Игорь Гулин о биографии Венедикта Ерофеева

О жизни Венедикта Ерофеева написано много. Можно сказать, что биографический миф, слагающийся из собственных и чужих легенд,— второе его главное детище после знаменитой поэмы. Тем не менее книга филологов Олега Лекманова, Михаила Свердлова и Ильи Симановского — первая полноценная биография автора «Москвы — Петушков». Несмотря на некоторую игривость тона, по своему формату это — настоящее ЖЗЛ: повествование плавно ведется от рождения к смерти, отмечаются драматические моменты и свершения, сравниваются версии событий, строятся предположения о туманных эпизодах. Это большая, профессиональная работа: Лекманов, Свердлов и Симановский собрали все существующие воспоминания, опросили еще живых друзей и просто людей, так или иначе попадавших в орбиту ерофеевского пугающего обаяния, попытались понять, где кончается Ерофеев и начинается мифический Веничка. При этом книга оставляет впечатление легкой растерянности.

Авторы подробнейшим образом прослеживают хаотические метания своего героя по городам, институтам, работам, компаниям, женщинам. Описывают и то, что принято называть «творческим путем» (а в перемежающих основной текст своего рода филологических виньетках анализируют маршрут героя его поэмы). Однако этот нарратив как бы не совсем сидит на герое — будто одежда, подобранная не по размеру.

Эта проблема, кажется, связана с особенностью самого Венедикта Ерофеева. Можно сказать, что его драма и заключалась в несоответствии самому себе в масштабе: в чувстве величия при (как это ни смешно звучит) трезвых оценках собственных возможностей, огромных амбициях (писателя, мыслителя, гуру, ловеласа) — и неспособности вполне принять ни одну из этих ролей, трагической страсти к оригинальности, неотступно чреватой срывом в бездну пошлости, влечении к духовному полету — и слишком циничному складу ума. Его альтер эго, Веничка «Москвы — Петушков», был создан, чтобы в своего рода алхимической реакции сплавить, взорвать эти противоречия, искупить бесприютную маету своего автора собственной прекрасной смертью. Поэтому столь странно выглядит эта поэма в контексте остальных ерофеевских текстов. Она скорее эксцесс, эксперимент по созданию идеального себя, чем плод литературной работы.

Жизнь Ерофеева — а она, при всей своей внешней бестолковости, конечно же, была опытом жизнетворчества — представляла собой поиск такого же рода взрывной реакции: того метода разрушения себя и других, в котором разрешились бы противоречия, возник бы новый, совершенный стиль существования (подобный делириумному изяществу его поэмы). События, мысли, люди в такого рода жизни не встраиваются в последовательную канву биографии, их цель, скорее, сгореть в пламени этого эксперимента.

Поэтому для такой фигуры не совсем подходит добросовестный биографический жанр, в котором герой, несмотря на все оговорки, предстает талантливым автором, заслуженным деятелем культуры. Ерофеев таким не был. В той же мере он не был и принципиальным аутсайдером. Скорее — как можно понять и из его произведений, и из воспоминаний о нем — культура, литература, место писателя (пусть даже подпольного, это не так важно) были для него предметами притяжения-отталкивания, желания и невозможности. Здесь — главное (безусловно, очень достоевское) напряжение его письма и его истории.

Книга позволяет увидеть эту историю с невозможной прежде ясностью. Но эта ясность на свой лад исправляет героя — как всякая биография, навязывает ему определенную цель. Лекманов, Свердлов и Симановский предлагают смотреть на путь Ерофеева как на последовательный поиск абсолютной свободы. В этой апологии, кажется, немного теряется главный мучительный нерв его текстов и жизни.

Олег Лекманов, Михаил Свердлов, Илья Симановский «Венедикт Ерофеев: посторонний». Издательство АСТ; Редакция Елены Шубиной, 2018