Умер Оскар Рабин

Во Флоренции на 91-м году жизни скончался большой русский художник Оскар Рабин. Для рожденного при советской власти человека, изгнанного и многократно ею проклятого, умереть 7 ноября, когда и власти той нет, и праздник в календаре не отмечен,— хороший знак. Для живописца умереть во Флоренции — огромная честь. Для художника перевалить за 90 и работать до последних дней в ясном уме и с сильной рукой, накануне очередной своей выставки — Божий дар. Сценарий такого конца Оскар Рабин легко мог бы сочинить себе сам — он знал толк в бумажках, без которых и человек не человек: за всю свою жизнь он написал множество своих паспортов, анкет, видов на жительство. И даже визу на кладбище «выдал» себе сам. В графу «причина смерти» вписано: «Воля Божья». Всевышний оказался к нему милостивым.

В истории отечественного искусства Оскар Рабин прочно приписан к «лианозовской группе». И ничего, что группы такой в реальности не было, а были у станций Долгопрудная и Лианозово типичные подмосковные бараки с земляными полами, в которых жили простые советские граждане, и среди них — художник, поэт и большой учитель Евгений Кропивницкий, учеником, а потом и зятем которого был Оскар Рабин. Их барак был местом паломничества учеников и знакомых художественно-литературного семейства, и всю эту разностильную компанию (в ней и Генрих Сапгир, и Игорь Холин, и Николай Вечтомов, и Лидия Мастеркова, и Владимир Немухин, и Всеволод Некрасов) для удобства сначала обличителей, а потом и исследователей назвали «группой».

Рабин появился на Долгопрудной у Кропивницких 14-летним мальчишкой, круглым сиротой, только что пережившим болезнь и смерть матери в холодной московской комнате, менявшим полученный по карточке хлеб на краски и чудом прибившимся к студии Кропивницкого в Доме пионеров. Потом у него будет мучительный путь в Ригу к родным матери, работа на хуторе, выбивание первого в его жизни паспорта, прием в Рижскую академию художеств, бездомность, ночевки в классах академии, четыре месяца учебы в Суриковском институте в мастерской главного соцреалиста Сергея Герасимова, которые закончились исключением за «формализм». Шел 1949 год — латышу по паспорту и еврею по папе и по фамилии рыпаться было бесполезно. Подрабатывал, как мог: устроился десятником по разгрузке вагонов на Долгопрудной, проработал там шесть лет. В 1950-м женился на Вале Кропивницкой и даже обрел со временем собственный барак — точнее, комнату 19 кв. м в бывшем зэковском бараке.

Мартовское сталинское «дыхание Чейна—Стокса» в 1953 году компания Кропивницкого—Рабина услышала как легкое дыхание. Сначала выпили, потом стали ловить сигналы о переменах. Для Рабина идеей фикс всей его жизни было работать художником. То есть не время от времени художником, как это делали все его приятели, а только художником. После смерти Сталина почудилось, что эта утопия не так уж недостижима — Рабин начинает штурм художественных инстанций: в 1957-м приходит на отборочную комиссию III Выставки произведений молодых художников Москвы и Московской области с кучей странных и подозрительно «примитивных» работ — взяли парочку самых невинных, но это уже было кое-что. Летом того же года у него берут несколько натюрмортов на выставку к VI Всемирному фестивалю молодежи и студентов и даже дают диплом участника. А это уже Бумажка — с ней можно работать художником, что Рабин и делает, устроившись оформителем на комбинат декоративно-прикладного искусства.

Подчеркнутое уважение к собственной профессии сыграло с Рабиным и дурную, и хорошую шутки. Оно вообще вело его по жизни, сочинило ему судьбу. Он был самым рациональным, самым последовательным защитником права художника на профессию, ему бы в средневековую гильдию святого Луки, а не в советскую реальность:

пока большинство «нонконформистов» служили на разных невнятных работах или зарабатывали большие деньги иллюстрацией детских книг и научных журналов, упрямый Рабин хотел зарабатывать своей живописью.

Он назначил воскресенье открытым днем в своем бараке — и это стало и еженедельным салоном, и еженедельной выставкой. Появились первые покупатели — коллекционеры и иностранные журналисты и дипломаты. Сначала единицы, потом больше. По этому же образцу стали устраивать однодневные выставки и в других мастерских. В 1964-м, после показательного разноса Хрущевым «абстракцистов» на выставке в Манеже, Рабин первым понял, что с попытками официализации можно заканчивать, и предложил выставляться на открытом воздухе. Московских барачных художников уже хорошо знали на Западе (около 20 только групповых выставок за 15 лет значится только в резюме Рабина, а была еще и персональная выставка в Лондоне), так что резонанс был обеспечен заранее.

Вот только никто не мог предугадать, что картины на пустыре будут давить бульдозерами. «Бульдозерная выставка» 1974 года стала поворотной — фотографии с висящим на ковше Рабиным и покореженными картинами обошли весь мир. Советское начальство дало малый обратный ход: разрешили сначала уличную, а потом и несколько выставок в залах, но о Рабине не забыли. В 1977-м ему настойчиво предлагают уехать в Израиль, а после отказа сажают подумать в КПЗ. «Туристическая» виза во Францию через полгода оборачивается для семьи лишением гражданства и мастерской рядом с Бобуром в Париже.

Живописи как главной ценности своей жизни Рабин не изменял никогда. Его темные, «помоечные», так оскорбившие советскую оптимистическую публику картины не перестали от эмиграции быть темными.

Уроки Кропивницкого, а через него и французского фовизма в преломлении черно-белой, с редкими всполохами света и цвета действительности никуда не ушли. Многие десятилетия его читали как борца с системой и чуть ли не поп-артиста, фиксирующего наше внимание на бессмысленности обыденного. А он был и оставался прежде всего живописцем — в том смысле, в каком были живописцами Суриков и Репин, Дега и Мане, Веласкес и Халс: когда в удачном мазке для автора все наслаждения мира. К такому пониманию Рабина нам еще надо будет привыкнуть. Но сам он себя таким и видел. И нам завещал.

Кира Долинина