В прокате «Холодная война» Павла Павликовского

«Холодная война» — одна из громких картин Каннского фестиваля — добралась до нас в сопровождении многочисленных призов и номинаций. Но тот же фильм Павла Павликовского сформировал истеричную партию противников. В природе горячих реакций на «Холодную войну» разбирается Андрей Плахов.

Награда за режиссуру Павликовскому прозвучала недостаточно весомо для тех (а их было немало), кто прочил его картине «Золотую пальму» и статус современной классики. На фоне вяловатого каннского конкурса она отчетливо выделялась энергией, лаконизмом, концентрацией художественных средств на четко обозначенной сверхзадаче. Но хорошо известно, что возведенный на котурны фильм, попадая в новый контекст, поворачивается совсем другими гранями.

Павликовский прошивает нитью любовной интриги полтора послевоенных десятилетия, лихо перебрасывает действие из Польши в Берлин, Париж, Югославию и обратно в Польшу. Частная драма героев — музыканта, руководителя фольклорного ансамбля Виктора (Томаш Кот) и певицы-танцовщицы Зулы (Иоанна Кулиг) — оказывается вмонтирована в историю Европы, рассеченной железным занавесом. На успех играет и личная подоплека сюжета: режиссер дает влюбленным имена своих родителей, которые прошли через похожие испытания, надолго расставались, жили не всегда счастливо, но умерли в один день.

Режиссер развивает ложноклассический стиль черно-белого ретро, уже доведенный до кондиции в оскароносной «Иде». Пунктирными, но емкими штрихами там был представлен «социалистический декаданс» — угар от первых проникновений западной музыки, моды и прочих «буржуазных влияний» — мотив, ставший центральным в «Холодной войне». Характернейшим персонажем той эпохи представала Ванда, потерявшая ребенка в результате еврейской трагедии, ожесточившаяся и ставшая орудием коммунистического террора. Судьбы Ванды и ее племянницы Иды, ушедшей от проклятий истории в монастырь,— новый поворот темы жертвенности и конформизма, проходящей через весь польский кинематограф.

Эта тема была ключевой в фильмах Анджея Вайды, вплоть до «Катыни». Помимо героев-патриотов, принесших себя в жертву, в его кинематографе были другие — конформисты, но не просто, а идейные, и тоже патриоты: вместо организации нового подполья и новой войны они предпочитали, чтобы Польша жила, даже не будучи пока свободной. И в этой Польше возникла «Солидарность», а также кино морального беспокойства — все это мало-помалу подготовило крах красного «молоха».

Вайда как-то позавидовал Ингмару Бергману, который, будучи шведом, «может себе позволить снимать кино просто про мужчину и женщину», в то время как он, Вайда, всю жизнь «рассказывает про барышню и солдата». В этом разница между Западной и Восточной Европой: в одном случае это жизнь, прерываемая вспышками войн, в другом — перманентная война, горячая или холодная. Павликовский, герой уже другого времени, освоивший постмодернистское пространство по обе стороны занавеса, может себе позволить нарушить польскую специфику, но глубины Бергмана ему не достичь.

Ученик-отличник «польской школы», он работает на территории ее главных смыслов и даже как будто расширяет ее. В «Холодной войне» строит сентиментально-патриотическую метафору, выводя героями-жертвами и тех, кто был занят карьерой и личной жизнью, не особенно задумываясь о высоких материях. Сексапильная красотка Зула с самого начала проявляла похвальный конформизм, сделав гвоздем своего репертуара советскую песенку из «Веселых ребят», а потом, когда чуть изменилась атмосфера, перейдя на джазовые ритмы. Едва не покорив крестьянско-славянским шармом Париж, она в итоге осталась в Польше, постукивая кому следует на своего возлюбленного. Надо сказать, и тот совсем не орел: поняв, что западное царство свободы есть на самом деле большой базар, пытался выгодно продать свою пассию. И вот оказывается, что эти авантюрные, но вовсе не героические люди, в сущности, обыватели от искусства, все равно где-то в глубине души не могут без родины и фактически готовы за нее умереть.

Этот подспудный пафос, эта довлеющая идеологическая нагрузка нарушают баланс вкуса, что, скорее всего, и становится причиной отторжения. В какой-то момент безупречно выдержанный стиль «Холодной войны» начинает напоминать обложки глянцевых журналов, дайджесты великих романов, фильмы Клода Лелуша и километры сериалов, ловко спрессованные в 88 минут экранного времени. Только не надо слишком сильно нервничать по этому поводу. Мир давно смирился с тем, что История сплющилась до рамок токсичной мелодрамы. А романтизм и страстность, присущие «польской школе», остались в историческом прошлом. Спасибо «Холодной войне» за отблеск этой великой школы. Отблеск, но не более.