Умер писатель Андрей Битов

В Москве на 82-м году жизни умер один из самых странных русских писателей Андрей Битов. Прозаик, много писавший, но обреченный остаться в истории автором романа «Пушкинский дом» (1964), словно втягивающего в себя все созданное им впоследствии. Автор-икона шестидесятников, самой социальной генерации, последовательно очищавший свой гипертекст от социальности. Живой классик, которого коллеги скорее ценили, чем любили, и не столько читали, сколько ощущали его присутствие. Бессменный — с 1991 года — президент отечественного ПЕН-клуба, рассорившийся, а то и подравшийся с либеральными единомышленниками.

Скептик, склонный к эклектической метафизике, Битов придавал году своего рождения — 1937-му — мистический смысл и тут же дезавуировал его. Объяснял появление на свет в трагическом году мощной писательской когорты — от Распутина и Проханова до Ахмадулиной и Мориц — то волей «Красного быка», то банальным запретом абортов. Блокада, эвакуация, Горный институт, легендарное ЛИТО Глеба Семенова, дебют в модном духе исповедальной молодежной прозы: до поры до времени его биография вилась по классической шестидесятнической канве. Раннее признание — в 28 лет принят в Союз писателей, окончил Высшие сценарные курсы и опубликовал в 1963–1980 годах десяток книг — в духе времени не противоречило легкой диссидентской ауре: Битов участвовал в бесцензурном альманахе «Метрополь».

Но если все петербургские писатели отчасти призрачны, Битов призрачен вдвойне. Сколько бы книг он ни публиковал, для интеллигенции 1970-х он стоял в одном ряду с такими культовыми фигурами, как обожаемый и непонимаемый публикой философ Мераб Мамардашвили или режиссер неснятых фильмов Рустам Хамдамов. «Неснятый фильм» Битова — «Пушкинский дом» (1964), опубликованный в США в 1978-м, а на родине с безнадежным опозданием только в 1987-м.

То ли монументальный, то ли многословный, то ли недоговаривающий, то ли говорящий слишком много, спотыкающийся о самого себя текст повествовал о жизни юного филолога Левы Одоевцева, не то чтобы бессмысленной, но неспособной нащупать свой смысл. Его раздвоению в публичной жизни — а на любовном фронте даже растроению — между почетной «внутренней эмиграцией» в изучение русской классики и первородным грехом предательства, совершенного отцом по отношению к репрессированному деду. Раздвоение принимало буквальный характер: Лева вызывал своего альтер эго и заклятого друга Митишатьева на дуэль, обернувшуюся пьяным разгромом ночного Пушкинского дома и кощунственным разбиванием посмертной маски Пушкина. Впрочем, судя по реакции начальства — точнее, ее отсутствию,— «дуэль» могла герою и привидеться.

Но главный конфликт романа — конфликт между автором и героем, писателем и текстом, позволивший критикам окрестить Битова «отцом русского постмодернизма».

Сам Битов уверял, что работает в жанре «интеллектуального примитива». Что он «человек, глубоко неграмотный» и страдающий «графофобией»: ему снились ненаписанные тексты, которые он, впрочем, записывал.

Но — что да, то да — обилие автокомментариев, отступлений, аллюзий роднило тексты Битова с постмодернизмом. Но «интертекстуальность» была плодом не холодной игры ума западного профессора, балующегося актуальной литературой, а трагического конфликта. Есть знаменитая притча о сороконожке, которая задумалась, как ей удается ходить, и не смогла больше сдвинуться с места. Так и Битов словно задумался, как он, да и любой писатель, пишет. С тех пор любой его текст возвращался к самому себе, как бы ни силился он покинуть точку этой проклятой рефлексии. Он мог писать прелестные путевые заметки о том, как не в силах написать путевые заметки. Мог собрать группу «Пушкинский джаз», под импровизации которого зачитывал пушкинские черновики. Мог на пару с Резо Габриадзе устанавливать шутовские памятники чижику-пыжику на набережной Фонтанки или — в Михайловском — зайцу, который, перебежав суеверному Пушкину дорогу, спас поэта от участия в восстании декабристов. Но все это были явственно утомлявшие самого Битова попытки вырваться из замкнутого круга рефлексии.

Разорвать ассоциацию имени Битова с «Пушкинским домом» вряд ли кому бы то ни было под силу. Но, возможно, будет справедливо почтить память Битова — автора прозрачно-мутного, вызывающего у читателя угрызения совести рассказа «Пенелопа» (1962). Рассказа, в котором вроде бы, как и приличествовало «экзистенциальной» прозе, ничего не происходило. Ну соврал по мелочи некий Лобышев привязавшейся к нему на Невском глупой девице. Бывает, никто ж не пострадал. Но на самом деле именно в «Пенелопе» произошло нечто гораздо более трагическое и грандиозное. На середине текста лирический герой впервые отделился от автора, задумавшегося о своем месте в им же создаваемой вселенной. И как знать, может быть, герой тоже задумался тогда о своем авторе и вовлек его в диалог, затянувшийся на полвека с лишним.

Михаил Трофименков