Лекция прочитана в рамках цикла «Мифы российского общества», организованного Фондом Егора Гайдара

Я начну с нескольких мифов, которые имеют не совсем российское происхождение, а потом перейду к собственно российским. По отношению к этим мифам мы толком не знаем, мифы ли это, и не все они развеяны социологами. Некоторые социологи продолжают верить, что это чистая правда. Но все эти мифы, я бы сказал, изобретены социологами.

На протяжении ХХ века люди в западных обществах несколько раз меняли свое представление о том, что, собственно, происходит с культурой. Первая большая теория 1940–1950-х годов утверждала, что мы живем в массовом обществе, в котором господствует идея массовой культуры. До того была народная культура, была культура аристократии, было что-то посредине, то есть каждый социальный слой потреблял свое искусство, и между ними была четкая граница. Теперь же теория массовой культуры утверждала, что появилась индустрия, которая кормит всех одним и тем же — все люди повсеместно смотрят одно и то же кино, читают одни и те же книги, а отличия между высоким и низким стерлись, и восторжествовало что-то среднее. Была народная музыка, была опера, а теперь все сводится к мюзиклу и оперетте.

Теория массовой культуры была очень популярна до конца 60-х годов ХХ века, а затем по ее поводу возникли большие сомнения. Сомнения, если персонифицировать, воплотились в работах французского социолога Пьера Бурдье. Хотя, возможно, тот факт, что после него в культуре находили нечто иное, связан с тем, что и само культурное производство изменилось. Эпоха гигантских студий, которые производили одинаковое кино или записывали и транслировали одинаковую музыку для всей Америки, кончается 1953 годом. По этому поводу Ричард Петерсон (американский социолог.— “Ъ”) написал несколько известных статей о том, как менялась система культурного производства, и в них он утверждал, что отчасти технологические, а отчасти правовые изменения привели к тому, что появилась совершенно иначе организованная экономическая сфера. Вместо супергигантов, которые записывали музыку для всей Америки, возникла масса независимых студий, которые в силу изменения цены производства могли крутить любую музыку, какую хотели, и ориентироваться на небольшие аудитории. В результате мы получили многообразие музыкальных направлений — и вместо образа единой массовой культуры, которая для всех одинакова, огромное количество субкультур.

Что произошло дальше? Это повод для еще большего количества разногласий. Если массовая культура в своих классических формулировках выглядит довольно архаично, и мы можем найти ее проявления разве что в голливудском кино, то что случается, когда больше нет единых для всех паттернов поведения, уже совсем не ясно. Бурдье утверждал, что на самом деле этих единых паттернов никогда и не было — по крайней мере, во Франции, про которую он писал. А социальные группы по-прежнему различались тем искусством, которое они потребляли, и отвращением по отношению к искусству, потребляемому любыми другими группами. Искусство, говорил Бурдье, всегда служило и продолжает служить для того, чтобы прочерчивать социальные границы. Высшие классы будут слушать совершенно не ту музыку, которую слушает рабочий класс, и музыкальные предпочтения раз и навсегда проводят барьер между ними. Потому что когда сталкиваются представители разных классов, им скорее всего нечего обсудить, а если каждый из них расскажет, что любит, то другой ничего про это знать не будет или будет считать это тоской и плохим вкусом. Так или иначе, обычно они расстаются с не самым высоким мнением друг о друге.

Однако по отношению к культуре есть два вида позиции. Одна из них связана с тезисом индивидуализации. Если у нас ограниченное количество вкусов и направлений, то у нас и правда есть культурная иерархия. В том обществе, от которого эволюционировала массовая культура, было — или, по крайней мере, мы думаем, что было,— какое-то искусство, которое признавалось элитарным, потому что оно однозначно ассоциировалось с элитой. И было другое искусство, которое считалось признаком плохого вкуса. Но когда у нас есть огромное количество музыкальных направлений, то можем ли мы расположить их иерархически? И правда ли осталась какая-то корреляция между структурными переменными вроде класса и предпочитаемой музыкой? Есть она или нет?

Есть много разных идей, например Берга, подтверждающих, что мы живем в эпоху рефлексивного модерна, в котором люди более сознательно и индивидуально подходят к выбору паттернов поведения. А это значит, что предсказательная сила каких-то структурных переменных сокращается. В итоге мы получаем множество индивидуализированных жизненных стилей, иерархически неупорядоченных или менее упорядоченных, да еще плохо связанных с тем, что мы считаем традиционными основаниями социальных структур. И есть альтернативная теория Петерсона (американский социолог Ричард Петерсон.— “Ъ”), утверждающего, что все сказанное верно наполовину в том смысле, что потребление культуры высшими классами по-прежнему отличается от народного, но различие пролегает скорее не в том — что, а в том — сколько. Современное общество — это общество, в котором высшие классы потребляют буквально все. Они потребляют много, они потребляют разнообразно. А тот, кто находится внизу этой социальной иерархии, потребляет мало и что-то одно.

Если мы встречаем человека, который на вопрос о музыке, которую он или она слушает на протяжении последних двух недель, перечисляет хип-хоп, Малера (австрийский композитор Густав Малер.— “Ъ”), какой-нибудь винтажный джаз и еще что-нибудь такое, а второй говорит, что слушает только хип-хоп, мы точно знаем, что второй стоит в иерархии значительно ниже. Если мы встречаем человека, который называет хип-хоп, Малера и дальше по списку, а второй называет только Малера, в иерархическом смысле выигрывает человек, который слушает и хип-хоп, и Малера, потому что современная элита всеядна. Она использует культурный капитал для того, чтобы преодолевать социальные границы, поскольку значительное количество занятий, характерных для высшего класса, предполагает много разнообразных коммуникативных связей. Чем больше музыки слушает человек, тем больше тем для разговора с более разными людьми у него есть. Менеджеру на заводе полезно иметь темы, чтобы поговорить со своими рабочими, сойти за рубаху-парня, поговорить с другими менеджерами, поговорить с инвесторами, даже если эти инвесторы — банкиры старой закалки и ничего, кроме Малера, в принципе не приемлют. У этого человека будут очень разнообразные вкусы, потому что такой культурный репертуар позволяет адаптироваться к любой социальной ситуации. Маркер высшего класса — это не специфически хороший вкус, а разнообразие вкусов, потребление абсолютно всего.

Второй набор мифов, про который я буду говорить, принадлежат как раз к российскому случаю. Помимо тех же самых дебатов про наличие классовой культуры, которые ведутся у нас менее энергично, потому что мы не знаем, есть ли у нас вообще классы, и тем более не знаем, есть ли у нас классы культурные, а также про наличие всеядности и индивидуализации в России, есть еще какое-то количество специфически российских тем. Есть традиционная тема, которая по понятным причинам вызывает значительные дебаты: насколько культурное общество было в Советском Союзе и сколько культурного капитала советское общество потеряло после того, как Советский Союз исчез.

Предположительно, Советский Союз был самой читающей страной в мире, а после того как наступил экономический кризис, у людей закончились деньги на культурное участие. Те, кто прежде активно участвовал, стали участвовать меньше, а молодежь, разочарованная падением престижа культурного человека и вообще кризисом интеллигенции, перестала участвовать вовсе. Выросло поколение, которое совсем не интересуется высокой культурой. Это одно мнение. Разумеется, есть альтернативная точка зрения на Советский Союз и на то, что случилось по его итогам, и какое-то количество исследований, которые проливают на это свет, я попробую представить. Прежде всего, я буду говорить про два.

Первое исследование — серия опросов, которые Михаил Евгеньевич Илле, замечательный петербургский социолог, начал проводить в 1991 году и продолжал до 2011-го, а мы общими силами возобновили их в 2017-м. По счастливому стечению обстоятельств, вопросы, которые им задавались, были практически теми же стандартными вопросами, которые задавались Петерсоном и Димаджио (американский социолог Пол Димаджио.— “Ъ”) в Америке и несколькими группами исследователей в Европе. То есть мы получаем замечательный сопоставимый материал. Причем получилось это совершенно случайно. Никто не синхронизировал русскоязычные и англоязычные опросники — просто вопросы и правда незатейливые.

Например, сколько раз за последние 12 месяцев вы посещали концерты музыки академических жанров — классической музыки. Или музыкальный театр, хотя здесь есть некоторая проблема, потому что музыкальный театр будет включать как оперу — высокостатусное искусство, так и оперетту, которая для англо-американского общества — скорее искусство средней руки. Но в случае с Петербургом есть основания предполагать, что подавляющее большинство случаев посещения приходится на оперу, а не на оперетту, просто потому что мюзиклы несколько менее популярны в России. Были вопросы про кинотеатр, вопросы про драмтеатр, про библиотеки, про поп- и рок-музыку. Это очень неудачный вопрос, потому что понятно, что поп- и рок-музыка — это практически все, что угодно, но, к сожалению, никто не придумал, как задавать лучше. Был вопрос про музеи. В итоге мы можем проследить с октября 1991 года, когда Советский Союз был еще вполне жив, изменялось ли участие населения во время экономического кризиса в культурной жизни.

Второе исследование — совсем новое. Оно опирается на данные абонементов петербургских библиотек. Каждый раз, когда мы берем книгу в библиотеке Петербурга, в базе данных появляется запись. Отдел электронных ресурсов библиотеки любезно предоставляет анонимизированную версию для работы с ней, и с помощью этих больших данных, которые действительно большие, то есть за два года там накопилось 2,5 млн записей, можно проследить, кто брал книги и какие именно. Вплоть до авторов. Это большое преимущество по сравнению с более ранними исследованиями, которые почти все опирались на жанры. Людей спрашивали, читаете ли вы детективы? Но детективом можно назвать много что. В этом смысле смотреть на конкретных авторов — большое преимущество.

Про библиотеки есть традиционное возражение. Каждый раз, когда мы представляем эти данные, кто-то его озвучивает. Оно состоит в том, что библиотеки абсолютно нерепрезентативны в смысле общей читающей аудитории, потому что в них ходят какие-то странные люди. В опрос 2017 года мы специально включили вопрос о том, были ли опрашиваемые в городской сети библиотек, чтобы отличить их от других сетей, например, ведомственных. И попробовали понять, чем посетители библиотек отличаются от тех людей, которые в них не ходят. Но, честно говоря, не поняли.

Например, в библиотеки ходит больше женщин, чем мужчин. Но женщины в принципе читают больше, чем мужчины. Ходит больше людей с высшим образованием, чем со средним, но люди с высшим образованием в принципе читают больше. Люди, которые ходят в библиотеки, чуть моложе людей, которые в библиотеки не ходят, хотя это отчасти влияние студенческого возраста. Если мы отсекаем самую младшую возрастную группу, то это различие становится незначимым. Люди, которые ходят в библиотеки, активнее пользуются социальными сетями и узнают больше авторов, но это — логично. Они реже любят Донцову, если вообще читали. Чаще читали и скорее любят Булгакова. В принципе люди, ходящие в библиотеку, — типичный слепок читательской аудитории. И то, что они ходят в библиотеку, связано с тем, что они в принципе читают книги. Словом, мы не знаем, в чем все-таки разница.

У нас получилось, что в библиотеки ходит 10% городской выборки. Может быть, эти люди живут рядом с библиотеками или в их семье были библиотекари. Почему-то некоторые люди начинают пользоваться библиотеками, а некоторые — нет. Мы по-разному сравнивали их с теми, кто берет книги из других источников. Например, скачивает в разных малолегальных библиотеках или покупает. Каждый год книжная палата публикует статистику. Во всех источниках Донцова (автор детективов Дарья Донцова.— “Ъ”) будет одним из самых популярных авторов. Она будет самым популярным автором за некоторые годы среди людей, которые берут книги в библиотеке. Она будет самым популярным автором за некоторые годы среди людей, которых покупают. Она будет одним из самых скачиваемых авторов. Она может попасть в пятерку, может не попасть, но скорее всего будет где-то рядом. Единственная разница — люди чаще скачивают фантастику и фэнтези. То есть фантастика, видимо, говорит о специализированном вкусе молодых людей, которые больше читают электронные источники. Именно она меньше представлена в книгах, которые люди берут в библиотеках. Но в остальном кажется, что это все довольно похожие множества.

Что происходит с культурным потреблением во время экономического кризиса. В опросе перечислены формы культурного потребления — кино, музеи, драмтеатры, поп и рок, музыкальный театр, классическая музыка и народная музыка. Вопрос о народной музыке начал задаваться, потому что в 1991 году была некая советская инерция. Как я понимаю, в советские времена интересовались, насколько аудитория близка к своим корням. Потребление народной музыки сразу стояло невысоко и, как мы видим, благополучно сошло на нет. Я подозреваю, что люди, которые сейчас слушают народную музыку, имеют в виду ирландский фолк, а вовсе не русские народные песни. Но, так или иначе, их очень немного. По отношению к другим видам искусства, однако, мы тоже видим, как популярность идет вниз. Однако они теряют около 10–15 п. п. еще до экономического кризиса 1990-х годов. Причем снижение популярности пошло не особенно радикально. За единственным исключением — кино. Кино в 1995 году менее популярно, судя по опросам, которые проводил Михаил Евгеньевич, чем классическая музыка. Это вообще уникально для измерения культурного потребления. Ни в одном западном обществе на протяжении ХХ века нет такого, как в Петербурге в 1995 году. Кино действительно теряет свою аудиторию, а потом постепенно начинает набирать.

Стали очень популярны музеи. При последнем замере музеи по популярности обогнали кинотеатры. Больше людей сказали, что были в музее, а не в кино. К сожалению, мы не знаем, какие это музеи — связано ли это с популярностью научных музеев, военно-исторических или классического искусства. Популярность всех остальных форм потребления тоже выросла — и театры, и классическая музыка. В результате аудитории всех видов искусства дорастают до докризисных времен или даже превосходят их. Никаких следов необратимого кризиса, который подкосил бы культурность, мы не наблюдаем. Будем ли мы его наблюдать, если обратимся к более ранней эпохе? А здесь мы сталкиваемся с дефицитом надежных данных.

Мне было бы страшно интересно узнать — я так и не смог этого сделать, — откуда взялась история про Советский Союз как самую читающую страну в мире. Все слышали этот лозунг или штамп. Не знаю, знает ли кто-нибудь, когда и как он появился впервые. Непонятно даже, была ли это изначально целевая установка или факт. Единственный источник, который мог бы быть относительно надежным и сопоставимым, — это статистика ЮНЕСКО по книгоизданию. Возможно посчитать количество книг, которое было издано в стране, хотя и не количество людей, которые эти книги прочитали. Сравнительных опросов, когда одновременно в большом количестве стран по всему миру, включая Советский Союз, у людей спрашивали, сколько они читали за последнюю, например, неделю, не проводилось. Может быть, кто-то когда-то проводил похожие опросы в Советском Союзе и сопоставлял результаты с англо-американскими, но я не сталкивался со следами этого. Может быть, мое расследование было недостаточно глубоким.

Так или иначе, есть похожие исследования про другие формы культурного потребления. Например, книжка 1976 года Дмитриевского и его коллег, которые в 1970-х проводили опросы и изучали молодежь Ленинграда. И если мы сравниваем нынешний уровень культурного потребления с тем, который наблюдался тогда, мы, действительно, видим значительный спад. В 2017 году 32% людей моложе 29 лет сказали, что были в кино хотя бы десять и более раз за последние месяцы. И дальше — 20% сказали, что ни разу не были в кино за последние 15 месяцев. Раз в полгода и чаще в кино ходили 68,6%. В 1970-х годах, если верить Дмитриевскому и его коллегам, в аналогичном опросе таких было 98%. То есть, возможно, по сравнению с позднесоветским временем произошел спад. Но интересно, что он произошел до 1991 года, и сокращение для кино составило 30%, а для других форм — еще больше. Например, применительно к музыкальному театру мы видим вообще устрашающие цифры.

Произошел ли этот спад за счет молодежи? Нет. Молодежь — самая активная культурно участвующая группа в современной России. Когда мы объединили серии опросов до 2017 года и посчитали по когортам, как часто люди участвуют в разных формах культурной жизни, то получилось, что с возрастом все формы культурного участия сходят на нет. Народная музыка всегда почти равна нулю и такой и остается, а потребление всех остальных форм идет вниз. Во всех формах культурного участия с возрастом происходит ощутимый спад. Где-то, как в случае с кино, он происходит быстро, где-то, как в случае с классической музыкой, — медленно. Потребление классической музыки сохраняется на одном уровне почти до 60 лет, а после идет на спад. И ни по одному по параметру люди в 50–60 лет не активнее самых молодых.

Это большое наше отличие от Западной Европы, потому что в разных исследованиях в скандинавских странах или Великобритании, например, видно, что классическая музыка явно предпочитается людьми 40–60 лет. Среди молодых людей участие в этих формах культурной жизни ниже. А в нашем случае оно выше. Причем, поскольку опросы проводились длинной серией, мы можем сравнивать активность по когортам, и мы видим, что эти паттерны примерно воспроизводятся. То есть люди во всех когортах активнее всего были в молодом возрасте и уже менее активны в опросах десять лет спустя. То есть это скорее эффект возрастного цикла, нежели эффект поколения.

Какие выводы из всего этого можно сделать? Только, я бы сказал, очень осторожные. Мы знаем, что решающего спада в культурном потреблении в ходе реформ и 1990-х годов не произошло. Спад был, но дальнейший рост практически аннулировал его или даже обратил в противоположном направлении. Возможно, был спад до того. Но он был связан не с экономическим кризисом, а скорее с появлением коммерческого телевидения, которое конкурировало за аудиторию, и разных форм видео- и звукозаписи. То, чего в Советском Союзе и не только в нем не хватало,— это форм альтернативного проведения досуга. Можно сказать с большой вероятностью, что на самом деле Советский Союз был очень читающей страной, потому что, как мы знаем по американским и иным исследованиям, чтение и разные другие традиционные формы культурного участия сильно сокращались под влиянием появления альтернативных форм проведения досуга вроде телевидения. С появлением телевидения люди вообще стали реже выходить из дома в каких бы то ни было целях, в том числе в целях просветиться или развлечься. В Советском Союзе была программа «Время» по трем каналам, а во многих городах их было всего два, и оно не сильно вытесняло какие-то другие формы. То же самое касалось кинопроката — хотя он, разумеется, был. И в кино ходили часто, только разнообразие было не таким, каким оно стало позже. И уж точно не было видеозалов, которые появились в 1980-е, а также видеомагнитофонов, магнитофонов и всего остального, с помощью чего люди благополучно могли слушать любимую музыку и смотреть любимые фильмы, не покидая дом. Возможно, если исторические данные совершенно корректны и спад на самом деле был, он произошел, потому что появились альтернативные формы участия. А не потому что кризис особенно ударил по престижу интеллигенции или по финансовым возможностям аудитории.

Про финансовые возможности надо сказать отдельно. Экономически участие в высокой культуре очень неэластичная вещь. Когда у людей нет денег, они не ходят в кино. А Мариинский театр или другой музыкальный театр теряет, но не страшно много. Цена на билеты не является фактором, который принципиально реорганизует культурное участие в современных обществах, в частности, в российском обществе. Это отличается от того, что говорят сами люди. В некоторых из прошлых волн опросов Михаил Евгеньевич задавал прямой вопрос: скажите, пожалуйста, хотели бы вы участвовать в культурной жизни города чаще? И если хотели бы (большинство людей отвечали, что хотели бы), то спрашивали, почему не участвуют? Люди, разумеется, говорили о деньгах. Иногда они говорили, что нет времени или живут далеко. Но в принципе деньги упоминались чаще всего. Некоторые из этих же людей отвечали, что несколько раз в месяц бывают в кафе и ресторанах. Расходы на посещение кафе и ресторанов в Петербурге, надо сказать, вполне сопоставимы с расходами на билет в Эрмитаж и с билетами на большинство концертов классической музыки. Нельзя сказать, что сейчас деньги являются таким уж сильным ограничителем и, возможно, они не были принципиальным ограничителем тогда. То есть мы знаем, что не были, потому что когда у людей стало меньше денег, они не стали сильно реже участвовать в культурной жизни.

Произошел ли спад среди молодежи? Почти наверняка нет. Был ли уровень культурного потребления в Советском Союзе беспрецедентно высоким, мы не знаем. Надо больше архивных исследований, чтобы понять, насколько он был высоким. Возможно, он был достаточно высоким и похож на североевропейский. Потому что надо сказать, что сегодняшний уровень участия не очень высокий по европейским меркам. В Европе за последние два десятилетия проводились регулярные опросы по поводу участия во всех этих культурных формах. В Северной Европе уровень культурного потребления очень высокий — гораздо выше, чем в современной России, а в Южной Европе — ниже и больше похож на российский. Может быть, раньше мы были в этом больше похожи на Северную Европу, а сейчас — на Южную Европу. Но нельзя сказать, что это беспрецедентно высоко или беспрецедентно низко. В общем, нормально.

Теперь я скажу пару слов про второе исследование. Про то, что, собственно, люди читают и что это может рассказать нам. Мы с моей коллегой Надеждой Соколовой скачали базу данных городской сети библиотек и привели записи в такую сеть, в которой узлами служат авторы, а связями между этими узлами — количество случаев, когда двух авторов брали вместе. Компьютерные алгоритмы позволяют разбить эту сеть на кластеры или сообщества, состоящие из книг, которые часто берутся вместе. Это своего рода естественные жанры. То есть это не то, что называется, например, детективом, а те книги, которые люди на самом деле читают вместе, и эти границы не совпадают с жанровыми. Когда мы изучаем эти естественные жанры, то получаются совсем другие группировки. Есть, например, Дарья Донцова. Для того, что пишет Дарья Донцова, нет устоявшегося названия — иронический или женский детектив. Но у этого явно есть своя аудитория. Прочитав все книги Донцовой, читатели переходят, например, к книгам Шиловой. Другие люди, прочитав всего Бушкова, переходят к Лукьяненко. В дополнение к этой группировке в наш опрос 2017 года мы вставили вопросы про чаще всего читаемых авторов и смогли узнать, кого в принципе случайная выборка горожан читала и как она к ним относится.

Что в итоге можно сказать по поводу читателей? Прежде всего, мы можем сказать, что петерсоновская идея всеядности получает некое подтверждение. Мы видим, что, как Петерсон и утверждает, чтение любого автора увеличивает вероятность чтения любого другого автора. То есть чем больше книг человек читал, тем больше вероятность, что любого конкретного автора, любую конкретную книгу этот человек читал. Такого, что люди, которые читают Достоевского или Ремарка, в руки не возьмут Донцову, мы не находим. Ремарк довольно хорошо предсказывает Донцову, а Донцова предсказывает Ремарка. В этом плане люди, которые много читают, рано или поздно читают почти все, до чего могут дотянуться.

Однако их вкусы по мере нарастания объема чтения ведут себя не таким образом, как мы могли бы ожидать от действительно всеядного потребителя: чем больше читаю, тем больше мне нравится. Чем больше книг люди читают, тем больше они не любят Донцову. Люди, которые читают много книг, с гораздо большей вероятностью про любого конкретного автора скажут: «Мне не очень». Например, Донцова, или, скажем, Агата Кристи, или Бушков с большей вероятностью не понравятся людям, которые опознали 12 авторов из нашего списка, чем людям, которые опознали двух-трех. Исключение из этой тенденции — классика-классика. Достоевский, Булгаков и Ремарк. Здесь чем больше люди читают, тем увереннее они говорят, что это им нравится.

Сами по себе количественные данные не позволяют это интерпретировать. Но это можно интерпретировать как то, что люди, которые читают много, действительно распознают настоящую литературу, а можно интерпретировать и как то, что они читают под действием такого социального ожидания в отношении начитанного интеллигентного человека и точно знают, что мировая классика им должна нравиться. Им гораздо неудобнее признаться в том, что Достоевский не самый любимая ими книга, с которой они готовы умереть. А если вы читали мало книг и не думаете о себе как о культурном человеке, вы можете признаться в страшных грехах: «Не понравился мне Булгаков». А уж если вы чувствуете себя интеллигентом, то хочешь-не-хочешь, а Булгакова вы будете любить или, по крайней мере, будете всем об этом говорить.

Что мы видим, когда смотрим на чтение по возрастным когортам? Мы видим, что чтение меняется. То есть люди разного возраста сообщают о том, что они читают разные книги. Отчасти оно может меняться из-за эффекта поколения, отчасти — из-за каких-то возрастных циклов. Самые младшие читатели читают больше всего мировой классики. Фактически все, что они берут в библиотеке. Здесь исключены люди младше 21 года, которые, возможно, еще читают в соответствии с требованиями какой-то учебной программы. Мы исключили их, чтобы быть уверенными, что люди их берут не потому, что в школе сказали и проходят что-то, а потому что они берут это сами. Так вот, 80% попадут в нашу мировую классику. Именно эта группа будет чаще всего брать Достоевского, чаще всего брать Ремарка, Шекспира, Гомера, Памука, Фаулза. Ткните пальцем в любимую мировую классику, и скорее всего она будет рекордсменом.

По мере того как мы движемся дальше по возрастной шкале, чтение книг из этой группы в общем сокращается. Оно резко сокращается, когда людям за 30. Правда, они начинают брать много детской литературы. Потом детская литература тоже сходит на нет, и на первый план выходят разные другие жанры. Из жанров, которые мы условно можем считать высокопробными по премиям и по доле людей с высшим образованием, среди младших когорт явно пропадает современная русская проза, а среди старших когорт она, наоборот, растет. Вероятно, поэзия тоже. Но поэзия в целом редко читается. То есть мы видим, что хорошая мировая литература потребляется рано, а потом люди переключаются, если мы читаем это как реализацию возрастного сценария, на чтение любимой жанровой литературы.

Опять же, поскольку у нас синхронные данные, мы не можем сказать, возрастное это изменение или генерационное. Мое предположение — что возрастное. Когда люди читают рано, они читают, чтобы вырасти над собой. И это может рассматриваться как инвестиции в культурный рост или примеривание к себе роли культурного человека. А когда им за сорок, и дети уже выросли, и жизнь как-то устоялась, они больше читают для того, чтобы развлечься. Поэтому они больше читают литературу, которая считается не такой хорошей. Например, любимые переводные детективы. Может быть, однако, это поколенческий эффект. Например, падение интереса к современной русской прозе и глобализация, видимо, действительно идущие процессы, и современные молодые люди в Петербурге гораздо больше похожи по своему набору чтения на молодых людей из Хельсинки и из Буэнос-Айреса, чем их родители. Появился какой-то более-менее глобальный набор чтения, который легче проникает к ним, чем проникал к их родителям.

Почему еще мы можем наблюдать такой эффект, проявившийся прежде всего в младших поколениях? Потому что для младших поколений чтение — это почти исключительно форма роста над собой. Для старших поколений, у которых была программа «Время», это форма развлечения, которую они с удовольствием бы променяли на что-нибудь другое, если бы тогда по телевидению шел сериал «Игра престолов». Но поскольку «Игры престолов» не было и не предвиделось, они волей-неволей шли в библиотеку и читали Вальтера Скотта, например. Поэтому, если молодые люди читают, то они читают, зная, что это нужно для интеллектуального и культурного роста, а не для того, чтобы просто развлечься. Люди постарше, которые начали читать для развлечения, читают для сугубо рекреативной цели, поэтому у нас получается, что они читают что-то, что снобы могут презирать.

Стираются ли культурные границы? И правда ли в младших поколениях разница между хорошим и плохим вкусом проявлена менее отчетливо, чем в старших? Следов этого мы не видим, так как, опять же, данные синхронные. Но когда мы анализируем эту сеть с точки зрения того, насколько она разбивается на разные группы, которые мы можем соотнести с хорошей и плохой литературой, то эта граница в младших поколениях не становится менее явной. Сама плохая литература, роль которой обычно играет фантастика, сейчас как-то поджалась, но при этом нет никакого яркого стирания. То есть определенно есть книги, которые молодые люди, скажем, с большой вероятностью читают для того, чтобы потом поговорить с другими приличными молодыми людьми, а есть те, которые он читают для того, чтобы приятно скоротать вечер. Связано ли культурное потребление с классом? Вот тут нас ждет сюрприз. Потому что не связан или связан довольно мало.

Когда мы смотрим на чтение, как и на разные другие формы культурного участия, экономическое положение предсказывает их довольно плохо. Оно влияет на участие, но разница не такая большая, а в случае с книжными вкусами вообще не прослеживается. С образованием прослеживается, но довольно слабая. Фактически традиционные структурные переменные, о которых думал Бурдье — высший класс или профессионалы читают одно, а рабочий класс читает другое — в современном российском обществе, если мы берем большие группы, почти не прослеживаются. Они прослеживаются, если мы доходим до уровня микроклассов, то есть профессиональных групп. Вот профессиональные группы действительно читают разную литературу. И мы видим, какие профессии с наибольшей вероятностью читают то, что мы можем считать хорошей литературой. Правда, нас ждут некоторые сюрпризы, потому что самые высокие шансы читать Ремарка, а не Донцову у официанта или официантки. Но когда мы учитываем влияние возраста и образования, официанты перемещаются ниже и главным образом оказываются высоко потому, что обычно официантка — молодая женщина. А молодые, как мы видели, вообще читают мировую классику. Когда мы берем людей постарше, то есть учитываем или нивелируем влияние возраста, то наверху оказываются преподаватели иностранного языка.

Это забавная история. Большинство преподавателей иностранного языка, видимо, работают учителями иностранного языка в школе. Но когда их спрашивают во время опроса, кем они работают, они пишут «преподаватель иностранного языка», чтобы отделить себя от остальных школьных учителей. И они действительно отличаются от остальных школьных учителей, потому что остальные школьные учителя не очень сильно отличаются от водителей локомотивов, например. А вот иностранный язык и музыка дают нам что-то, что оказывается в области Ремарка и очень далеко от Донцовой. Остальные профессии, которые попадают в топ этого списка библиотекарей: актер, дизайнер, гид, аналитик рынка, другие педагогические профессии, в основном музыкальные и ИЗО, музыкальный агент, тренер по йоге/спорту, психолог, водитель локомотива — самая искушенная и утонченная из рабочих профессий. Этот список можно интерпретировать, но у нас нет решающего ответа на то, что объединяет этих людей. Некоторые из них — творческие профессии, которых положение обязывает. Если уж ты творческий человек, например, актер, то будь добр соответствовать и не читай что попало. Некоторые из них — это профессии, которые как-то ассоциируются с творческими, но при этом сами по себе не особенно привлекательны.

Например, про библиотекарей мы можем полагать, что библиотекари живут в тени общественного стереотипа: библиотекарь — это бедный бюджетник, который влачит нищенское жалкое существование, и как-то библиотекарю приходится с этим стереотипом жить. Одна из вещей, которую библиотекарь может сделать,— это явно демонстрировать окружающим, что библиотекарь любит книги. И здесь появляется очень сложная история. Да, человек вроде бы на невысокооплачиваемой работе, но он любит книги, он проводит жизнь среди книг, он, наверное, наслаждается каждой минутой. А я сижу в этом чертовом офисе и делаю работу, которую ненавижу. Непонятно, кто из нас счастливее. Поскольку статус или престиж для конкретного индивида, видимо, во многом определяется уровнем счастья и удовольствия, которое мы этому индивиду приписываем, библиотекарь, который демонстрирует, что он на своем месте и наслаждается каждой минутой, может получить гораздо больше уважения со стороны окружающих, чем библиотекарь, про которого мы думаем, что книги он тоже не любит, а оказался на этом месте, потому что деться было больше некуда.

Про остальные профессии мы можем сказать, что они молодежные, и это по другим причинам увеличивает их уровень или кратность культурного потребления, или — что они новые и довольно сомнительные, в смысле не особенно знакомые. Если мы знакомимся с менеджером по пиару, мы толком не знаем, кто это. Менеджер по пиару очень похож на рекламного агента или литератора. Если наш менеджер по пиару окружает себя литературой нобелевских лауреатов, то мы предполагаем, что это, наверное, творческая профессия вроде писателя. А в другом случае мы можем думать про менеджера иным способом. Видимо, эти соображения — какие-то манипуляции впечатлениями, которые имеют место в жизни представителей многих профессий, определяют культурный облик специальности, но не класс как таковой.

Последний вопрос — если классы не влияют на культурное потребление, то, может быть, влияют политические предпочтения? Вот мы знаем, что в России есть славянофилы и западники — может быть, они различаются по литературным вкусам? Нет, не различаются. В опросе было несколько вопросов про отношение к Сталину, к цензуре в интернете и к другим сюжетам, которые должны были бы поляризовать аудиторию. Они хорошо ее поляризовали, но это не было связано с частотой посещения концертов музыки академических жанров и количеством прочтенных книг. Что было с ними связано, это вопрос, который характеризовал или измерял ригидность гендерных ролей. Люди, которые узнают больше авторов,— это люди, которые не думают, что для женщины должно быть важнее состояться в роли жены и матери, чем сделать карьеру. Люди, которые думают, что важнее быть женой и матерью, читают меньше и любят Донцову. Эффект не очень сильный, но явно есть. Никакого другого эффекта политики мы там не нашли.

В этом смысле, вероятно, эффекты жизненного цикла довлеют над всеми остальными. Вероятно, престиж или ореол, который возвышает высокую культуру над просто развлечениями, остается. Он никуда не исчез. Люди инвестируют в то, чтобы приобрести этот ореол в ранних фазах жизненного цикла. А потом, возможно, постепенно теряют то отличие или престиж, который он им дает, но это мало связано с традиционными структурными переменными, то есть это некая вполне автономная социальная сфера, об истоках которой или о социальных основах которой мы пока знаем очень мало.

Спасибо большое!