неотделимы друг от друга. Когда Стрип все-таки удалось добиться от студентов, что это за бред, то выяснилось, что это Флоренс Фостер Дженкинс, которая в 76 лет не просто собрала аншлаг в Карнеги-холле, а вызвала крупнейший ажиотаж в истории билетных касс этого заведения. Стрип и подумать не могла, что спустя 45 лет ее попросят воспроизвести весь этот непостижимый звуковой бардак живьем на кинокамеру.

Кассета, которую слушали старшекурсники, скорее всего, была компиляцией студии грамзаписи RCA «Невероятный триумф человеческого голоса», вышедшей на пластинке в 1970 году (через 25 лет после смерти Дженкинс) и составленной из восьми треков, записанных, когда ей было уже за 70. Расходы по записи и печати пластинок тогда, в 1940-х, она оплатила сама, и в итоге они стали самой прибыльной частью доходов в истории нью-йоркской фирмы «Мелотон», которую фрахтовала для своих эскапад Дженкинс. Наследница одного из самых внушительных американских состояний, она могла себе это позволить. Как и 60 (!) клубов, которые она патронировала. Как и сравнительно молодого мужа, с манерами и выговором британского джентльмена и биографией провального шекспировского актера (в этой роли Хью Грант стопроцентно уместно распустил павлиний хвост своего фирменного невозмутимого комизма). Как и помощника главного дирижера Метрополитен-опера в качестве персонального преподавателя вокала. Как и Карнеги-холл — но на его сцену она ступила в 76 лет, за месяц до смерти. Билеты были распроданы за несколько недель до концерта, и 2000 человек так и остались мокнуть в своих смокингах под октябрьским дождем, не прорвавшись на то представление.

А туда было из-за чего рваться. Домашние концерты Дженкинс и ее ежегодные отчетные вечера в бальном зале отеля «Ритц-Карлтон», на которые тоже билеты продавали, а не дарили, исправно посещали такие музыкальные столпы Нью-Йорка 30–40-х, как Коул Портер и Лили Понс. Потому что Дженкинс, осмелившаяся запеть лишь после смерти отца, когда ей перевалило за 40, была номер один — худшей певицей в мире и во Вселенной. И при этом — страшно азартной. Она выбирала исключительно трудные для исполнения вещи вроде арии Царицы ночи из «Волшебной флейты» или Лакме Делиба. Не имея способности к языкам, она, как мы уже упоминали, бралась петь стихи Пушкина в оригинале. При этом на вопрос «Сколько вам лет?» она наверняка ответила бы «А ну и что же!»: в выборе костюмов она руководствовалась чем угодно, кроме возраста и фигуры, и натягивая на себя туники нимф и шаровары баядерок, а голову (точнее — парик) украшая коронами и звездами на пружинках. Это было страшно смешно, но не вызывало жалости, какую вызывают больные,— ее недосягаемый для большинства смертных кураж вызывал восторг и передавался как великолепная зараза. А ведь больной она тоже была. В свою первую брачную ночь Дженкинс схватила сифилис и стала единственной женщиной, кто прожил с этим заболеванием полвека во времена отсутствия антибиотиков. «Смерть — мой давний спутник. Я привыкла жить с ней. И если меня убьет концерт в Карнеги-холл, я буду только рада»,— озвучивает Стрип легендарную фразу Дженкинс. И еще одну: «Может, про меня много кто скажет, что я не могла петь. Но уж точно никто не сможет сказать, что я не пела».

В этом фильме Стрип неотличимо похожа на Любовь Орлову с ее уникальным одержимым выражением, когда та собиралась взять крупную ноту — а про пение Орловой отлично сказано Раневской, что, мол, «всем Любочка хороша, и добрая, и душа компании, но как начнет петь — так как будто кто-то пописает в ведро». Крайне сомнительно, чтобы Стрип была знакома с образами нашей главной звезды, особенно поздними, вроде «Скворца и Лиры» (1974), на которые ее Флоренс особенно сильно смахивает. Но такое точное попадание в образ Орловой, в 72 года самозабвенно игравшей (и певшей) роль 18-летней невесты, кажется счастливой трансцендентной догадкой великой актрисы.

«Примадонна» бы, конечно, смотрелась не так, если б в ней сыграла просто отличная актриса вроде Джуди Денч. Самая суть этой картины — в наслаждении от того, как дурачится гений, актриса, у которой нет проблем, которая пошла в профессию не по каким-то взвешенным соображениям, а потому что она в ней летает. И она при этом — настоящая голливудская кинозвезда, что награждает картину каким-то особым знаком качества. Наслаждение это многократно усиливается тем, что дурачится Стрип под руководством и при сотрудничестве исключительно талантливого коллектива, собравшегося с единственной целью — создать великолепную, соразмерную рамку для ее бандитской вылазки в салонную по антуражу и площадную по повадкам комедию.

Постановщик картины, британец Стивен Фрирз, начал ставить фильмы так же поздно, как его нынешняя героиня начала петь,— в 44 года. За два десятилетия до того, как проблема беженцев и однополые браки стали магистральными темами новостей и кино, в 1985 году он прославился хитовой комедией «Моя прекрасная прачечная», соединившей и ту и другую. Его самым громким фильмом остаются, пожалуй, «Опасные связи» с Гленн Клоуз и Джоном Малковичем, эталонная экранизация этого старинного французского эпистолярного романа. Он снимал фильмы о современных спортсменах и о первом стрип-клубе Лондона 1930-х, находил на съемочной площадке общий язык с кинозвездами всего мира — от Шаши Капура до Одри Тоту. Фрирз представляет собой уникальный случай режиссера авторского кино, фестивального и оскаровского любимца, у которого полностью отсутствует авторская пристрастность, будь то в выборе предметов для разговора или режиссерском почерке. Но когда ему ставили это в вину, он отвечал: «Я просто пытаюсь честно выполнять работу. Мой авторский подход — делать все необходимое, чтобы состоялся данный конкретный фильм». Таким образом, его авторство — сродни авторству великих мастеров Голливуда 30–40-х вроде Хоукса и Кьюкора. И родство именно с этими режиссерами, с их одновременно совершенно чокнутыми, по-детски развинченными и удивительно здравыми, по-деловому собранными комедиями 1930–1940-х, «Воспитание крошки» и «Филадельфийская история», особенно очевидно в «Примадонне». Пока идет фильм, вы не опомнитесь: ваше дело смеяться. Почти сплошь интерьерный, сплошь из арий, он лишь на полминуты и всего раза четыре выбегает на улицы Нью-Йорка — но именно за счет краткости этих вылазок дает опьяниться этим городом. Дает почувствовать, что такое запружинить именно по этим мостовым в 1944 году, где продают «Пост» и газировку, покинув одурманенные Рахманиновым покои Дженкинс. Когда уже пахнуло чем-то будущим, чем-то свободным, Четом Бейкером — в туманах и клаксонах, Джеймсом Дином — в кепках бросающих друг на друга любопытные взгляды зашифрованных геев, Пресли — в пьяной вертлявости послеполуденных прохожих, Вуди Алленом — в ностальгической черно-белой иллюминации мостов. Но пахнуло еще очень издалека и совершенно нечетко, и главное счастье — осознавать, что лучшее, то, к чему стремишься,— еще далеко, далеко впереди. А пока еще не надо париться, бунтовать и отстаивать права — можно просто собираться компанией, выстраиваться за билетами и хохотать над Флоренс Фостер Дженкинс.

В прокате с 18 октября